30 сентября 2020 года на 93-м году жизни скончался Владимир Брониславович Муравьёв. О нём, занявшем исключительное место в истории марийской литературы, я иногда смею думать: уважаемый коллега…
В 1958 году в московское издательство «Детская литература» принесли рукопись перевода на русский язык повести Шабдара Осыпа «Кориш». Редактор прочёл заглавие, полистал рукопись…
«Перевод с марийского.., – в раздумье произнёс он. – Мне ещё не приходилось редактировать переводы с марийского. Что ж, посмотрим…»
Через неделю он встретил переводчика совсем по-другому: «Хорошая повесть! Только вот странно: никто из моих товарищей не мог припомнить, что он читал из марийского»
А объяснялось это просто: ранее в московских издательствах выходили лишь сборники марийских поэтов.
Так началась переводческая деятельность Владимира Муравьёва, благодаря которой проза марийских писателей стала доступна русскоязычному читателю. Он переводил Чавайна, Шкетана, Шабдара Осыпа, Никандра Лекайна, Кима Васина, Макса Майна, Аптулая Пасета, Вениамина Иванова, Валентина Косоротова, Василия Сапаева, Владимира Любимова, Арсия Волкова, Василия Юксерна… Это лишь часть «послужного списка» писателя, историка, общественного деятеля. В статье 1982 года «Ответственность переводчика» Владимир Брониславович сообщил о выходе 71-й книги с указанием «Перевод с марийского – Вл. Муравьёв».
Он, вообще-то, прежде всего известен как крупный москвовед, автор книг «Московские слова и словечки», «Легенды старой Москвы», «Московской старины преданья» и многих других. Муравьёв был одним из тех, кто возродил общество «Старая Москва», и до конца своих дней оставался его бессменным председателем.
Но как он, москвич в пятом поколении, «затесался» в марийскую литературу? По воспоминаниям самого будущего переводчика, его интерес к марийскому языку зародился в далёком 1949 году. В октябре он, студент второго курса московского пединститута, был арестован, осуждён по политической статье и сослан в Кайский край Кировской области. По пути в лагерь, на одной из пересылок, его соседом по нарам оказался парень-мариец, вор-домушник. Студент Муравьёв, всерьез увлекавшийся сравнительным языкознанием, у этого парня и вызнал звучание и значение первых марийских слов. Это знакомство могло бы остаться случайным эпизодом жизни, но на другой пересылке его собеседником становится ещё один мариец – Василий Герасимович Иванов, бывший директор школы, сидевший «за плен». Встреча с замечательно образованным человеком стала судьбоносной.
Судьба была к нему милостива. Его отправили – как считал он сам, за дерзкое и независимое поведение во время следствия – в лагерь, где отбывали срок в основном уголовники. Студент-второкурсник, он в новом окружении оказался самым «грамотным». Его и определяли всегда туда, где требовались знания, добросовестность, умение быстро осваивать новые навыки, ладить с людьми.
Это обеспечивало ему относительную свободу. Он жил не в бараке, а в отдельной каморке. «Одинокая избушка» из его лагерного стихотворения не поэтический образ, а реальность:
Над моею страною зима.
Дикий ветер свистит
И бросает в морозные окна
Горсти мокрого снега.
Я живу в одинокой избушке,
Где кончается свет
И вступает на землю зима.
Позже всех до меня долетают
Животворные южные ветры.
Самым первым встречаю
Осеннюю тьму и туманы
И колючие злые метели…
Самое главное, он имел возможность читать. В каждом письме – а писать разрешалось два раза в месяц – Володя слал матери Юлии Федоровне, всю жизнь проработавшей учительницей начальных классов, список необходимых ему книг. С некоторого времени Муравьёв начинает включать в эти списки и «что-нибудь о марийцах».
В архиве В. Б. Муравьёва (сейчас он передаётся в Государственный исторический музей) сохранились черновые наброски его выступления на республиканском совещании марийских прозаиков 11 октября 1961 года.
«Мне очень часто вспоминается, – пишет он, – как десять лет тому назад мариец Василий Иванов рассказывал мне о своём крае, о народе, о старинных обычаях, о литературе и писателях, пел марийские песни. От него узнал я о Чавайне и Шкетане, услышал стихи Казакова. И хотя Василий Герасимович был плохим чтецом и все песни пел на один мотив – что-то вроде «Шумел камыш» – всё это было необычайно интересно мне»
Весной 1953 года Муравьёв, освободившись по амнистии, вернулся в Москву. Восстановился в институте. Перебивался случайными заработками – писал журнальные заметки, делал обзоры пионерских газет для детской радиопередачи «Пионерская зорька» (кто из старшего поколения не помнит её!).
К счастью, продолжал совершенствоваться в марийском языке. Нужных для этого книг в тогдашней Москве практически не было, но каким-то образом удалось раздобыть дореволюционную «Грамматику черемисского языка». Через некоторое время Муравьёв знал марийский язык настолько хорошо, что смог перевести на русский ту самую повесть «Кориш». Что было дальше, вы уже знаете…
Ещё об одной великой заслуге Владимира Брониславовича перед нашей национальной литературой надо сказать хотя бы в некоторых подробностях. Об истории обнаружения им рукописи второй книги романа «Элнет» Сергея Чавайна.
Писатель был расстрелян 11 ноября 1937 года, и долгое время считалось, что рукопись уничтожена при аресте.
В статье «Лежала в архиве рукопись», опубликованной 16 февраля 1963 года, В. Б. Муравьёв пишет:
– Недавно литературовед Ахмет Асылбаевич Асылбаев, лично знавший Чавайна, вспомнил такой эпизод из прошлого: перед самым арестом Чавайн ездил в Москву. «Не отвез ли он тогда в московское издательство рукопись второй части своего романа?» – подумал я.
Догадку поддержал Ким Васин, и Муравьёв отправился в Центральный государственный архив литературы и искусства. Фонд, посвящённый литературе 20–30-х годов, насчитывал более десяти тысяч единиц хранения. Муравьёв начал просматривать картотеку.
– Мелькали имена писателей, – вспоминал он, – украинских, грузинских, мордовских, армянских. И вдруг – «Единица хранения 8143. С. Г. Чавайн. Элнет. Рукопись (отдельные листы)». Я тотчас выписал эту «единицу хранения»
Открыв принесенную папку, Муравьёв испытал жестокое разочарование: там лежала рукопись на французском языке, не имеющая никакого отношения к Чавайну. Но не отчаялся. А что если произошла обыкновенная путаница: рукопись была, но её положили не в ту папку?
– Опять замелькали имена, названия, – пишет в упомянутой статье Владимир Брониславович. – Иной раз попадалась таинственно неопределённая характеристика, в частности: «Рукопись на национальном языке». Или ещё более таинственная: «Рукопись неизвестного автора на неизвестном языке». Выписал несколько таких дел. Нет, не Чавайн! В конце концов добрался до материалов конкурса по переводу писателей народов СССР на русский язык, который проводился в 1935–1936 годах. И вдруг: «Чавайн. Элнет. Роман на цыганском языке». Цыганским языком я не владею, но всё же попросил принести эту папку. Принесли. Раскрываю рукопись на середине. Русский шрифт, бледная печать через один интервал на серой, немного просвечивающей бумаге, к тому же второй, подслеповатый экземпляр. Начал читать и как-то неожиданно для себя ощутил, что понимаю написанное. Ещё строка, и, хотя с запозданием, до меня дошло: текст-то марийский! Кое-где красными чернилами исправлены опечатки, несколько строк вписано разборчивым учительским, чавайновским почерком… Последнюю страницу заключают слова: «Конец второй книги. 1937 год, 8 апреля. Йошкар-Ола»
На следующий день переводчик сообщил о находке друзьям – Киму Васину и Вениамину Иванову. Дня через два получил телеграмму. Марийский союз писателей просил срочно сообщить, где находится рукопись и как можно её получить для публикации. Две недели спустя Муравьёв привёз рукопись второй части романа Сергея Чавайна «Элнет» в Йошкар-Олу. Собравшись в одной из комнат редакции журнала «Ончыко», писатели с волнением рассматривали чудом найденную рукопись…
В книгах В. Б. Муравьёва, посвящённых русской истории и культуре, не раз звучат марийские мотивы.
«Занимаясь историей России, – писал он, – я не ставил перед собой цели специально выискивать марийские темы, но, как писал Блок:
Русь моя, жизнь моя…
Что там услышишь из песен твоих?
Чудь начудила, да меря намерила
Гатей, дорог да столбов верстовых,– в разных эпохах истории России встречал я эти гати, дороги и верстовые столбы далёких предков марийского народа – племени мери»
В самой последней своей книге, которая скоро должна выйти в московском издательстве «Кучково поле», Владимир Брониславович доказывает марийское происхождение названия самой, наверное, известной московской улицы – Арбата. Выдвигает гипотезу: на этом месте когда-то находилась священная роща, мерянское языческое капище.
– Традиция молитвенных рощ, – пишет Муравьев, – ведётся издревле, и марийцы очень привержены к своей вере. Имея иконы в доме, ходя в церковь, в то же время они тайно устраивали моления по старинному обряду в рощах. По моим бытовым наблюдениям, марийцы не противопоставляют христианскую веру своей, хотя своя всё-таки родней и ближе, потому и крепка память о ней.
Марийский жрец карт мог называться также арвуем или (в русском произношении) арбуем. В первом, изданном в 1925 году, большом марийско-русском словаре «Марий мутер», являющемся и толковым словарём, имеется слово арвуй – жрец, карт, служитель марийской религии, буквальный перевод на русский язык – «мудрая, имеющая совесть, честная голова». Не знаю, было ли у марийцев наложено табу на название молитвенной рощи, но даже когда они рассказывали о самом молебствии, я ни разу не слышал, чтобы они упомянули место моления – юмо-ото или кусэ-ото. Возможно, табу существовало. Не зная этих названий, славянское окружение логично называло их места по действию: там, где собираются и арбуют арбуи, там их арбат.
* * *
Публикация создана на основе статьи Татьяны Муравьёвой, дочери Владимира Брониславовича.
