Песни южных славян

Примерно четырнадцать веков назад славяне пришли в движение. Это была одна из могучих волн «Великого переселения народов». Мы не знаем точно исходный район: чужеземные письменные источники скупы и обманчивы, археология то обнаруживает славян повсюду, то не может найти их материальные следы. Но на Балканы славяне двигались с севера, через Карпаты, равнины Дакии и Паннонии. К Рейну славяне шли с востока. В верховья Днепра и к Ильмень-озеру они пробирались с юга. Мы не знаем точно причин этого движения. Можно придумать любую причину и с такой же легкостью заменить ее другою. Что побуждало их сниматься с насиженных мест и идти все дальше и дальше? Жажда наживы? Поиски земли обетованной? Перенаселенность родных краев? Вражеские нашествия?.. Колышется в дали веков загадочная история, как раскаленный воздух под балканским солнцем или как радуга на порогах северных рек — не приблизишься, не ткнешь пальцем.

Мы знаем лишь некоторые результаты движения славян. В VI—VII веках н. э. славяне оказались хозяевами самых обширных территорий в Европе. Они уже выходили к теплым морям — к Эгейскому (Белому!) и Адриатическому, в благодатные края, где растут вечнозеленые смоковницы и зреют виноградные гроздья. Их манили Ладога и Онего, Волга и Дон. К X веку славянские поселения были в
Северной Италии, в Пелопоннесе, на Крите, в Малой Азии, на Белом озере и там, где потом появился крепкий город Гамбург. Но уже поднимались встречные волны со всех сторон. И стали рваться не упрочившиеся связи между славянами. Вторжение угров (предков венгров) в IX веке в Паннонию, ставшую их новой родиной, разорвало непосредственное соседство славян южных и западных. Походы византийских императоров, смущенных дерзостью русского князя Святослава, привели к завоеванию Болгарии, к полуторавековому византийскому жгу, к исчезновению общей границы между Болгарией и Киевской Русью, славянами южными и восточными.

Память о родстве и близости славян то хранилась лишь келейными книжниками, то оживала с приходом южнославянских мастеров и священников на Русь, то втаптывалась в развалины конницей кочевников... Текло время, шло, бежало, взвивалось огненными сполохами войн и застывало на пепелищах и снова текло, шло, бежало, кое-где, наверное, и без оглядки, без памяти, потому что некому или нечего было вспоминать.

А была еще одна память, не келейных книжников, а народная. В ней не удержались отголоски ранних воспоминаний о родстве славян, зато во множестве сохранились факты, недвусмысленно родство подтверждающие. Эта память — фольклор, если пользоваться общепринятым английским термином, то есть народное знание о себе и окружающем мире. В верованиях и обрядах, в заговорах и приметах, в сказках и песнях славяне, как и любой другой народ мира, передавали свои знания от поколения к поколению. Каждый фольклорный текст был определенным стереотипом народного мышления, а совокупность произведений — системой народных представлений об отношениях внутри своего, человеческого мира, во внешнем, часто мифологизированном, мире и между этими двумя мирами. Народная память не могла не меняться с течением времени. И нередко причиной тому оказывались не только обстоятельства внутренней жизни, побуждавшие переделывать и приспособлять к общественным изменениям дедовские стереотипы мышления, или смешение с другими, неславянскими народами.

В 30-е годы XX века в Заонежье, на родине Трофима Рябинина и других сказителей, было отмечено бытование не менее сорока пяти былинных сюжетов. После войны бытовала только треть этих сюжетов. Былины погибали вместе с людьми.

Физическое уничтожение людей влекло за собой гибель эпической традиции. На примере этого свежего факта нетрудно представить жестокие последствия каждого вражеского нашествия для фольклорной традиции. Тысячи фольклорных произведений, в особенности самых ранних и архаичных, безвозвратно погибли, из-за чего многие фольклорные образы стали загадочными и непонятными. Фольклор превратился в книгу со множествам вырванных страниц.

Вторая половина I тысячелетия н. э. была переломной для славян во многих отношениях. Здесь очень важно отметить стремление историков перенести начальную грань феодального периода в истории славян к VI—VII векам, то есть ко времени активного заселения славянами Балкан и Восточней Европы. Эта нижняя граница государственности у славян, на наш взгляд, служит своего рода указателем того, что по меньшей мере с этого времени в славянском фольклоре могли зарождаться эпические сюжеты об отражении вражеских нашествий, о решении межэтнических конфликтов путем единоборства двух воинов, полузависимом или вовсе независимом положении эпического героя («феодала») относительно «царя» или «короля» и т. д. В общественной жизни славян того времени, безусловна, актуальную роль играли языческие верования, кровнородственные отношения, обряд умыкания, обычай брать жену за пределами своего рода (племени) и другие явления, широко отразившиеся в эпосе в виде определенных стереотипов.

Переломные эпохи всегда оставляют заметный след в жизни и памяти людей. Вторая половина I тысячелетия н. э. была для славян, вероятно, одной из самых примечательных и ярких страниц истории: освоение новых земель и новых видов труда (виноградарство и других), восприятие достижений и пороков греко-римской цивилизации, переход к государственной религии, ломка старых устоев и норм и обязательная попытка сознания примирить старые представления с новыми требованиями.

Примерно четырнадцать веков от исходной точки времени. Много ли это? Если допустить, что каждое поколение — вопреки всем бедам и горестям – оставляло людям несколько столетних памятливых стариков и особенно старух, щедро одарявших внуков и правнуков сокровищами своей памяти, то окажется, что в цепи времени было всего четырнадцать звеньев, четырнадцать передатчиков народной памяти. Так могло быть на Балканах, в Болгарии и Югославии и некоторых соседних стражах, где теперь живет семь славянских народов: словенцы, хорваты, боснийцымусульмане, сербы, черногорцы, македонцы и болгары. Так, возможно, было среди западных славян: сербовлужичан (ГДР), поляков и кашубов, чехов и словаков. И, наверное, было среди белорусов, русских и украинцев. Четырнадцать звеньев в цепи истории — и мало и много; и близко и недосягаемо, как локоть собственной руки.

По ряду районов расселения славян мы, впрочем, знаем — иногда плохо, иногда получше или совсем неплохо — двух, а то и трех последних передатчиков народной памяти. В этом — великая заслуга собирателей XVIII—XX веков, смешных чудаков, искавших мудрость и самовыражение не в книжном, а в живом слове. Безвестные и именитые, не очень грамотные люди и крупные ученые или деятели национально-освободительного движения вложили немало сил и энергии в дело собирания бесценных богатств народной памяти. Они знали, что фольклор становится бессмертным лишь тогда, когда он записан и опубликован. И в наши дни подчас удается записывать неизвестные ученым песни, прожившие в народе сотни лет и готовые вот-вот исчезнуть за ненадобностью даже для тех, кто их еще помнит.

Осмысливая фольклорные записи XVIII—XX веков, ученые пытаются отодвинуть в глубь веков отложившиеся в них народные представления, показать, что многие явления существовали пятьсот, восемьсот, тысячу и более лет назад.

Уверенность ученых зиждется на прочном основании, ибо замечено, что традиция, передача фольклорных произведений из поколения в поколение нередко очень устойчива и догматична. Певцов и рассказчиков, канонически почитающих усвоенные произведения, всегда оказывалось значительно больше, чем людей, склонных сильно изменять текст (импровизаторов). И это нетрудно объяснить. Большинство населения славянских стран из века в век составляли крестьяне и связанные с ними ремесленники. Их производственный уклад и формы труда, образ жизни и нормы быта изменялись очень медленно или воспроизводились в неизменном качестве. Это и предопределяло устойчивость народной духовной жизни. Устойчивость фольклорной традиции, в свою очередь, чрезвычайно затрудняет точную датировку сложения текстов, раскладку по векам народных песен и сказок, чего упорно и, конечно, безуспешно добиваются историки от фольклористов. Один и тот же образ (например, змея) или сюжет (например, «Муж на свадьбе своей жены») может быть актуальным в течение всех минувших столетий, одновременно порождая себе подобные преемники — образы и сюжеты.

Одновременное сосуществование разновременных и родственных образов и произведений является естественной нормой бытования фольклорной традиции.

Итак, изменчивость и устойчивость — вот два кита, на которых стоит здание фольклора. Конкретное соотношение изменчивости и устойчивости обусловливает качества фольклора, степень сохранности древних и совсем архаичных элементов и степень приспособленности фольклорных произведений к новым историческим веяниям. В этом смысле эпическая традиция южных славян, образцы которой здесь представлены, выглядит более ранней по своим качествам, нежели русский эпос. Исторические условия на Балканах способствовали большой консервации эпической традиции и сохранению древних черт, предопределяли большую ее жизненность и актуальность.

Вплоть до наших дней во многих местах Болгарии и Югославии южные славяне осознавали эпические песни как актуальные, жизненно важные произведения. Южнославянские интеллигенты зачастую прекрасно знают сюжеты своих песен, даже могут их петь или виртуозно складывают новые тексты по старому эпическому канону.

Южные славяне лучше сохранили таинственный жанр мифологических песен, к образам и сюжетам которых у других славян имеются по большей части лишь прозаические параллели.

Загадочен образ солнца. У южных славян солнце — мужского рода, что уже позволяло создавать сюжеты, построенные на обыгрывании этого качества. Песни рисуют многие поступки солнца и ничего не говорят о его внешнем виде.

Иногда можно почувствовать, что солнце имеет человеческий облик. Но только ли эта ипостась приписывалась раньше солнцу? По-видимому, нет, если допускать, что и солнцу, подобно другим мифологическим существам, могла присваиваться способность к оборотничеству. И все же об этом можно только гадать. Нераскрытость образа солнца или предельная его очеловеченность затрудняют аналитическое прочтение песен о нем.

Сложен, многосоставен образ вилы. В ее поступках угадывается сходство с общеславянской бабой-ягой и с восточнославянской русалкой, с северно-русской лешачихой или водяницей, с зацадноукраинской нявкой (мавкой), с западиоукраинской и польской «дикой бабой», с балтской лауме. Вила (ср. глагол «виться») — это славянская фея лесов и вод. Она рисуется красивой женщиной (реже — безобразной и нагой) с распущенными русыми волосами, облаченной в длинное белое платье. Ее оружие — лук со стрелами и волшебный пояс или платок. У нее могут быть крылья, что, вероятно, можно считать следом ее способности превращаться в птицу (ср. девушеклебедушек в сказках). Вила прекрасно знает растения и цветы, даже сама их выращивает или лечит ими раненого молодца. Она, как и русалка, может оказывать таинственное, но благотворное влияние на рост хлебов. «Самодивские» источники, которым крестьяне приписывали целебные свойства, ныне на поверку оказались минеральными. Вила охотно, но не бескорыстно готова оказать услугу человеку, она даже может наделить человека богатырской силой, и каждый юнак в своих деяниях обычно пользуется помощью вилы-посестримы (названой сестры). Мотивами запирания вод и похищения людей образ вилы нередко сближается или отождествляется с образом змея.

Образ змея, с учетом его эволюционных преемников и последующих метаморфоз, занимает центральное место в славянском фольклоре. Он тоже не однозначен. Ему свойственно множество ипостасей. Змея видели в небесных телах (кометах, метеорах, болидах) и в радуге. Змея отождествляли с природными стихиями (грозой, бурей, туманом, вихрем). Солнечные затмения объясняли тем, что змей стремится пожрать солнце. Змей мог перевоплощаться и в чудовищное пресмыкающееся, и в обычную змею или ужа. Он рисовался также обыкновенным человеком, но, по представлениям южных славян, с крупной головой, большими глазами, бледным лицом и крылышками подмышками. Под влиянием христианства ипостаси славянского змея постепенно подменялись единообразным представлением о драконе с одной или несколькими собачьими головами (ср. иконы), а змей стал восприниматься как олицетворение или ипостась нечистой силы.

Молодцу в песнях всегда противостоит змея (змеиха), девушке — змей. Такое противопоставление не случайность, а принцип первобытной диалектики. Борьба молодца со змеей бескомпромиссна, ибо змея изображалась вредоносной силой, олицетворяющей губительные стихии, и люди не были заинтересованы в умножении этих сил. К змею же издревле относились положительно, хотя он также мог греметь громами и сверкать молниями, обрушиваться ливнем или градом. Считалось, что у каждого села имеется свой змей-покровитель, оберегающий его угодья от нападения чужих и враждебных сил (ср. верования балтов и белорусов в змею, покровительницу дома). Поэтому к похищению девушки змеем относились как к неизбежной плате за покровительство, а в любовной связи девушки со змеем греха не видели, как это стало позже, под воздействием христианства. Люди были убеждены, что только от такой связи может родиться преемник змея — змеевич, будущий их охранитель. Логика была совершенно естественной и безукоризненной: змея может победить только змей или человек, наделенный атрибутами (свойствами) змея.

Рождение змеевича, по песням, сопровождается природными знамениями. Громы и молнии распугивают зверей, птиц и рыб, пытающихся укрыться в глубине лесов, неба и вод. Дрожит и сотрясается земля. Солнце или месяц меркнет во время этого таинства. Новорожденный и есть юнак (ср. слова «юный», «юнец», «юноша»).

Так произошел эволюционный сдвиг, заметный и не русским былинам (ср. рождение Волха Всеславьевича, Суровца Суздальца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича и др.), изменился характер образа. И уже не сам огненный змей, а грудное дитя выступает в песнях победителем чудовищ и врагов. Возраст юнака в эпических песнях впоследствии мог увеличиваться или быть севсем неопределенным. Он уже мог не осознаваться змеевичем, а рисовался только богатырем. Однако истоки его образа, несомненно, идут от древних представлений о змее-покровителе.

Ранние юнацкие песни вырастали из древних стереотипов народного мышления, которые мы теперь опознаем в сказках. И самым ранним после змеи эпическим врагом представляется Черный Арап. Среди его атрибутов можно заметить и те, что ранее приписывались змее: прожорливость, способность извергать пламя и др. Но Черный Арап — уже не совсем мифологическое существо. Он показан могучим, но глуповатым великаном, наподобие былинного Идолища. Предполагают, что внешним толчком к созданию этого образа послужили впечатления южных славян от встреч с арабами и африканцами еще до эпохи турецких завоеваний. Мы же склонны допускать, что эти впечатления послужили лишь для нанесения последних или предпоследних штрихов на уже существовавший образ великана, наделенного атрибутами змея. Основание этому мы видим в многочисленных рассказах о нарицательных, то есть безликих, великанах, которые записывались у славян, и в примечательном сходстве образа Черного Арапа с былинными Тугарином-змеевичем и Идолищем. В песнях Черный Арап часто выступает эпическим преемником змея: он запирает дороги и никого по ним не пропускает, похищает красавиц, пожирает скот и т. п. Образ Черного Арапа стал очень расхожим в пору турецкого ига. Не опасаясь расправы, южнославянские певцы могли петь про него песни, а сметливый слушатель легко угадывал за этим обобщенным образом турок.

Солнце и добринка

Была у матери дочка, 
Одна кровинка Марийка. 
Росла она, возрастала, 
Вошла в девичий возраст, 
Могла хозяйничать в доме.
Стала ее матушка сватать,
Просватала, выдала замуж, 
Но чада она не имела,
От сердца рожденного чада. 
Мать говорит Марийке:
«Марийка, дочка Марийка, 
И на это ль тебя наставить?
Ступай-ка ты вниз на Тунджу,
На Тунджу и на Марицу,
Найди Яам камешек белый,
Обмой его со стараньем,
Укутай в теплые пелены,
Положи в золотую люльку, 
Его, Марийка, баюкай, .
Баюкай, пой ему, дочка:
«Баю, камешек, баю,
Стань у меня дитятью!»
Послушался Марийка, 
Пошла она вниз на Тунджу, 
На Тунджу и на Марицу.
Нашла она камешек белый,
Его в реке искупала, 
Тепло его запеленала, 
Клала в золотую люльку.
23

Марийка камень качала,
Качала и песни пела, 
Триста песен пропела,
Ни разу не развернула. 
А как его развернула, 
Вот уж большое чудо:
Камешек стал дитятью.
И окрестили младенца, 
Дали красивое имя,
Красивое имя Добринка.
Росла она, вырастала,
Взрослой девушкой стала, 
А мать ее не пускала
Ни по воду, ни к скотине.
Мать как-то пошла за водою,
Добринка из дому вышла 
И на балконе села,
Там вышивала на пяльцах.
Там Солнце ее увидало,
Глядело три дня, три ночи, 
Глядело и трепетало
И заходить не хотело.
Мать ему ужин готовит, 
Готовит, его ожидает, 
Ждет его и вздыхает:
Где это сын задержался? 
Как воротилось Солнце, 
Мать ему тихо молвит:
«Солнце, милое Солнце,
Где же ты задержалось,
Вот уж еда остыла?» 
Солнце не отвечает,
Только чело хмурит. 
Мать на него поглядела, 
Вновь ему тихо молвит:
«Сын, почему не скажешь,
Зачем ты светишь так долго, 
Светишь и не заходишь, 
Матери не отвечаешь?
Зачем спалил ты, сыночек,
Старых людей на ниве
И молодцов в Добрудже,
Малых девиц в Загорье?» 
Солнце матери молвит:
24
«Ведаешь ли ты, мама,
Какую узрел я девицу 
На нижней земле под небом?
Я на небе — светило,
Она на земле — Солнце, 
Среди людского рода 
И среди трав зеленых.
Знаешь, матушка, знаешь,
Коль не возьму ее в жены, 
Мне не светить так ясно, 
Как до сих пор светил я».
Мать ему отвечает:
«Солнце, мамино Солнце,
Как ты возьмешь невесту,
Ведь на земле невеста, 
А мы на небе синем?»
Солнце снова ей молвит: 
«Мы заберем ее просто:
Пустим лучи золотые,
Их превратим в качели,
Их на землю опустим,
В лучший девушкин праздник,
Как будет Святой Георгий,
Явятся старый и малый
Во здравие покачаться
С ними придет Добринка,
Сядет она на качели,
Во здравье качаться станет,
А мы качели потянем
И прямо в небо поднимем!» 
Как придумало Солнце, 
Так и сделало скоро:
Лучи золотые пустили,
Привязали златые качели,
На землю их опустили
В лучший девушкин праздник, 
Как был Святой Георгий.
Сходились старый и малый
Во здравие покачаться,
И вот явилась Добринка 
Во здравие покачаться.
Когда на качели села,
Села и закачалась,
Вверх поднялись качели,
25
Под синее ясное небо.
С тех пор и по наши поры 
Светят на небе два солнца:
Первое солнце — Солнце,
Другое солнце — Добринка, 
Солнце сияет летом, 
А Добринка — весною.

Солнце и Мария

Девица Мария, Мария!
В Марию солнце влюбилось, 
Не выходит Мария из дому, 
Чтобы солнце не увидало.
У Марии мать неродная,
Не верит она Марии,
Искупала мачеха сыночка,
Постирала грязные пелены,
Посреди двора их разостлала —
Набежала тут темная туча, 
Меленький дождик посыпал, 
Мать говорит Марии:
«Девица Мария, Мария,
Вышла бы ты, Мария,
Собрала б шелковые пелены!»
Только вышла Мария, 
Чтобы собрать пелены, 
Как ее увидало солнце. 
Три дня стояло, сияло,
Девушек меньших спалило, 
Девушек меньших на нивах, 
Косарей на левадах.
Сыну-солнцу матушка сказала!
«Сынок мой, ясное солнце,
Девушки меньшие сгорели, 
Девушки меньшие на нивах, 
Косари на левадах.
Как придет, солнышко, праздник,
Велик день придет пресветлый,
Или больший праздник — Егорий, 
Устрой-ка тогда качели, 
Качели на гнутой вербе.
26
Соберутся девушки и жены 
И пригожие молодицы 
На твоих качелях покачаться.
А с ними придет и Мария,
Встанет она на качели,
На качелях твоих покачаться, 
А ты подними качели!» 
Так и сделало солнце.
Как настал Велик день — праздник
И больший праздник — Егорий,
Опустило оно качели — 
Собрались девицы и жены, 
На тех качелях качались. 
Молвила мать Марии:
«Падчерица Мария,
Пошла бы ты, дочка Мария,
Пошла бы к своим подружкам,
Покачалась бы на качелях!»
Послушалась ее Мария, 
Как следует приоделась, 
Пошла на качелях качаться. 
А едва на качели встала, 
Поднял господь качели.
За Марией бегом побежала 
Мать-мачеха Марии,
Побежала, вслед закричала!
«Эй, падчерица Мария,
Вот тебе мой наказ, Мария,
Как только придешь ты к солнцу,
К солнцу на двор широкий,
Говей свекрови и свекру
Девять лет год за годом, 
А также деверю Огняну,
И ему гевей четыре года,
Четыре года с половиной;
И своему супругу — 
Тоже «год с половиной!»
Послушалась ее Мария,
Говела она, говела
Целый год своему супругу,
Ни слова не проронила,
А солнце того не стерпело,
Чтобы ждать полтора года,
Покинуло оно Марию,
27
И вновь просваталось солнце, 
Взяло Дену-Деницу.
Велели они Марии,
Чтоб она их повенчала, 
Солнцу стала сестрою. 
Вот началось венчанье, 
Мария свечи держала.
Свечи ее догорели, 
У нее загорелись пальцы,
А она стоит — и ни слова. 
Увидала Дена-Деница 
И говорит Марии: 
«Пусть немая ты и глухая, 
Но ведь есть у тебя очи! 
Гляди — догорели свечи,
Пальцы твои загорелись».
Тут Мария заговорила:
«Батюшка-свет, мой свекор! 
Простите мое говенье,
Говенье, земные поклоны.
Я, батюшка, не немая,
Не глухая и не слепая,
Да мачеха мне наказала, 
Наказала, чтобы говела:
Девять свекру и свекрови,
Девять годов полных,
А также деверю Огняну
Четыре года с половиной 
И своему супругу 
Еще полтора года.
А он не дождался, боже, 
И меня, молодую, оставил». 
Как солнце услышало это, 
К господу-богу взмолилось:
«Не желаю Дену-Деницу,
А желаю замуж Марию!» 
Осталась Дена-Деница, 
Невенчанная невеста.
Молила она бога:
«Господи боже всевышний,
Сделай ты меня, боже,
Сделай малою птахой!»
Сделал господь Дену
Ласточкою полевою,
28
Вылетела, полетела, 
Она из солнцева дома.
А солнце, как увидало
Дивную эту птицу,
Догнало и отхватило
Перышко хвостовое,
Чтобы узнали повсюду,
Что эта малая птаха
Была невестою солнца 
И что жених покинул 
Ее во время венчанья.

Солнце и юнак состязаются

Как-то вечером у колодца
Похвалялся добрый юнак
Перед девушками, перед парнями:
«Есть такой у меня конь добрый,
Добрый конь и такой быстрый,
За день землю на нем объезжаю, 
За день землю, кругом всю землю; 
Объезжаю и возвращаюсь». 
Как услышало ясно солнце, 
Отвечает ясное солнце:
«Гой еси ты, юнак добрый,
Ну-ка мы с тобою поспорим, 
О великий заклад поспорим, 
Положим с тобою клятву:
Если за день землю объедешь,
За день землю, кругом всю землю,
Объедешь ее и вернешься,
Возьмешь мою милую сестрицу,
Милую сестрицу Ангелину; 
Ну а если не сможешь объехать, 
Твоего коня заберу я».
Добрый юнак выходит 
Утром рано, еще до света. 
Покуда солнце вставало, 
Коня седлал добрый юнак. 
Оседлал его добрый юнак, 
Вывел коня против солнца.
29
И едва он вставил ногу в стремя,
Как погнал его конь быстрый, 
На средину земли доставил,
А солнце-то уже на полудне.
Спешился добрый юнак
Посредине земли под тенью,
Под тенью орешины рослой,
Там он добра коня поставил,
Привязал его к ветке крепкой, 
А сам прилег и сном забылся. 
Добрый конь его бьет копытом, 
Бьет копытом и ржет губами:
«Вставай, пора, добрый юнак, 
Поднялось уже ясное солнце, 
Поднялось, стоит на полудне». 
Пробудился тут добрый юнак,
И вскочил здесь добрый юнак, 
И коня отвязал от ветки.
И опять он вставил ногу в стремя, 
И всю землю тогда объехал, 
И объехал, и воротился. 
И тогда поехал он к солнцу, 
К солнцу, к его воротам.
Ангелина по двору ходит.
Как увидела доброго юнака, 
Отворяет ему, встречает
И коня по двору водит.
Ждал-дождался добрый юнак, 
Пока не вернулось солнце — 
Вечерять ему пришло время.
Сели солнце вместе с юнаком,
Чтоб поесть да попить толком» 
Ангелина им услужает, 
Наливает им и подносит.
Так ели они и пили,
И отдало ясное Солнце,
И отдало милую сестрицу, 
Милую сестру Ангелину,
И отдало в жены юнаку.
Посадил ее добрый юнак,
Посадил на коня с собою, 
И повез ее добрый юнак, 
Повез домой молодую.
30

Солнце и девушка состязаются

Девушкина мать хвалилась
На закате у колодца
Перед девками, парнями,
Что растит красу-девицу — 
Солнца ясного пригожей, 
Вдвое месяца красивей.
Красно солнышко, заслышав,
Ясную звезду послало,
Звездочку послом послало
Пригласить красу-девицу,
Чтобы с солнцем состязалась, 
И увидим, кто пригожей, 
Кто кого пересияет.
Собралась звезда в дорогу,
Припасла вина в кувшине
Да отправилась на ровный, 
Ровный двор, к самшит-воротам, 
Где жила краса-девица.
Постучала и сказала:
«Выходи ж навстречу, дочка!» 
Только девушка не вышла, 
Вышла мать ее к порогу. 
Ясная звезда ей молвит:
«Ты ли давеча хвалилась,
На закате у колодца,
Перед девками, парнями,
Что растишь красу-девицу —
Солнца ясного пригожей, 
Вдвое месяца красивей?»
Отвечает мать спокойно:
«Да, но я сказала правду».
Ясная .звезда ей молвит:
«Коль и впрямь не солгала ты,
Наряди покраше дочку,
Мелко заплели ей косы,
Чтобы вышла на Юрдана,
На Юрдана, на восходе,
С ясным солнцем состязаться, 
И увидим, кто пригожей, 
Кто кого пересияет».
Мать охотно согласилась,
31
Ярко девушку одела,
Нарядила, заплела ей
Много меленьких косичек,
Уложила их рядами;
Вышла дочка на Юрдана,
На Юрдана, на восходе,
Где встает поутру солнце,
Где родится месяц ясный,— 
Будет, с солнцем состязаться, 
И увидим, кто пригожей, 
Кто кого пересияет.
Красно солнышко явилось, 
Осветило две планины,
В третью брызнуло лучами. 
Вышла девушка за солнцем — 
Всю-то землю озарила!
Красно солнышко сказало:
«Счастье матери, взрастившей 
Девушку, что всех прекрасней:
Ведь лицо белеет, словно
После двух просевов брашно;
Ведь глаза чернеют, словно 
Трижды вспаханная пашня;
Брови тонкие синеют,
Как шнурок шелковый в лавке;
Косы русые пушатся,
Точно елочка в ущелье!»
Будь, красавица, здорова, 
Тебе поем, а бога славим!

Девушка и солнце

Девушка перечила солнцу:
«Солнце жаркое, я тебя краше,
Краше также родного брата,
Брата твоего — светлого месяца,
И племянников-влашичей краше, 
И вечерней звезды — их матери».
Это влашичам было обидно.
Матери сказали такое:
«Наша Катушка, звезда вечерняя,
Проси дядю, жаркое солнце,
32
Чтоб он спалил лицо девичье,
Чтобы девушка больше не хвалилась!»
Услыхала то звезда вечерняя,
Не хотелось ей, но было трудно 
Не послушаться детей родимых, 
Попросила жаркое солнце.
Рассердилось жаркое солнце
И красивой девушке сказало: 
«Что хвалишься, красивая девушка, 
Красотою своею великой?
Лучше встань пораньше завтра утром
И приди на высокую гору —
Восходить я буду над нею,
Там посмотрим, кто одолеет!»
Только утро белое настало,
Рано встала красивая девушка 
И пошла на высокую гору. 
Как дошла она, жаркое солнце 
Над горою, сердитое, вышло. 
Зеленая трава вся повяла,
А листва в лесу вся посохла,
А студеную воду посушило, 
А лицо девичье потемнело,
Как земля, по которой ходила.
Зарыдала красивая девушка:
«Горе мне, моя матушка милая,
Что ты сделало, солнце жаркое? 
Вороти мне лицо мое белое,
Никогда тебе не буду противиться». 
Солнце жаркое ей не внемлет,
С неба светит оно все сильнее.

Три брата

Два могучих поссорились ветра, 
Замутили реку, переправы, 
Лишь колодец царский пощадили. 
На колодце том сидит султанша, 
А при ней три сына-одногодка:
Одного звать: Солнце от Востока, 
Сын второй зовется: Ясный Месяц, 
Третий сын, любимый: Частый Дождик.
33
Молвит старший — Солнце от Востока:
«Любят все меня и почитают,
Больше всех же — бедняки в лохмотьях».
Говорит брат средний — Ясный Месяц: 
«Любят все меня и почитают,
Больше всех же — путники в дороге».
Говорит брат младший — Частый Дождик; 
«Любят все меня и почитают,
Больше всех же — травы и пшеница».

Бродница и парень

Гнал-подогнал Тодор
Буйволов четыре пары, 
Хотел он загнать их в воду 
У брода на водопое.
Средь брода сидит бродница,
Собой запрудила воду,
Ее решетом сеет, 
У ней на коленях месяц, 
Звезды у ней в подоле.
Кричит она Тодору с броду: 
«Тодор, птенец ты теткин,
Теткин птенец ты, сестрин,
Назад поверни упряжки, 
Тетка тебя не узнала, 
Тетка околдовала!
Издалека матушке крикни,
Пусть она собирает,
Собирает всякую траву,
Собирает пижму, и донник,
И тонкую горечавку,
Пускай их сварит, Тодор,
На нежилом огнище,
Пускай отвар отцедит 
Сквозь брошенные колеса 
И тебя искупает, Тодор». 
Тодор к дому вернулся, 
Звал он мать, не дозвался, 
Покуда с душой не расстался.
34

Жена Петра краше Вилы

Гордился князь Петр, хвалился:
«Нет любы моей прекрасней!
Краше вилы моя люба!»
Услыхала вила лесная,
Во двор к Петру прилетела, 
Вызвала Петрову любу:
«Выходи, Петрова люба, 
Давай рассмотрим друг дружку!» 
Отвечала виле Ела:
«Подожди немного, вила,
Пока я, молодая, оденусь!»
Надела червленое платье,
А на голову — бисерную корону, 
На руки перстни златые, 
Бока затянула шелком. 
Словно солнце из-за леса, 
Так и Ела к виле вышла. 
Увидала Елу вила,
Сказала белая вила: 
«Прочь поди, Петрова люба, 
Ведь ты мне ранила очи!
Когда мать тебя породила,
В золотой люльке качала,
Самого лучшего шелка
Твои пеленки были,
Укачивали тебя братья,
Они с тобою играли,
Кормилицы грудью кормили, 
Гулять тебя выносили.
А меня родила вила,
Завернула в лист зеленый;
У меня пеленки были
Из этой травы зеленой;
Для меня были постелью
Тонкие веточки ели;
Какой ни задует ветер,
Тот меня и качает,
Какой ни падает камень,
Тот со мной и играет;
Какой ни польется дождик,
Тот меня и накормит!»
35

Счастье

Горы высокие, горы,
А Ловчен-гора всех выше;
На ней дремучие чащи,
Снега на ней и морозы
Во всякое время года;
Живут там горные вилы, 
Водят свои хороводы. 
Поехал юнак на Ловчен 
Искать дорогое счастье. 
Его увидели вилы
И кличут, манят юнака:
«Сюда иди поскорее!
Здесь счастье твое родилось,
Солнечным светом повито,
Вскормлено лунным сияньем,
Звездной пролилось росою!»

Иова и самовилы

Иова, ты девица Иова,
Неужели в другом месте
Нет воды и нету тени,
Чтобы ты лицо отмыла,
Белое лицо от пыли, 
Чтобы очи ты отмыла, 
От слез твои черные очи?
Чуть проснулась, и пошла ты 
На планину, на Влаину, 
К самовильскому озерку.
Были там две молодицы,
Молодицы-самовилы,
Малых детей там купали, 
Малых детей из люлек.
Они говорили Иове:
«Слушай-ка, сестрица Иова,
Ты пойдем-ка, Иова, с нами,
Наших детей купать будешь,
Купать будешь, качать будешь,
Малых детей качать в люльке,
36
Подносить нам будешь луки,
Подносить луки и стрелы!»
«Ах же вы, две молодицы,
Молодицы-самовилы,
Коль так долго меня ждали,
Еще чуток подождите,
Как минует день Лазарев,
И как Велик день минует,
Велик день, Святой Георгий, 
На Спасов день приходите.
На Спасов день, на забаву,
На забаву к большим качелям,
Мглой покройте, пыль пустите 
И поднимите Иову
Высоко, под самый облак. 
Кто увидит, тот заплачет, 
Кто услышит, загорюет». 
Подождали самовилы,
Миновал уж день Лазарев,
День Лазарев и Велик день,
День Георгия Святого,
А на Спас они явились,
На Спасов день, на гулянье,
На собор к большим качелям,
Мглой покрыли, пыль пустили, 
Подняли они Иову 
Высоко, под самый облак.
Кто увидел, по ней плакал.

Самовильские пленники

Закричала тонкая Стана, 
Стана — тонкая самовила,
Сверху, с горной вершины:
«Эй вы, кратовские крестьяне,
Отдайте мне двух младенцев,
Двух близнецов-младенцев,
Юнаков двух отдайте,
Двух молодых и пригожих, 
Девушек двух отдайте».
Девушки отвечают:
«Самовила, тонкая Стана,
37
Погоди, потерпи немного,
Отпразднуем день «Назаров». 
А крестьяне ей отвечают:
«Где ж это мать найдется,
Что отдаст тебе двух младенцев, 
Двух близнецов-младенцев?
И что же это за парни,
Что отдадут двух молодиц? 
И где отец найдется,
Который отдаст двух парней? 
И где еще мать найдется, 
Что отдаст тебе двух дочек?
Ты лучше возьми подарок —
За деточек двух ягняток,
За молодух — двух коровок,
За парней — бычков пару,
За девушек — телок пару!»
Рассерчала тонкая Стана,
Самовила, тонкая Стана,
И забрала за младенцев,
За младенцев — сто младенцев,
За молодух — сто молодиц,
За юнаков — сто юнаков,
За парней — сотню парней, 
За девушек — девушек сотню 
И отвела их в горы.
Плетут галуны молодухи,
Юнаки камни бросают,
Парни—в свирели дуют,
Девушки песни играют,
Младенцы травы сбирают, 
Травы сбирают, носят.
Клятое дитятко Рады
Травы ищет, а трав нет, 
Травы из рук выпадают, 
Из-за пазухи выпадают.
Сказала тонкая Стана:
«Ой, клятое дитятко Рады, 
Травы сбираешь, а трав нет».
А ей дитя отвечало:
«Самовила, тонкая Стана,
Не проклинай ребенка,
Радиного ребенка,
А мать мою прокляни ты,
38
Мать прокляни и бабку,
Видишь, я не подпоясан, 
У меня выпадают травы, 
Из-за пазухи выпадают.
Дай-ка мне лук и стрелы, 
Пойду я в наше селенье
И мать там убью стрелою, 
Убью моих мать и бабку».
Поверила тонкая Стана,
Самовила, тонкая Стана,
Дала ему лук и стрелы,
Не пошел ребенок в селенье,
Чтоб убить свою мать стрелою,
Убить свою мать и бабку,
А убил он тонкую Стану,
Самовилу, тонкую Стану, 
Все пленники разошлися, 
По домам вернулись из плена.

Терем самовилы

Возводила самовила,
Возводила стройный терем, 
Между небом и землею
Возводила, в черных тучах.
Как она столбы вбивала,
Что ни столб — юнак пригожий,
Как закладывала стены,
Бревна — девы-белолички, 
Как стропила городила — 
Черноглазые молодки.
Крыла кровлю, но не тесом,
А младенцами грудными,
А старушки в белых юбках
Стали кольями ограды,
А дверными косяками — 
Старцы с белой бородою.
Но семидесьти младенцев 
Недостало самодиве,
Чтобы свой достроить терем.
И послала самовила,
В Прасково наказ послала,
39
В Прасково наказ крестьянам:
«Дайте, прасковцы, мне выбрать
В людных селах придунайских
Семьдесят грудных младенцев,
Чтобы свой достроить терем!» 
Собрались тогда крестьяне, 
Собрались да порешили: 
Не позволим самовиле
Забирать детишек малых
В людных селах придунайских.
Пусть она берет планину,
Пусть туда приходит с бурей,
Там ей хватит стройных елей, 
Стройных елей, крепких сосен, 
И пускай свой терем строит!
Осерчала самодива,
Налетела на планину,
Три дня дует, три дня валит,
Наломала стройных елей,
Стройных елей, крепких сосен 
И достроила свой терем.

Не дала жена с шеи монисто

Городил Будим будимский Йово,
И когда огородил он город,
Вкруг Будима стены поставил,
Сорвался тогда с Будима камень, 
Ногу Йово перебил в колене 
И в плече перебил руку.
Он болеет сильно и долго,
Тут случилась нагорная вила.
Увидала Йово, закричала:
«Что с тобою, будимский Йово?
И какая от бога неволя? 
Что ты стонешь в траве зеленой?» 
Йово виле тогда отвечает:
«Как я стены городил в Будиме,
Как вокруг Будима стены ставил,
Сорвался тогда с Будима камень,
Перебил мне ногу, в колене,
40
Повредил мне правую руку».
Вила говорит на это Йово:
«Кабы знала я, будимский Йово, 
Знала бы, что крепко слово держишь, 
Я бы раны твои залечила.
Дал бы ты мне материны очи,
Дал бы ты мне сестрицыны груди,
Дал бы ты мне женино монисто,
То, что братья жене подарили,
То, что стоит оку дукатов?» 
И схватила бахромчатый пояс
И хлестнула будимского Йово.
Иова встал, как будто вновь рожденный, 
И оттуда направился Йово, 
И приходит он к родному дому.
Его в доме матушка встречает.
«Слава богу, вот мой сын явился! — 
Обнимает сына и целует,
Спрашивает о его здоровье.— 
Неужели, сынок мой Йово, 
Вкруг Будима стены ты поставил?» 
И на это отвечает Йово:
«Правда, матушка, так оно и было,
Вкруг Будима стены я поставил,
Да с Будима сорвался камень, 
Перебил мне ногу в колене, 
Перебил мне правую руку. 
И лежал я в траве зеленой, 
И случилась нагорная вила: 
«Что с тобою, будимский Йово?» 
И на это я виле ответил:
«Я, Йово, сейчас строил стены,
Вкруг Будима стены я поставил,
Да сорвался с Будима камень, 
Перебил мне ногу в колене, 
Перебил мне правую руку. 
За леченье обещал я виле, 
Что отдам твои черные очи. 
Хочешь ты отдать свои очи?» 
На это мать отвечала:
«Да, отдам тебе я, Йово, очи, 
И слепую ты меня прокормишь». 
Как к сестре своей явился Йово, 
Закричала сестра: «Слава богу!
41
Слава богу, брат ко мне явился!» 
И сестре своей молвит Йово: 
«Не отдашь ли ты свои мне груди?» 
И сестра ответствует Йово:
«Я отдам за тебя белые груди,
Ты меня и калеку прокормишь». 
И к жене своей явился Йово,
Так он говорил своей супруге: 
«Хочешь ли отдать свое монисто?» 
А жена ему отвечает:
«Не отдам тебе свое монисто,
Что мне братья привезли в подарок
Из Млетака, за оку дукатов,
Отыщу себе хозяина получше, 
Что не знает вина и куренья, 
Зато копит лавки и товары».
Это слышит нагорная вила, 
Как узнала она про монисто, 
Отравила у Йово раны.

Молодица на жатве и самодивы

Раз поспорила Драганка
Со свекровью и со свекром,
Со своим деверем младшим,
Что сожнет она всю ниву, 
Ниву ту, что на кургане,
Ниву, что три дня пахали
Буйволами в три упряжки
И волов четвертой парой,— 
Дескать, жать начнет с восходом, 
А окончит жать с закатом.
Так вот и пошла Драганка,
Люльку же с младенцем малым
Прикрепила к шелковице;
Стала жать она с рассветом
И окончила с закатом,
И пошла себе Драганка, 
А младенца позабыла 
У межи на шелковице.
Скоро вспомнила Драганка,
42
Что дитя она забыла
У межи на шелковице, 
И она вернулась к ниве,
Чтоб забрать домой младенца. 
Только глянула Драганка,
А при нем сидят три волка. 
Говорит волкам Драганка:
«Волки вы, волчья стая,
Уходите вы от люльки,
Дайте мне забрать младенца!» 
Говорят Драганке волки: 
«Ой, Драганка-молодица,
Вовсе мы не стая волчья,
Мы не волки, мы три дивы, 
Три дивы, три самодивы.
Ты ответь-ка нам, Драганка,
Коли ты всю ниву сжала,
Ты сама ли ее жала,
Ты сама ль ее дожала?» 
Говорит Драганка дивам, 
Трем дивам, трем самодивам: 
«Не одна я ее жала, Не одна и дожинала.
Это вы со мною жали,
Первая брала колосья,
А вторая сноп вязала, 
Третья же дитя качала».

Мате Юранович и Вила-водарица

Лесом едет Юранович Мате, 
Лесом едет и лес проклинает:
«Накажи тебя бог, лес мой черный, 
Если капли воды в тебе нету!» 
Кто-то из лесу отвечает:
«Ты, мой свет, Юранович Мате, 
Не кляни ты лесок тот зеленый, 
Будто нет в нем воды нисколько!
Повернись лучше слева направо 
И увидишь Дунай студеный, 
У воды же — вилу-водарицу.
43
Подать вила взимает большую:
Обе белые руки — с юнака,
Обе белые груди — с девицы,
С молодицы — золотые перстни».
Как услышал Юранович Мате,
Повернулся слева направо, 
И увидел Дунай студеный, 
И себя напоил и лошадку.
Помогли бог и счастье Мате — 
Вила-водарица уснула, 
И поехал оттуда Мате,
Напевая, конем играя:
«Тебе, боже, большое спасибо,
Обманул я вилу-водарицу — 
И себя напоил и лошадку!» 
Отвечала водарица Мате:
«Мате, не меня обманул ты, 
А себя самого обманул ты!» 
Но сказал водарице Мате:
«Погляди-ка, белая вила,
Как заходит жаркое солнце!» 
Укуси ее змея, обманулась, 
Обернулась к жаркому солнцу. 
Как увидел то Мате Юранович, 
Так отсек ей голову саблей.

Королевич Марко и Вида-самовила

Ездил-ездил Марко Королевич,
Ездил он по зеленому лесу,
Загонял он серого оленя,
Ездил он три дня и три ночи
И ручья нигде не находит,
Чтоб смочить юнацкое горло, 
Ни воды, ни вина за деньги. 
Проклинает он лес зеленый:
«Ой же ты, зеленый лесочек,
Пусть господь спалит тебя пожаром,
А весною ударит морозом, 
Потому что нет воды ни капли, 
Нет воды и нет вина за деньги».
44
Отвечает Гюргя-самовила:
«Помолчал бы, побратим мой Марко,
Зря ты проклинаешь лес зеленый, 
Нет вины здесь зеленого леса, 
Виновата Вида-самовила.
Спрятала она ручьев двенадцать, 
В дерево сухое заключила, 
В то сухое с зеленой вершиной».
Спохватился Королевич Марко,
Королевич Марко устыдился, 
Сел на своего коня лихого, 
Едет, лес он топчет и ломает.
Рыскал он по зеленому лесу, 
Отыскал то дерево сухое, 
То сухое с зеленой вершиной.
И ударил палицей тяжелой, 
И разбил на мелкие кусочки, 
И разбил двенадцать запоров.
Снова потекло ручьев двенадцать.
Услыхала Вида-самовила,
И поймала серого оленя,
И схватила трех змей лютых, 
Сделала двух змей уздой оленю, 
А из третьей смастерила плетку.
Подъезжает скорей она к Марку, 
Бросилася на плечи юнаку, 
Чтобы вырвать юнацкие очи.
Марко тут ее по чести просит:
«Нет, сестрица Вида-самовила,
Ты не вырывай мне черны очи,
Если хочешь, заплачу за воду,
Чем захочешь — черными грошами 
Или дам тебе желтых флоринов».
«Ах ты, Марко, глупый ты болгарин!
Не нужны мне ни черные деньги, 
Не нужны мне ни желтые флорины, 
А нужны мне юнацкие очи».
Тут сказала Гюргя-самовила:
«Ах ты, Марко, побратим мой милый, 
Зря ты молишься этой курве,
Помолился бы рукам юнацким».
Догадался Марко Королевич,
Ухватил он Виду за косы,
Положил он ее на колени,
45
Положил на колени навзничь 
И ударил палицей тяжелой, 
Вида верно умоляет Марко: 
«Ой ты, Марко, Королевич Марко, 
Не маши так палицей тяжелой».
«Ах ты, Вида, курва-самовила,
Ты не тронулась моей мольбою, 
И твоя мольба меня не тронет».
Вынул он из-за пазухи саблю,
Изрубил он Виду-самовилу,
Изрубил на мелкие кусочки,
Чтобы добрый конь ту кровь увидел,
Чтобы кровь увидел, взвеселился 
И взлетел высоко, прямо к небу, 
Вверх высоко, к синему небу.

Муржо-свирелыцик и Юда

«Муржо, Муржо, черный Муржо,
Вот уже прошло три года,
Как пасешь на моей планине, 
А мне податей не платишь! 
Как с тебя мне взять за выпас?» 
Муржо просит, улещает:
«Юда, года, сильная юда,
Потерпи, юда, немного, 
Соберу я белые деньги,
Уплачу я тебе за гору, 
За планину со травою!» 
Ему юда отвечает:
«Муржо, Муржо, черный Муржо,
Коли брала бы юда деньги, 
Гору бы посеребрила
И пасти бы негде было».
Муржо ее улещает:
«Юда, юда, сильная юда,
Потерпи, юда, немного,
Соберу тебе отару,
Уплачу тебе за планину!» 
Юда ему отвечает:
«Муржо, Муржо, черный Муржо,
Коль брала бы овец юда,
46
Вся гора бы побелела 
И пасти бы негде было».
Муржо ее улещает:
«Юда, года, сильная года,
Потерпи, юда, немного,
Соберу я коней сивых, 
Уплачу тебе за планину!» 
Юда ему отвечает:
«Муржо, Муржо, черный Муржо,
Коли брала б конями года, 
Вся гора бы посивела
И пасти бы негде было.
Так поладим, черный Муржо, 
Ты сыграй на медовой свирели, 
Я спляшу частое хоро.
Коль меня переиграешь,
Ты возьмешь на счастье гору,
Коли тебя перепляшу я,
Я возьму черного Муржо
За пастьбу твою в уплату!»
Заиграл тут черный Муржо
На своей медовой свирели,
Юда заплясала хоро, 
Он играл, она плясала
Целых три дня и три ночи.
Юда пляшет, Муржо просит:
«Пошли, боже, мелкий дождик,
Пусть намочит юде крылья!»
Темную нагнало тучу,
Мелкий дождик посыпал,
Намочил он юде крылья, 
И остановилась юда,
И плясать больше не может. 
Переиграл черный Муржо 
И себе взял полонину.

Рабро-юнак и самодива

Собралися на сбор молодцы,
На сбор молодцы, на подбор молодцы, 
Триста парней-коледарей.
На Витоше собралися,
47
Чтобы метать белый камень,
Чтобы метать белый камень 
От Витоши до Пирина,
И никто его не добросил.
Явился тут Рабро-юнак,
И бросил он белый камень
От Витоши до Пирина,
И упал во цветник камень,
Упал во цветник самодивский, 
Примял, поломал половину, 
Поломал ранний базилик. 
Осерчала на то самодива, 
Осерчала, олютела.
Взяла она серого оленя,
Оседлала его, зануздала,
Села на серого оленя, 
Поехала от Пирина,
До Витоши от Пирина.
«Слава богу, триста юнаков, 
Триста парней-коледарей, 
Что спрошу, на то мне ответьте!
Кто добросил тот белый камень
От Витоши до Пирина, 
Кто тот белый камень бросил, 
Что упал во цветник самодивский?
Поломал он цветник, испортил,
Попримял мне ранний базилик?» 
Отвечали триста юнаков, 
Триста парней-коледарей:
«На вопрос мы тебе ответим,
Это был Рабро-юнак,
Он белый камень добросил 
От Витоши до Пирина».
А Рабро коня шпорит,
На своем скакуне играет
По пастбищу, по планине, 
Чтоб разозлить самодиву.
Осерчала на то самодива, 
Осерчала, олютела, 
И так говорила Рабру:
«Смотри-ка, юнак Рабро,
Пошлю тебе тонкую стрелку,
Она уже душ немало,
48
Немало душ погубила,
А тебе — что господь покажет!» 
И пустила тонкую стрелку 
И ударила юнака Рабро.
Но тот за щитом укрылся,
Себя и коня прикрыл он,
Поймал он тонкую стрелку,
Разломал на мелкие части
И вновь на коне играет
По пастбищу, по планине, 
Чтоб разозлить самодиву.
Чуть не лопнула самодива, 
Чуть не треснула она от злобы.
И говорит самодива:
«Смотри-ка ты, Рабро-юнак,
Пошлю я другую стрелку,
Другую стрелку, двойную,
Немало жен эта стрелка
В горючих вдов превратила;
Пошлю и третью стрелку,
Третью стрелку тройную,
Она матерей немало
До смерти заставила плакать,
А твою — как господь покажет!»
Пустила стрелы в Рабро,
А он снова щитом прикрылся,
Себя и коня прикрыл он,
Поймал он тонкие стрелки,
Поломал на мелкие части,
На добром коне взыграл он,
Буйным копьем размахнулся,
И ударил он самодиву
Меж двух очей ее черных 
И вогнал ее в черную землю.

Рабро-юнак и старая юда

Что это белеет там в долине? 
Или то белеют белы лебеди, 
Или тяжкие белеют снеги?
Нет, то не белеют белы лебеди,
И не тяжкие белеют снеги,
49
Там в долине старая юда, 
Она стирает белое платье.
Выстирала его и расстелила
На траве, чтоб высохло платье.
Увидал ее Рабро-юнак;
Он высматривал и подбирался, 
Подстерег он старую юду 
И украл у нее белое платье.
Кричит ему вслед юда:
«Эй, постой-погоди, Рабро-юнак! 
Стану я тебе помайчимой!» 
Отвечает ей Рабро-юнак:
«Гой еси ты, старая юда, 
У меня уже есть помайчима».
Снова вслед кричит ему юда: 
«Эй, постой-погоди, Рабро-юнак, 
Я стану тебе посестримой». 
Отвечает ей Рабро-юнак:
«Гой-еси ты, старая юда, 
Есть уже у меня посестрима».
Снова вслед кричит ему юда:
«Эй, постой-погоди, Рабро-юнак, 
Стану я тебе первою любовью!» 
Рабро-юнак оборотился:
Перед ним была не старая юда, 
А юная стояла девица,
Первая любовь его стояла.
И повел ее, отвел девицу
К матушке своей, к отцу родному.

Йоан Попов и самовила

Собрался Йоан Попов,
На Велик день собрался,
Землю пахать собрался,
Едва полпути проехал,
Навстречу ему самовила, 
Самогорская самовила, 
Встала поперек дороги:
«Воротись, Йоан Попов, 
На Велик день землю не пашут, 
Лучше б ты оставался дома».
50
Йоан ей хорошо отвечает:
«Прочь с пути моего, самовила,
А не то я сейчас спешусь,
С борзого коня слезу
И твою русую косу
Вокруг кулака обмотаю,
А то к коню приторочу,
За хвост привяжу к борзому, 
И, как борону, потаскаю».
Рассерчала тогда самовила,
Распустила русую косу, 
На борзого коня напала, 
Чтобы выпить черные очи.
Рассердился Йоан Попов,
Ухватил рукой самовилу,
Ухватил он ее за косу,
За ее русую косу,
К коню ее приторочил, 
За хвост привязал к борзому,
Поволок, как борону, к дому. 
Дотащил он ее до дому,
Издалека матушку кличет:
«Ну-ка, милая матушка, выйди,
Вот везу я тебе невестку,
Самовильскую везу невесту,
Тебе она будет подмогой,
Отцу переменит одежду, 
Братцу кудри она причешет, 
Сестре — заплетет косицу». 
И крыло ее правое запер,
В пестрый сундук его запер. 
И она прожила три года 
И родила ему сына. 
Позвали честного кума, 
Чтоб окрестить сына. 
И кум пришел к самовиле 
И такие слова ей молвил:
«Молодица-самовила,
Не спляшешь ли малое хоро, 
Самовильское малое хоро?» 
Отвечала ему самовила:
«Аи же ты, кум пречестный,
Пусть отдаст мне Йоан Попов,
51
Правое крыло отдаст мне,
Без него хоро не спляшешь!» 
«Молодица-самовила, 
Убежишь ты, нет тебе веры». 
Самовила на то отвечает:
«Ой же ты, Йоан Попов,
Если так за меня боишься,
Заприте малые двери,
Двери малые и большие, 
Тогда и спляшется хоро».
Заперли малые двери,
 Двери малые и большие, 
Достал он крыло самовилы. 
А она заплясала хоро 
И через трубу улетела.
Свекровь ее призывает:
«Молодица-самовила, 
Плачет дитя по качанью,
По качанью да по сосанью».
Отвечает ей самовила:
«Как только дитя заплачет,
Заплачет дитя по сосанью,
Клади ты его под стрехи, 
Пошлю я мелкие росы, 
Чтоб накормить сыночка.
А ежли дитя заплачет,
Заплачет дитя по качанью,
Клади ты его в люльку, 
Повею я тихим ветром 
И покачаю сыночка».
Свекровь она обманула.
Когда дитя закричало,
Заплакало по качанью,
 Его положила в люльку.
Не тихий ветер повеял,
Влетела в дом самовила, 
Схватила она сына 
И похвалилась Йоану:
«Ой же ты, Йоан Попов,
Как это ты придумал 
В доме держать самовилу, 
Чтоб любила тебя самовила».
52

Пастух Стоян и самодива

Теляток Стоян гоняет 
Там, где самодивы играют, 
И сам на волынке играет. 
Самодивы там собирались,
Собирались там и плясали, 
Наплясались они, устали.
И высоко взлетели
Над ельником зеленым, 
Над ручьем студеным, 
Над муравой цветистой.
Прилетели к гладким полянам, 
Там донага разделись,
Чтобы в воде искупаться.
Платья свои поснимали,
Платки с золоченым краем, 
Зеленый девичий пояс, 
Всю самодивскую одежу.
Погнал Стоян свое стадо,
За горный скат его спрятал,
К самодивам тихо подкрался 
И у них утащил одежду.
Самодивы на берег вышли,
Все три без рубашек, нагие, 
Все три они просят Стояна: 
«Стоян, молодой подпасок,
Верни нам, Стоян, одежду,
Верни самодивское платье!» 
А Стоян отдавать не хочет.
Говорит одна самодива:
«Отдай мне, Стоян, одежду,
У меня ведь мачеха злая,
Убьет меня за пропажу!» 
Стоян ничего не ответил, 
Ей молча одежду отдал.
Говорит Стояну вторая:
«Верни мне, Стоян, одежду,
У меня ведь девятеро братьев,
Убьют они нас с тобою!»
Стоян ничего не ответил,
А молча ей подал одежду.
Третью звали Марийкой,
53
Она говорит Стояну:
«Верни мне, Стоян, одежду,
Отдай самодивское платье,
Одна я у матушки дома —
За сына и за дочку, 
А ты ведь, Стоян, не хочешь 
Взять самодиву замуж?
Не будет она хозяйкой, 
Нянчить детей не станет». 
Тихо Стоян отвечает:
«Я невесту ищу такую,
Что без сестер и братьев!»
Отвел он домой самодиву,
Дал ей другую одежду 
И на ней оженился,
Святой Иван обвенчал их.
Три они прожили года, 
Стала она тяжелой
И разродилась сыном.
Святой Иван крестил младенца. 
А как дитя окрестили, 
Ели они и пили. 
Святой Иван с полупьяну 
Такое сказал Стояну:
«Стоян, кум и дружище,
А ну-ка, Стоян, сыграй мне,
Сыграй мне, Стоян, на гайде, 
Ну а кума пусть спляшет, 
Как самодивы пляшут». 
Стоян заиграл на гайде, 
И заплясала Марийка,
Только как люди пляшут. 
Святой Иван говорит ей:
«Что ж ты, кума Марийка,
Что ж ты, кума, не пляшешь,
Как самодивы пляшут?»
«Святой Иван, кум любезный,
Попроси-ка ты, кум, Стояна,
Пусть вытащит мне одежду, 
Мое самодивское платье, 
Без него не выходит пляска». 
Упросил святой Иван кума, 
Уговорил Стояна.
54
Сам Стоян не гадал, не думал: 
Уж коль родила ему сына, 
Наверно, бежать не захочет. 
И вытащил он одежду, 
Вытащил и жене подал.
А Марийка взвилась вихрем
Да из трубы — наружу,
А там на крыше уселась, 
По-самодивски свищет 
И говорит Стояну:
«Ведь я тебе говорила — 
Самодива хозяйкой не будет!»
Плеснула она в ладоши,
И высоко взлетела,
И далеко улетела,
В дремучие лесные чащи, 
Где живут самрдивы,
Где девичий источник.
Там искупалась Марийка,
Девичество к ней вернулось, 
И к матери воротилась.

Момирица и Тодора

Разродилась младая Момирица, 
Родила она девять дочек, 
И в десятый раз стала тяжелою. 
И сказал Момир-бег, воевода:
«Молодица, младая Момирица,
Коль родишь десятую дочку,
Ноги я отрублю по колена,
Руки я отрублю по рамена,
И тебе я выколю очи, 
Молодую в темнице оставлю, 
Молодую сделаю калекой».
Как пришло разродиться время,
Дочь меньшую, Тодору, взяла она,
И пошли они в лес зеленый, 
Сели там под зеленым явором,
Разродилась младая Момирица.
 Не была то десятая девочка, 
А был тот младенец мальчиком!
55
Убрала его в пеленку кумачовую, 
Повила его шитым повойником.
Плачет чадо, аж листья падают.
Огляделась младая Момирица,
На планине огонь увидела,
Посылает Тодору, младшую, 
Принести ей огонь с планины.
Жаркий костер развели они,
Согрели младенца малого,
И заснула младая Момирица,
И тогда пришли три наречницы, 
А Тодора глаз не смыкает, 
Все глядит, трех наречниц слушает.
Молвит первая: «Надо его взять».
А вторая: «Не будем брать, 
Пока это дитя не вырастет, 
Пока семь лет не исполнится».
Третья молвит: «Пускай растет,
Пусть дитя женихом сделается,
Пусть ему невесту сосватают,
Пусть сосватают и в дом возьмут,
А как только пойдут к венцу они, 
Мы себе заберем юнака!»
Так они нарекли и сокрылися.
Росло дитя, вырастало,
Вырастало, сделалось юнаком, 
И пришло ему время свататься, 
И невесту ему сосватали. 
Как пришла пора за невестой идти, 
Тодора, меньшая, промолвила:
«Аи же ты, милая матушка,
Брата слать моего не следует 
За красавицей за невестою.
Ты когда в лесу дитя родила, 
Нарекали ему три наречницы, 
Одна молвила: «Надо его взять». 
А вторая: «Не надо брать, 
Пока лет до семи не вырастет».
Третья молвила: «Пускай растет,
Пусть дитя женихом сделается,
Пусть ему невесту сосватают,
Пусть сосватают и в дом возьмут,
А как только пойдут к венцу они,
Мы себе заберем юнака!»
56
И поила Тодора, младшая,
Отперла она сундук крашеный,
Достала одежды жениховские, 
Их надела Тодора, младшая, 
Молодым женихом она сделалась...
И нарядных сватов взяла с собой,
За красивой невестой отправилась,
Взяли они нареченную
И в церковь венчаться поехали.
Тут сильные ветры повеяли,
Мгла опустилась пыльная,
Сильные вихри завихрились,
И жениха они подняли,
Тодору подняли, младшую,
Под самое вышнее облако —
Уж не будет того, что сделалось.
За брата сестра сгинула,
Милого брата избавила,
Один он был сын у матери,
Так погибла Тодора, младшая,
Но остался жив молодой жених,
Обвенчался братец единственный, 
Обвенчался с красивой невестою.
Кто услышит, тому пусть запомнится.

Худо жил, горше того помер

Девушка в лесу цветы сбирала,
Встретились ей в чаще, повстречались
Три волка, три гайдука лесные, 
И поцеловать ее хотели,
Жалобно их просит молодая:
«О гайдуки, милые мои братья, 
Сироту не троньте молодую, 
У меня нет никого не свете.
Если б вы меня поцеловали,
Я свое бы счастье загубила,
Никогда бы замуж я не вышла!»
Два гайдука вспомнили о боге, 
Третий же, Иван-гайдук, не вспомнил, 
И поцеловал он молодую.
Прокляла Ивана молодая:
57
«Будь ты проклят, Иван-разбойник, 
Раз в лицо меня поцеловал ты! 
Я-то свое счастье загубила,
Ты же, Иван,— великого бога!
Тихий дождь чтоб пал на тебя с неба!
Лютая змея с дождем чтоб пала!
Чтоб вилась она не круг сосны и камня,
А сжимала чтобы твое горло,
Чтоб на шее лето летовала,
На груди же зиму зимовала
И тебя всю жизнь терзала, Иво,
До тех пор, пока не уморила!» 
С этим вышла девушка из чащи 
И потом пошла немного дальше. 
Милый боже, великое чудо!
Вёдро было, облачно стало,
Тихий дождь из облака выпал,
С тем дождем змея лютая пала, 
Не вилась круг сосны и камня, 
А вилась круг Иванова горла.
Как увидел Иван-разбойник,
Острый нож хватает немедля, 
И змею пестроватую колет, 
И змее говорит он лютой:
«Ты зачем явилась с планины,
Что круг камня с сосной не вьешься, 
Вьешься круг моего ты горла?» 
Ивану змея отвечала:
«Не коли, все равно не заколешь. 
Я не лютая змея с планины, 
Я — змея, ниспосланная богом.
Я ведь счастье девушки красивой.
Лето буду летовать на шее,
Зиму на груди я прозимую,
До того тебя я закусаю,
Чтоб ты, Иво, лютой смертью помер».
Очень сильно Иво испугался, 
Как услышал Иво это слово,
Потому что понял, что погибнет. 
Говорит своей дружине Иво: 
«О юнацкая моя дружина,
Вы идите, вы меня не ждите,
Ко двору, к белому пойдите,
Потому что я, бедный, погибаю,
58
Мимо моего двора пройдете, 
Матушка моя вас всех увидит 
И захочет выйти вам навстречу.
Вот что матушка моя вам скажет:
«О гайдуки, вы милые дети,
Где же Иво, дитя дорогое,
Не погиб ли у меня он, бедной?»
Что случилось, ей не говорите,
А скажите матушке милой,
Что в лесу зеленом я остался 
И что не погиб я, ее Иво,
А меня заколдовали вилы.
Пусть она не плачет, не горюет,
В лес зеленый пусть пойдет скорее, 
Выкопает там зеленый явор, 
На лугу, перед двором посадит.
Пусть она растит зеленый явор, 
Только яблоки родит тот явор — 
Тотчас сына матушка увидит».
Поняли гайдуки речи Иво,
Очень сильно они испугались, 
Всего больше — змеи пестроватой, 
Убежали они из чащи.
Город Сень проходят гайдуки,
Ко двору Иванову вышли, 
Иванова мать увидала, 
Вышла старая им навстречу.
Говорила старая гайдукам: 
«Заходите, дорогие дети!
Где же Иво, дитя дорогое?
Не погиб ли у меня он, бедной?
Гайдуки ответили старой:
«Аи ты, Иванова мать, старушка,
Не погиб у тебя твой Иво,
А в лесу остался он в зеленом, 
Белые заколдовали вилы.
Кланяется тебе твой Иво, 
И наказывает он с поклоном:
«Не горюй, ты, старая, нирколько,
А пойди скорее в лес зеленый, 
Выкопай в лесу зеленый явор, 
На лугу посади перед домом.
Только яблоки родит тот явор — 
Сына, Иво твоего, увидишь!»
59
Старая решила — это правда,
И пошла скорее в лес зеленый,
Выкопала там зеленый явор, 
К белому двору притащила, 
На лугу перед двором посадила.
Старая за явором ходила, 
Летом водой поливала, 
А зимой закутывала шелком.
Явор к небу поднял вершину,
Часто старая к нему ходила, 
Все глядела явору на ветки,
Все ждала, что яблоки родятся.
Но сестра Иванова сказала:
«Матушка, наверно, ты рехнулась,
 Слыхано ли, видано ли в мире,
Чтоб на яворе яблоки рождались? 
Худо жил дитя твое, Иво, 
Худо жил, горше того помер».

Дена и змей

«Дена, ты девица Дена,
Что ты, Дена, день румяна,
День румяной ходишь, белой,
То зеленая день целый?»
«Ах, неверные подружки,
Почему, не знаю, Дена
День румяной ходит, белой,
То зеленая день целый!»
«Дена, милая подруга,
Кто дарил тебе цветочки,
Те цветочки, что ты носишь
В головном своем уборе?»
«Ох, неверные подруги, 
То Стоян собрал цветочки,
То Стоян собрал их в чаще».
«Дена, молодая Дена,
Не растут цветы такие
Здесь ни в поле, ни в чащобе!
 Ох, беда тебе, подруга,
В тебя, Дена, змей влюбился!»
Слова не договорили,
60
Как цветы упали к Дене,
Прямо к Дене на колени,
А с безоблачного неба
Вслед за этими цветами,
За цветами змей спустился,
Змей спустился прямо к Дене, 
Прямо к Дене на колени. 
И тогда сказала Дена:
«Вы увидели, подруги,
Отчего я день румяна,
День хожу румяной, белой, 
То зеленою день целый».

Рада и два змея

По воду Рада ходила,
А был колодец змеиный,
Змеиный колодец, заклятый, 
Пошла она и воротилась. 
Навстречу идут два змея, 
Огняника два навстречу.
Старший прошел мимо Рады, 
Младший остановился 
И напился из корчаги. 
И говорит он Раде:
«Рада, милая Рада,
Ко мне, что ни вечер, приходишь, 
Всегда мне цветы приносишь, 
А нынче ты без цветочков».
Ответствует Рада змею:
«Змей же ты, змей-огняник, 
Пусти меня, дай дорогу, 
Дай мне пройти поскорее.
Матушка захворала,
Терпит она от хвори, 
Но дважды терпит от жажды». 
Змей говорит Раде:
«Рада, красная дева, 
Обманывай, Рада, другого, 
А змея ты не обманешь: 
Змей летает высоко 
И видит вокруг широко.
61
Летел я над вашим домом, 
В углу твоя мать сидела, 
Сидела и колдовала.
Ведь мать твоя — колдунья,
Колдунья и волховница,
Шьет для тебя рубашки,
Разные травы вшивает,
Мне ненавистные травы,
Злые травы, отсушки,
Чтоб тебя я возненавидел, 
Ведь мать твоя чаровница, 
Лес и воду околдовала!
Живую змею схватила,
В новый горшок положила,
Белым шипом подколола;
Змея по горшку вилася, 
Металась она, верещала,
А мать твоя — колдовала:
«Как эта змейка вьется,
Так пусть вьются вкруг Рады,
Вкруг Рады лучшие парни;
Пусть змей ее возненавидит,
Возненавидит и бросит!»
Покуда она колдует,
Я унесу тебя, Рада!»
Едва это змей промолвил,
Взял он Раду и поднял,
Поднял высоко в небо,
До самых скал высоченных, 
До каменных скал ее поднял, 
В широкие пещеры.

Радка и змей

«Ты меня сватаешь, мама,
Сватаешь, а не спросишь,
Хочу ли пойти я замуж, 
Змей меня любит, мама,
Змей любит, возьмет меня в жены. 
Под вечер ко мне приходит, 
И нынче придет под вечер:
62
Змеи на иноходцах,
Змеихи в златых колясках,
Змееныши в пестрых повозках,
Как через лес поедут,
Лес без ветра поляжет,
Как через поле поедут,
Без огня затрепещет поле,
Как они к дому подъедут,
Дом наш пламенем вспыхнет,
Со всех сторон запылает —
Но ты огня не пугайся!»
Только Радка сказала,
Выстрел ружейный грохнул,
Самшит-ворота открылись,
Полный двор наводнили
Змеи, а с ними змеихи, 
И те говорили Радке:
«Девица, красная Рада,
Ты расплети свои косы,
По-нашему заплетем их,
По-нашенски, по-змеински!»
Заплели они Раде косы,
Сели в златые коляски,
Проехали лес зеленый,
Потом широкое поле, 
Навстречу едут телеги,
Пять возов снопов и сена.
Радка молвила змею:
«Змей огненный и горючий,
Коль ты огненный и горючий,
Можешь спалить это сено, 
Эти снопы и сено?» 
Змей отвечает Радке:
«Радка, красная дева,
Снопы я зажгу, Радка,
А сено зажечь не умею,
Ведь в нем есть разные травы, 
Есть в нем желтый донник 
И тонкая горечавка.
Когда запалю я сено,
С тобой придется расстаться».
Хитра, умна была Радка, 
Сено она запалила 
И разделилась со змеем.
63
И змей говорит Раде:
«Рада, красная дева,
Как же ты эдак схитрила,
Выспросила мою тайну
И разделилась со мною!»

Овчары и змеиха

Стоян в корчме обретался,
Красным вином ублажался, 
Глядел Стоян на планину 
И говорил планине:
«Гора-Мургаш, планина,
Очень уж хороша ты, Мургаш, 
Для стада в пору зимовки,
А лучше для летних пастбищ,
Но меня ты, Мургаш, обижаешь,
У меня, Мургаш, забираешь
Каждый год по подпаску,
А нынче пропало двое
И с ними чабан старший!»
Мургаш хмурится молча,
Никогда она не молвит слова,
Но Стояну она отвечает,
«Стоян, молодой юнак,
Не я похищаю подпасков,
Но на моей вершине
Россыпь из синих камней,
А в камнях живет змеиха,
Змеиха-вдова, колдунья,
Она забирает подпасков, 
Она и взяла старшого».

Овчар и змеиха

Мать вопрошает Тодора:
«Тодор, сыночек Тодор,
Когда ты ходил с отарой,
Семь лет молодым подпаском,
Всегда возвращался веселым,
64
Веселым на двор отцовский,
А нынче, сыночек Тодор,
Зачем же ты так печалишься, 
Печалишься и горюнишься, 
Лицом потемнел, сыночек?
Иль нет у тебя согласья
С твоей молодой дружиною
И оттого увял ты, 
Увял, лицо стало серым?»
Тодор ответствует матери:
«Скажу, если ты пытаешь, 
Что у меня приключилось.
С недавней поры, матушка, 
Змеиха ко мне приходит, 
По вечерам приходит.
Если огонь пылает,
Змеиха к огню подходит,
Берет из огня головню
И побивает дружину,
А после ко мне приходит, 
Спать ложится со мною». 
Тодору мать говорила: 
«Что это за змеиха?»
Тодор говорил своей маме:
«Лицом хороша змеиха, 
Когда на нее глянули,
Лицо ее светит, как солнце. 
Стан у нее тонкий, 
Коса у нее золотая».
Тодору мать отвечает:
«Тодор, сыночек Тодор,
Ты не ходи ко стаду,
Матушка спросит-расспросит, 
В травах тебя искупает, 
Чтоб отсушить змеиху».
Спрашивала, узнавала
Матушка и узнала 
Траву от змеев, отсушку, 
В ней Тодора искупала.
Рано поднялся Тодор,
Пошел он в лесную чащу 
Пасти там свою отару.
А как наступил вечер,
65
Они костер разложили 
И у огня заснули.
Не спал лишь один Тодор. 
Как явилась змеиха,
Прямо к огню подходила,
И брала она головни, 
Ими дружину била,
К Тодору подходила.
Но чуть подошла поближе, 
Прочь от него побежала, 
В чащу она полетела.
И так она верещала, 
Что лес отозвался эхом, 
Всех пастухов разбудило.

Мирчо-воевода, два змея и ламя

Ездил-ездил воевода Мирчо,
Ездил-ездил по ровному полю, 
Играл конем, забавлялся ловом, 
Гонялся он за серым оленем. 
Да не поймал он того оленя, 
А изловил он хворого змея.
Бодрит коня, вынимает саблю, 
Вынимает саблю, чтоб изничтожить, 
Чтоб изничтожить хворого змея. 
И говорит ему змей хворый:
«Остерегись, Мирчо-охотник,
Коня не шпорь, не вытаскивай саблю,
Ведь я же не проклятая ламя,
Я хворый змей, воевода Мирчо,
Нас в этом месте трое братьев,
Один охраняет ваше селенье,
Другой охраняет Костурское поле,
Я же хранитель Пиринской вершины,
Замешкались мы на ровном поле,
И мелкий заморосил дождик,
Темная мгла на поле упала, 
И я не видал, как меня прибили, 
Здесь остался лежать я хворым.
Давай-ка, Мирчо-охотник,
66
Езжай на коне, поигрывай саблей, 
Пойдем со мной к Пиринской вершине!
Там живет проклятая ламя.
Только начнет моросить дождик,
Выходит она, проклятая ламя, 
Белым виноградом кормиться, 
Белую истреблять пшеницу.
Нас ты знаешь, трое братьев:
Первый как загремит и треснет,
Второй напустит мелкий дождик,
Третий темную мглу напустит,
Тогда и выйдет проклятая ламя
Есть виноград и портить пшеницу,
А ты разыграй коня получше,
И обнажи свою острую саблю,
И погуби проклятую ламю,
Хватит ей нажираться пшеницей, 
Хватит есть виноград белый, 
Хватит зло причинять людям».
Так и отправился Мирчо-охотник,
Отправился к Пиринской вершине,
Отправился вслед за хворым змеем,
Там собралися все три брата,
Первый загремел и треснул,
Второй опустил темную тучу,
Третий пустил темную темень,
До самой земли опустил темень, 
Мглу опустил и послал дождик.
Вышла тогда проклятая ламя
Белым виноградом кормиться, 
Белую истреблять пшеницу.
Саблей взмахнул Мирчо-охотник,
Саблей взмахнул, погубил ламю,
И поднялись тогда трое братьев,
Мглу подняли и разогнали,
Солнце с ясного неба пригрело,
Тогда спустился Мирчо-охотник,
И отвел он хворого змея,
И отвел его в чащу лесную,
В голый лес, что звался Дабика,
Там была пастушья хибара,
Стадо паслось по зеленому лесу, 
Там его Мирчо-охотник оставил,
67
Там ему дал молока парного,
Там отпаивал три недели,
И хворый змей тогда излечился,
А когда от хвори змей излечился,
Он с Мирчо-охотником побратался,
И вновь отправился змей хворый 
Оберегать Костурское поле,— 
Вот что содеял Мирчо-охотник.

Два змея и ламя

Как упала темная мгла,
Залегла ни мало, ни много,
Залегла она на три года,
Начался во всем мире голод,
Шел по пахарям недородом,
По мотыжникам шел он жаждой, 
А по пастухам шел мором. 
Собиралися все святые,
Маялись они и дивились, 
Что поделать с темною мглою, 
И святой Илия промолвил:
«Ой, святые угодники божьи,
Разыщите лес без дороги,
Разыщите воду без броду,
Двух змеенышей там найдите,
Двух змеенышей тоньше стрелок,
Издалека их подстерегайте,
А приблизившись, их поймайте,
Осторожно их принесите, 
Мы их в темную мглу запустим, 
Пусть они загремят громом.
Если это темная туча,
Она опустится ниже,
Если это серая ламя,
Она тотчас поднимется выше».
Разыскали лес без дороги,
Разыскали воду без брода, 
Двух змеенышей отыскали,
Двух змеенышей, тонких, как стрелки,
Издалека их подстерегали,
А приблизившись, их поймали,
68
Потихонечку принесли их
И пустили в темную тучу.
Загремели, зарокотали,— 
То была не темная туча, 
А была то серая ламя.
Как догнали ее, хватили,
Потихоньку она поднялася, 
И тогда потекли три реки:
Была первая — желтой пшеницей, 
А вторая — вина хмельного, 
Ну а третья — меда и масла.
Первая река — хлебопашцам, 
Черносошникам — река вторая, 
Ну а третья — пастухам нагорным.

Секула-дитя и змея шестикрыла

Конь заржал в своей конюшне длинной.
Дитятко-Секула коня проклинает:
«Чтоб тебя, постылый, разорвало!
Отчего ты ржешь в конюшне длинной?
Из серебряна ведерка водой не напоен 
Иль пшеницей белоярой вдоволь не накормлен?»
Из конюшни конь ему ответил:
«Ой, Секула, молодой хозяин,
Я водой напоен, пшеницей накормлен.
Оттого заржал я, что в лесу зеленом
Огонь полыхает, пышет пламень синий, 
Пышет пламень синий до самого неба». 
Встал-поднялся дитятко Секула. 
Он коня подпругами подпружил, 
Девятью широкими ремнями. 
С палицей тяжелой, с острой саблей 
Он верхом в зеленый лес въезжает.
Не огонь увидел он в лесу зеленом,
Не огонь увидел и не пламень синий 
И не пламень синий до самого неба. 
Он увидел змею шестикрылу, 
Что глотала серого оленя.
Говорила змея шестикрыла:
«Ой ты, богатырь, юнак безвестный,
69
Обруби рога у серого оленя,
Чтобы мне глотать сподручней было!
Одарю тебя за это щедро».
Обманулся дитятко Секула. 
Размахнулся палицею желтой, 
Мигом обломал рога оленю. 
Заглотала змея шестикрыла 
И оленя, и коня Секулы:
Ноги с крупом — до луки седельной.
Громко крикнул дитятко-Секула:
«Ой ты, Марко, мой любимый дядя! 
Приезжай быстрее в лес зеленый.
Гибну я от змеи шестикрылой!»
Крик услышал Королевич Марко, 
Крик услышал в тереме высоком. 
Он вскочил на коня Кыршигора
И верхом в зеленый лес помчался. 
Что же видит Королевич Марко?
Конь Секулы до седла проглочен,
Конь проглочен змеей шестикрылой. 
Взял желтую палицу он в руки, 
Да змея сказала шестикрыла:
«Не бей, Марко, палицею желтой! 
Пришибешь ты серого оленя, 
Заодно убьешь коня Секулы. 
Лучше ты возьми свой ножик фряжский 
Да вспори мне клятую утробу. 
Вытащишь и серого оленя,
И освободишь коня Секулы». 
Фряжский нож взял Королевич Марко, 
Распорол ей клятую утробу. 
Вытащил он серого оленя
И освободил коня Секулы.
И тогда олень пошел за Марком, 
По пятам за ним пустился серый.
И промолвил Королевич Марко:
«Не ходи за мной, олень мой серый.
Оставайся ты в лесу зеленом!»
Не послушался олень тот серый, 
Он в зеленый лес не воротился. 
Побежал олень за Марком следом, 
Прямо к расписным его хоромам.
70

Бранко-юнак и лютая змея

Похвалялся Бранко-юнак 
Как-то вечером у колодца
Перед девицами и парнями:
Дескать, Бранно добрый юнак,
Дескать, конь у него добрый,
Вихрегон у него хилендарский,
Вихри гонит, ветры обгоняет;
Перед девицами похвалялся
И в корчме с крестьянами спорил,
Спорил с кметами и мужиками,
Что отправится и погубит
На планине лютую змеиху,
На планине в темной пещере,
Лютую о трех главах,
О трех главах, шести крыльях,
А хвостов у нее двенадцать,
И лютует она по планине,
По всем пастбищам на планине,
Перекрыла змея три ущелья,
Три планины загородила
И три города разгородила,
Девять деревень расселила 
И расстроила девять свадеб, 
Так стоят — венчаться не могут.
Похвалялся Бранко-юнак, 
Вызывался не из геройства, 
Вызывался с сильного хмеля.
Ему в дар давали крестьяне
Магделену, лучшую деву,
Словно звездочку, лучшую деву,
И дала Магделена слово,
Дала слово, дала заручку,
Перстни с пальцев и с рук браслеты. 
И отправился Бранко-юнак, 
Вечерять отправился Бранко. 
Мать ему тогда говорила, 
Говорила ему, пытала:
«Исполать тебе, Бранко-юнак,
Что ж ты, Бранко, не вечеряешь,
Что ж ты дремлешь, роняешь слезы?
Или ты об заклад побился,
Иль товарищи осмеяли,
71
Или дальше тебя метали?» 
Бранко-юнак ей отвечает, 
Говорит он ей, отвечает:
«Моя матушка, слава богу,
Ты ни разу меня не пытала
С той поры, как я уродился, 
Раз пытаешь — тебе отвечу:
Нынче вечером я похвалялся,
Нынче вечером у колодца
Пред девицами и парнями,
Молодицами и молодцами,
Слово дал и о том поспорил,
Что убью я лютую змеиху, 
Что живет у нас на планине, 
На планине, в темней пещере. 
А змея та о трех главах,
О трех главах, шести крыльях, 
А хвостов у нее двенадцать.
Подарили мне Магделену,
Магделену, лучшую деву!»
Вскоре дрема его одолела,
И поспать завалился Бранко,
А проснулся утречком рано,
На заре, ранешенько-рано,
Своего коня засупонил,
Обуздал его желтой уздою,
Оседлал его седлом синим,
Накормил его мелким рисом 
И вином напоил красным.
Сел верхом и тронулся Бранко, 
И поехал он на планину, 
К той пещере лютой змеихи. 
Закричал тогда Бранко-юнак, 
Закричал он что было мочи:
«Эй, змея, покарай тебя небо,
Где ты есть — выходи навстречу,
Мы с тобой судьбу попытаем,
Кто из нас герой из героев,
Кто любой змеихи сильнее!»
А змея его голос слышит
На планине внутри пещеры;
Как услышала, зашевелилась,
Зашумела и зашипела,
Она дыхом лавины рушит,
72
И трясет крылами всю збмлю,
И ногами леса ломает,
Где пройдет она — все увянет,
А где ступит, там все посохнет,
Как увидел Бранко-юнак — 
Испугался, давай бог ноги,
Он вперед бежит, назад смотрит,
А змея его настигает,
Трехголовая настигает,
Настигает его, ловит,
Головой одной коня хватает,
Головой другой — его хватает, 
Третьей хочет испить крови,
Лютым зверем пищит Браико, 
Говорит он змее умильно:
«Я прошу, дорогая сестрица, 
Ты позволь мне вымолвить слово».
Слово молвить змея разрешает,
Трехголовая эта змеиха
Говорить ему разрешает,
Говорит ей Бранко-юнак, 
Сам он плачет, умильно плачет, 
Плачет Бранко, слезы роняет:
«Не любить я сюда явился,
Не губить я тебя приехал,
Просто мимо ехал в Загорье,
У меня там сестра родная,
Та сестра, что меня постарше 
И в Загорье выдана замуж.
Я к сестрице своей ехал, 
Навестить ее собирался, 
Да с пути на планине сбился.
Как настанет раннее утро,
Рассветет ранешенько-рано, 
Я отсюда поеду в Загорье».
И ему лютое чудище верит,
И поверило, и обманулось,
Разрешило ему слово молвить*
Он же взял острую саблю,
Погубил он лютую змеиху, 
Рассек ее на две части.
Понеслось молоко потоком,
До селенья струя дохлестнула, 
До одной деревни в Загорье.
73
И крестьяне ему подарили
Магделену, лучшую деву,
Из-за этой радости славной
Ему девушки песни слагают, 
Ему поклоняются парни.

Малое дитя и ламия

С месяцем сговаривалось солнце:
«Ты меня послушай, месяц ясный! 
Вместе мы всходить с тобою станем,
Вместе будем заходить мы оба». 
Красно солнце поднялось на зорьке, 
Добралось помалу до полудня.
Лишь тогда взошел и месяц ясный.
«Погоди, обманщик, солнце красно! 
Или мы с тобой не сговорились,
Что всходить мы станем оба вместе,
Заходить опять же вместе будем?»
«Или ты не знаешь, ясный месяц,—
Молвило, однако, солнце красно,—
Что не всходит солнце пополудни, 
Что всходить на ранней зорьке надо?» 
Отвечает солнцу ясный месяц:
«Аи же ты, обманщик, солнце красно! 
Не взошел я поутру, на зорьке, 
Оттого, что чудо видел нынче. 
Собиралась вдова молодая, 
Собиралась породить сыночка. 
При семи старухах-повитухах 
Еле разродилась роженица. 
А когда дитя на свет явилось, 
С матерью заговорило тотчас:
«Пеленай меня, милая мати, 
Пеленай пеленкой кумачовой,
Повивай повоем златотканым.
Дай мне сроку три дня и три ночи, 
Дай мне .сроку — я посплю маленько».
Мать исполнила дитяти волю. 
Через три денька оно проснулось, 
Пробудившись, вновь заговорило:
«Ой ты, матушка моя родная!
74
Есть у тебя резвый конь отцовский, 
Есть отцово у тебя оружье?» 
Отвечает сыну мать родная:
«У меня есть резвый конь отцовский,
У меня отцово есть оружье!»
«А отцова белая одежда?»
«Есть, сынок, и белая одежда!»
«Коли так, достань ее, родная!» 
Расписной сундук свой отворила 
И достала белую одежду.
Он в кафтан отцовский нарядился. 
Тут выносит мать ему оружье, 
Богатырского коня выводит. 
Выехал он из ворот высоких, 
А куда поехал — не сказался.
Дитятко спешит к Янкуле-дяде, 
К брату матери своей родимой.
Свадьбу он три месяца справляет,
Он справляет свадьбу, да не смеет 
Съездить по красивую невесту.
Ехать за невестой он страшится. 
Разрази, господь, ламию-суку, 
Что пала на ровные дороги!
Нет спасенья ни пешим, ни конным.
Въехало дитя во двор Янкулы.
Конь под ним играет богатырский.
Дитятко его разгорячило,
Вокруг сватов крутится со злостью:
«Ой вы, сваты, нарядные сваты,
Три месяца вы едите-пьете, 
Едите да пьете, не хотите 
Ехать по красивую невесту». 
«Ты небось, дитятко-малолеток, 
Не слыхал про великое чудо? 
Разрази, господь, ламию-суку, 
Что пала на ровные дороги.
Нет спасенья ни пешим, ни конным.
По невесту ехать мы боимся».
«Эй, вставайте, вслед за мной езжайте. 
Я поеду, сваты, перед вами».
Поднимались нарядные сваты, 
Снаряжались ехать по невесту. 
Впереди малое дитя едет,
Сзади — сваты, за дитятей малым.
75
Как приблизились к ламии-суке, 
Сваты разом коней осадили. 
А дитя берет палицу желту
И дамасскую острую саблю. 
Острой саблей рубит змее горло, 
Палицей по тулову колотит. 
У ламии-суки в белом чреве
Три свадебных поезда застряло. 
Со сватами — женихи младые,
Три младых невесты — с женихами. 
Люди только диву дивовались! 
Во дворе у пригожей невесты 
Вырастала яблоня златая.
Увезли невесту после пира. 
Взяло дитя яблоню златую,
Что рождала три плода златые. 
Едет впереди, а сваты — сзади,
Прямо ко двору дяди Янкулы. 
И дивятся люди богатырству — 
Богатырству малого дитяти.
Вскоре привезли невесту сваты.
И сказало дитятко Янкуле:
«Ой ты, дядя мой, любимый дядя,
Три месяца праздновал ты свадьбу,
А теперь со сватами поедем,
Попируем на моих крестинах!» 
Удивился тут Янкула-дядя. 
Он с собою взял нарядных сватов, 
К милому племяннику поехал. 
В честь его крещенья веселились, 
Пировали ровно три недели.

Аждая избавляет девушку

Близ Мостара, в зеленой леваде,
Пас копей своих Черный Арапин, 
Звал мостарцев он на поединок. 
Но боятся мостарцы сраженья 
И богатую дань высылают:
Днем — овцу, красну девицу — на ночь 
Да вина непомерную чару.
Мало девушек нынче в Мостаре!
76
Вот черед и единственной дочке;
Поднялась в светлу горницу дева, 
В чисто зеркало долго гляделась,
Любовалась лицом своим белым.
Как. увидела лицо свое белое, 
Разрыдалася на голос дева, 
Плачучи, лицу говорила:
«Ах, лицо мое, горе мне, бедной! 
Для того ль я тебя умывала,
Чтоб ласкал тебя Черный Арапин?
Чтобы змея его поцеловала!»
Провожают красавицу деву,
Провожают к Арапину на ночь, 
А она громче прежнего плачет.
И услышала аждая деву, 
Из студеной воды она вышла, 
Проглотила Арапина мигом.
И красавицу освободила.
Воротилась на двор свой девица. 
То-то было в Мостаре веселья: 
Веселились три месяца кряду,
Три-то месяца да три годочка.

Благодарная змея

Сиротой остался Георгий,
С матерью без отца остался.
Бьется мать, решить не может, 
Куда отдавать в ученье,
 Ремеслу научить какому.
Отдала его мать, послала
К златокузнецу, ювелиру. 
Матери сказал Георгий:
«Златокузнецом я не буду,
Хочу в овчары я, мама,
Пасти овец на лужайке,
Играть на медовой свирели!»
Бьется мать, решить не может
И сняла монисто с шеи,
И купила мать, купила 
Двенадцать овец годовалых, 
Посох и свирель пастушью.
77
Как повел Георгий стадо,
Он завел его в чащобу,
На краю он остановился, 
Как увидел он, увидел — 
Лес горит с четырех концов. 
На дереве змейка пищала, 
Георгию говорила:
«Георгий, сирота Георгий,
Покуда еще глуповатый,
Свирель подай мне, Георгий, 
Спаси меня от пожара».
Отвечал змее Георгий:
«Змейка, ущельная змейка,
Как же мне подать свирель,
Если я боюсь тебя, змейка. 
Змейка, ты меня укусишь».
«Подай, Георгий, свой посох, 
По посоху проползу я 
И спасусь от пожара».
Протянул Георгий посох, 
Проползла по посоху змейка, 
Так она спаслась от пожара.
И Георгию сказала: 
«Ты иди за мной, Георгий!» 
И Георгий повел стадо. 
Завела в середину леса, 
Вырвала ему дерево:
«Бери, оно плодовитое.
Трижды в год плоды родит:
Золотой — на каждой ветке, 
Грошик — на каждом листочке, 
На вершине — яблоко золотое».
У Георгия были соседи, 
Царю они рассказали, 
Царь позвал Георгия:
«Что бы Георгий ни делал,
Ко мне пусть немедля приходит!»
Встал и пошел Георгий, 
Издали царю поклонился, 
Честь воздал, подойдя поближе.
Царь сказал Георгию:
«Георгий, сирота Георгий, 
Твое плодовитое древо 
Трижды в год родит плоды:
78
Золотой — на каждой ветке, 
Грошик — на каждом листочке, 
На вершине — яблоко золотое.
Не тебе оно подобает.
Подобает древо это
Царскому двору мощеному!»
Георгий голову повесил,
Стал ронить мелкие слезы,
К себе домой вернулся,
Выкопал плодовитое древо,
Перенес его к царю,
Посадил его, посадил 
На мощеном царском дворе.
Год минул — древо засохло. 
Георгия царь вызывает:
«Возьми древо, Георгий,
Для меня оно не к счастью,
Для тебя же оно — к счастью». 
Забрал Георгий древо,
И отнес домой Георгий.
У него на дворе мощеном 
Древо прижилось, 
Прижилось и пустило:
Золотой — на каждой ветке, 
Грошик — на каждом листочке, 
На вершине — яблоко золотое.

3мей-жениx

Стойте, братья, расскажу про чудо!
Девять лет с поры той миновало, 
Как король будимский оженился, 
А потомства нет у государя.
Вот собрался Милутин будимский 
И поехал на охоту в горы 
Позабавиться звериным ловом.
Только не дал бог ему удачи,
Не поймал ни серны, ни косули;
Милутина одолела жажда,
И поехал он к студеной речке,
Напился король воды студеной,
И присел он под зеленой елью,
79
Времени затем прошло немного,
Как Три горных вилы появились, 
Напились они воды студеной, 
Завели между собой беседу.
Говорит меньшим старшая вила:
«Вы меня послушайте, две дочки!
Помните ли, знаете ли, дочки,
Сколько лет женат король будимский?
Девять лет сегодня миновало
С той поры, как, бедный, оженился, 
Нет от семени его потомка».
И еще им говорила вила:
«Нету ли у вас такого зелья,
Чтоб жена его тяжелой стала?»
Но молчат в ответ меньшие вилы, 
И тогда опять старшая молвит:
«Ведал бы король, что мне известно,
Он собрал бы девушек будимских,
Да принес бы чистого им злата,
Да сплели они бы частый невод,
Частый невод из чистого злата,
Да в Дунай забросили бы невод,
Да поймали б золотую рыбку,
Да перо бы правое отъяли
И опять пустили б рыбку в реку,
А перо отдали королеве,
Чтоб от правого пера поела, 
И тогда она затяжелеет».
Слушает король, запоминает,
Едет он обратно в Будим-город,
Собирает девушек будимских
И приносит чистого им злата,
А они сплетают частый невод,
Частый невод из чистого злата, 
И в Дунай забрасывают невод.
Тут и дал господь ему удачу,
И поймал он золотую рыбку,
Взял он правое перо у рыбки,
А ее пустил обратно в реку,
А перо отнес ои королеве
И отдал перо ей золотое;
Королева то перо поела, 
И тогда она затяжелела.
Целый год она носила бремя,
80
А настало время — разрешилась. 
Было то не человечье чадо, 
Было то змеиное отродье.
Как змееныш тот упал на землю, 
Тут же под стену уполз змееныш. 
Побежала королева к мужу, 
Говорит супругу королева:
«Ой, король, пришла я не с весельем, 
Не с весельем, а с большой печалью:
Родила я не людское чадо,
Родила змеиное отродье, 
Как змееныш тот упал на землю,
Тут же под стену уполз змееныш». 
И тогда король сказал супруге:
«Господу спасибо и на этом!»
Семь годов с поры той миновало, 
Говорит из-под стены змееныш:
«Государь-отец, король Будима!
Что ты ждешь, зачем меня не женишь?» 
Так и этак король повернулся, 
Наконец сказал такое слово:
«Ой, змееныш, горькое ты чадо! 
Кто же выдаст девушку за змея?» 
Но ему змееныш отвечает:
«О родитель мой, король Будима!
Ласточку-коня седлай немедля,
Поезжай на нем ты в Призрен-город, 
К государю Призренского царства,
Царь отдаст свою мне дочку в жены».
И послушался король Будима,
Ласточку-коня из стойла вывел, 
Оседлал его, в седло садился, 
И король поехал к Призрен-граду. 
Он подъехал к царскому подворью, 
А уж царь его заметил с башни.
Быстро сходит царь с высокой башни,
Посреди двора встречает гостя, 
Обнялись они, расцеловались 
И поздравствовались по-юнацки.
Гостя царь за правую взял руку,
За собой повел его на башню, 
Ласточку расседлывают слуги
И отводят в новую конюшню.
Сплошь три белых дня пропировали;
81
Лишь вином насытились юнаки,
И ударило вино им в лица,
Ракия язык им развязала,
Но кручинится король Будима, 
И царь Призрена заметил это 
И сказал такое слово гостю:
«Ради господа, король Будима! 
Что с тобою, отчего невесел? 
Отчего тебя томит кручина?» 
Говорит ему король Будима:
«Ты, царь призренский, меня послушай, 
Помнишь ли ты, царь, или не помнишь, 
Как давно я, бедный, оженился?
Девять лет прошло, как я женился,
Не рождалось у меня потомство,
Но когда девять лет миновало, 
Родилося не людское чадо, 
Родилось змеиное отродье.
Как змееныш тот упал на землю, 
Тут же под стену уполз змееныш. 
Семь годов с поры той миновало, 
Говорит из-под стены змееныш:
«О родитель мой, король будимский! 
Что ты ждешь, зачем меня не женишь?» 
Я змеенышу тогда ответил:
«Ой, змееныш, горькое ты чадо! 
Кто же выдаст девушку за змея?» 
И тогда мне говорит змееныш:
«О родитель мой, король будимский!
Ласточку-коня седлай скорее,
Поезжай на нем ты в Призрен-город, 
К государю призренского царства,
Он отдаст свою мне дочку в жены». 
Потому-то в путь я снарядился, 
Потому-то я к тебе поехал».
И хозяин так ответил гостю:
«Слушай ты меня, король Будима!
Поезжай обратно в Будим-город 
И спроси у змея под стеною, 
Сможет ли такое дело сделать:
Привести своих нарядных сватов
От Будима в белый Призрен-город, 
Чтоб лучом их солнце не коснулось, 
Чтоб роса на них не опустилась.
82
Если может сделать так змееныш, 
За змееныша я выдам дочку».
Как услышал то король Будима,
Выводил коня он из конюшни, 
На коня на ласточку садился 
И по ровному поехал полю, 
Как звезда по ясному небу.
А когда подъехал он к Будиму,
Про себя подумал, горемычный: 
«Ой, беда мне, господи единый!
Как найду я змея под стеною,
Чтобы царское поведать слово?» 
Тут подъехал он к вратам будимским, 
А ему и говорит змееныш:
«О родитель мой, король будимский! 
Царскую ты высватал ли дочку?» 
И ему король на это молвит:
«Ой, змееныш, горькое ты чадо!
Если можешь так, змееныш, сделать:
Привести своих нарядных сватов
От Будима в белый Призрен-город,
Чтоб лучом их солнце не коснулось, 
Чтоб роса на них не опустилась,— 
Дочку царскую получишь в жены. 
Если ж привести не сможешь сватов, 
Не получишь и царевну в жены».
И на это отвечал змееныш:
«Кликни сватов, поезжай к невесте,
Приведу я так нарядных сватов,
Чтоб лучом их солнце не коснулось,
Чтоб роса на них не опустилась!»
Собиралися сваты без сметы, 
Собралося сватов ровно тыща, 
Все на двор явились королевский. 
Ласточку из стойла выводили,
Пляшет коник, во дворе играет.
Закричали молодые дружки:
«Собирайтесь, нарядные сваты!
Собирайся, женишок, в дорогу!»
Услыхал змееныш под стеною,
Выполз к ним из-под стены змееныш, 
По колену на коня взобрался,
На седле вокруг луки обвился.
Двинулись от города Будима,
83
А над ними взвился синий облак,
От Будима и до Призрен-града 
Солнце их лучами не коснулось 
И роса на них не опустилась.
Подъезжают в белый Призрен-город,
Заезжают во дворы царевы,
Сваты все своих коней разводят, 
Лишь один змееныш не разводит, 
Ласточка и без него гуляет. 
Царь встречает их со всей душою, 
От души подносит им подарки:
Сватам всем по шелковой рубашке, 
Жениху подарок — конь и сокол, 
А в придачу — призренка-девица.
Закричали молодые дружки:
«Собирайтесь, нарядные сваты!
Собирайтесь, кум со старшим сватом! 
Собирайся, призренка-невеста!
Ехать надо нам, пора в дорогу!»
На коней горячих сели сваты,
На коня невесту посадили,
А змееныш под стеной услышал,
Выполз к ним из-под стены змееныш,
По колену на коня взобрался,
На седле вокруг луки обвился;
Двинулись они из Призрен-града, 
А над ними мчится синий облак.
Горячат коней щеголи-сваты,
Горячит и ласточку змееныш,
Так он своего копя разгневал, 
Что разрушились все мостовые, 
В Призрене дома все повалились. 
С той поры прошло уж лет двенадцать,
 А дома разрушены, как были.
Вот какой урон нанес змееныш!
И поехали в здоровье добром,
И приехали к Будиму-граду,
Там играли свадьбу всю неделю,
Там играли свадьбу и сыграли
И к дворам своим отбыли с миром,
А змееныш под стеной остался, 
А король остался жить в палатах. 
Молодых сводить настало время, 
Жениха сводить с его невестой.
84
Привели красавицу невесту,
Привели красавицу на башню,
Привели на самый верх, в светлицу. 
А когда в ночи настала полночь, 
Загремело высоко на башне. 
Королева-госпожа крадется,
С лестницы на лестницу крадется, 
Поднимается в светлицу наверх, 
Отворяет дверь она тихонько. 
Что ж увидела? Какое диво?
Видит на подушке шкуру змея, 
А в постели доброго юнака,
Спит юнак, свою невесту обнял!
Рада мать, узнав родное чадо,
Забирает быстро шкуру змея 
И в живой огонь ее бросает, 
Новость королю спешит поведать.
«Благо нам, король, большое благо!
Поднялась я за полночь на башню,
Отворила двери я в светлицу,
Вижу — на подушке шкуру змея, 
А в постели доброго юнака,
Спит юнак, свою невесту обнял! 
Забрала тогда я шкуру змея 
И в живом огне ее спалила».
«Что ты, люба! Что ты сотворила!» 
Побежали вверх они на башню, 
Что ж увидели? Какое диво?
Мертвый юноша лежит в постели,
А его невеста обнимает
И над ним, над мертвым, причитает:
«Горе, горе мне, единый боже!
Я осталась молодой вдовицей!
Пусть, свекровь, господь тебя накажет!
Это ты мне горе причинила
И себе несчастье учинила!» 
Так лишилась мать родного сына.
От нас песня, от господа здравье.
Что нам врали, то мы рассказали.

Представляя читателю антологию южнославянских песен, нам хочется подчеркнуть, что публикуемые здесь тексты — всего лишь крупицы бесценного и пока что слабо изученного богатства в сотни тысяч записей, сделанных среди семи народов. Трудности отбора в связи с этим велики. Имеются уникальные, но ставшие классическими произведения. Есть и песни, известные в десятках вариантов, из коих многие одинаково превосходны по своим художественным качествам. Мы старались представить наиболее характерные для южнославянского творчества песни, по возможности в большем числе сюжетов и — в некоторых случаях — в двух-трех вариантах, записанных в разных южнославянских районах.

Основная масса песен переведена из следующих изданий:

БНТ — «Българско народно творчество в дванадесет тома» Редак-ционна колегия: М. Арнаудов, И. Бурин, X. Вакарелски, П. Динеков, Д. Осинин. София, 1961—1963.
Караджич — В. С. Карађић. Српске народне пјесме, књ. I—IV. Београд, 1958.
Миладиновы — «Български народни песни собрани од братья Миладиновци Димитрия и Константина и издадени од Константна». Загреб, 1861.
MЮII — «Muslimanske junaиke pjesme. Odabrao, priredio i predgovor napisao N. Frndić. Sarajevo, 1969.
HEII — «Naroрne epske pjesme». Priredila M. Bošković-Stulli. Zagreb, 1964.
XHП — «Hrvatske narodne pjesme», knj. 5, 6.
Skupila i izdala Matica Hrvatska. Zagreb, 1909, 1914.
Шапкарев — «Сборник от български народни умотворения», кн. III—IV. Събрал и издава К. А. Шапкарев. София, 1891.
Штрекел — K. Štrekol. Slovenske narodne pesmi, t. I. Ljubljana, 1895.
В настоящем томе, наряду с новыми переводами, использованы ранее публиковавшиеся. Среди них мы находим классический перевод А. С. Пушкина «Сестра и братья», выполненный им по тексту сборника В. Караджича.
Представлены переводы Н. Гальковского, ученого, выпустившего в конце XIX — начале XX века ряд сборников переводов сербского эпоса. Переводы советских поэтов Н. Заболоцкого, М. Исаковского, А. Ахматовой, С. Городецкого и других сыграли большую роль в деле ознакомления современного читателя с поэзией южных славян. Ими переведены многие юнацкие и гайдуцкие песни. Однако дополнительная сверка их переводов с оригиналами показала, что в тексты переводов по сравнению с оригиналами проникли досадные неточности, даже ошибки, вызванные небрежно подготовленными подстрочниками, которыми располагали поэты. В иных случаях переводчиками была использована лексика, несвойственная собственно южнославянским эпосам. Так, в переводах встречаются такие выражения, как «басурмане», «проклятые», «поганые», «нечестивые»; «юнаки» названы «витязями», в то время как витязями в южнославянском эпосе обычно называют коней. Отклонения от оригиналов, затрудняющие понимание содержания песен, оговариваются в примечаниях.

Мифологически песни

Солнце и Добринка (стр. 23).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 83—86. Записано в районе г. Трявны (центральная часть северной Болгарии).
Стр. 23. Тунджа и Марица — реки в юговосточной Болгарии, сливающиеся у г. Эдирне (Турция).
Стр. 24. Добруджа.— Так называется северовосточная часть Балканского полуострова между Дунаем и г. Варной (Болгария).
Загорье — как и у русских, любая местность, находящаяся за горами.
Стр. 25. Святой Георгий — Георгиев день, 23 апреля н. ст. Праздник посвящался плодородию скота, особенно овец. В этот день до восхода солнца собирали травы и цветы, венками украшали скот, совершали другие языческие действа, в том числе впервые в наступившем году закалывали барашка перед иконой святого Георгия. Кости барашка зарывали в муравейник с приговором: «Как разводятся эти муравьи, так бы и разводились овцы».
Во здравие покачаться... — Ритуальное катание на качелях в тот или иной весенний праздник было и у восточных славян.
Солнце и Мария (стр. 26).— Переведено по тексту сб. БНТ, т, 4, с. 87—90. Записано в районе г. Панагюрпште (центральная Болгария).
Стр. 27. Велик день — пасха. Так пасху называли и другие славяне.
Говей свекрови и свекру...— Согласно болгарской свадебной обрядности, в доме мужа молодица должна была молчать в течение определенного срока. Здесь этот срок эпически преувеличен. По свидетельству С. Гербергатейна, ритуальное молчание наблюдалось и среди русских в XVII в.
Деверь Огнян.— Неясно, какое небесное светило под ним подразумевается.
Стр. 28. Дена-Деница — денница, утренняя звезда, Венера.
Стр. 29. Перышко хвостовое...— Этим и объясняли вырез в хвосте ласточки.
Солнце и юнак с о с т я з а ю т с я (стр. 29).— Переведено по тексту сб. ВНТ, т. 4, с. 101—103. Записано в районе г. Разграда (северо-восточная Болгария).
С о л н ц е и д е в у ш к а
с о с т я з а ю т с я (стр. 31). — Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 98—100. Записано среди болгар-переселенцев в Бердянском уезде Таврической губернии (ныне Запорожская обл.). В рождественские святки в болгарских селах по дворам ходили ватаги неженатых парней, нередко во главе с опытным мужчиной, и колядовали. В каждом доме они могли спеть особую колядку для каждого члена семьи (хозяину, хозяйке, молодоженам, грудному ребенку и др.), причем каждая колядка тематически соответствовала положению человека, для которого она пелась, и сопровождалась конкретными пожеланиями. Публикуемый текст специально приспособлен для того, чтобы его петь как колядку для девушки на выданье.
Девушка и солнце (стр. 32).—Переведено по тексту сб. ХНП, кн. 5, № 17. Записано на о. Шипан у далматинского побережья вблизи г. Дубровника (Хорватия).
Стр. 32. Племянники-влашичи — «семь влашичей», созвездие Плеяд.
Т р и б р а т а (стр. 33).— Печатается по кн.: «Югославские народные песни». М., 1956, с. 98. Эта сербская песня очень похожа на популярную среди украинцев и белорусов колядку о том, как солнце, месяц и дождь похвалялись в доме хозяина, которому поется колядка.
Б р о д н и ц а и п а р е н ь (стр. 34).—
Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 189. Записано в районе г. Елена (северо-восточная Болгария). Бродница — это колдунья, владеющая силами природы. Ее способности описаны в начале песни. Околдованный ею месяц приходит к ней в виде коровы, которую она безжалостно выдаивает: этим объясняли багровый цвет луны в полнолуние. Встреча с бродницей в ночную пору приводила, по верованиям, обязательно к смерти человека. Бродницу нередко отождествляли или смешивали с вилой (см. ниже).
Стр. 34. Пижму и донник, и тонкую горечавку...— Эти травы болгары считали универсальным средством, защищающим от змеев, вообще нечистой силы, колдовства. Ими лечили «от испуга», как именовалось любое шоковое состояние или нервное заболевание.
Жена П е т р а краше в и л ы (стр. 35).—
Переведено по тексту сб. ХНП, кн. 5, № 33. Записано на далматинском побережье (Хорватия).
С ч а с т ь е (стр. 36).— Переведено по тексту сб.: Караджич, т. I, № 271. Записано в г. Будва на черногорском побережье Адриатического моря.
Стр. 36. Ловчен-гора — небольшой горный массив севернее Будвы.
Й о в а и с а м о в и л ы (стр. 36).— Переведено по тексту сб. БИТ, г. 4, с. 163—164. Записано в Ппринском крае (юго-западная Болгария).
Стр. 36. На планину, на Влаину...— Имеется в виду Влахина-штанина в Пиринском крае, разделяющая реки Струму и Брегалницу. Ее название, видимо, связано с кочевавшими валахами-скотоводами.
Стр. 37. День Лазарев — исключительно девичий праздник в апреле, во время которого совершались обряды и действа, схожие с русскими девичьими на троицу и в семик. Подобно колядникам-юношам в рождество, девушки также обходили дворы и «лазарували», пели величальные песни в обмен на подарки. Помимо других подношений, им обязательно дарили яйца как символ нарождающейся жизни и круговорота жизни.
Спасов день — праздник в мае, знаменующий собой переход от весны к лету. В этот день все обряды посвящались вымаливанию тихих, теплых и обильных дождей. Иногда при этом девушки совершали обряд «пеперуда» (буквально: бабочка). «Пеперудой» называли и девушку, игравшую в обряде главную роль. Эту девушку, как и в Полесье девушку-«куст» или девушку- «русалку» на Ивана Купалу, украшали с ног до головы зеленью. Обходя с «пеперудой» село, девушки обливали всех встречных водой, пели особые песни.
Иногда в Спасов день или позже, иногда в Назаров день, в зависимости от местности и от того, есть ли засуха, нередко чувствительная в Болгарии, девушки совершали обряд похорон чучела или куклы с заметно выраженными фаллическими признаками. Кукла имела собственное имя (чаще Герман, Лазар). Обряд сильно напоминает русскую Кострому.
Самовильскпе пленники (стр. 37).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 191—193. Записано в районе г. Гоце-Делчева в Пиринском крае.
Стр. 37. Кратовские крестьяне — жители с. Кратово в Вардарской Македонии, неподалеку от места записи.
Терем с а м о в и л ы (стр. 39).— Переведено по тексту сб.: Миладиновы, № 10. Записано в г. Панагюриште (Болгария).
Не д а л а жена с шеи монисто (стр. 40).— Переведено по тексту сб. ХНП, кн. 5, № 124. Записано на Поповом поле, в долине р. Требишницы, севернее г. Дубровника (Герцеговина).
Стр. 40. Будим — эпический город, далеко не всегда в южнославянских песнях отождествляемый со своим реальным прототипом г. Будой, ставшим затем частью Будапешта.
Стр. 41. Ока или ока — турецкая мера весом в 1282 грамма.
Стр. 42. Млетак.— Так южные славяне называли Венецианскую республику, которая владела частью городов на далматинском побережье.
Молодица на ж а т в е и с а м о д и в ы (стр.
42).— Переведено по тексту сб. БИТ, т. 4, с. 171— 172. Записано в районе г. Елена (Болгария). Сюжет песни известен и восточным славянам, однако в нем вместо самодив выступают просто волки или птицы, медведь или даже леший. Концовка произведения обычно трагическая: мнимые няньки разрывают ребенка еще до возвращения матери или забирают его с собой.
Стр. 42. Буйволами в три упряжки...— В Болгарии с турецких времен и до наших дней широко разводят буйволов.
Мате Юранович и вила-водарица (стр. 43).— Переведено по тексту сб. ХНП, кн. 5, № 30. Записано на далматинском побережье в районе г. Макарска (Хорватия).
Стр. 44. Подать вила взимает...— буквально: «водарину», пошлинува воду.
Королевич Марко и В и д а — с а м о в и л а (стр.
44).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 158— 160. Записано в районе г. Костура (Кастория) в Эгейской Македонии (северная Греция).
Стр. 45. Черные деньги,— Так называли любую иностранную серебряную монету.
Желтые флорины — золотые флорины.
Стр. 46. Вынул он из-за пазухи саблю...— У Марка Королевича, как и у некоторых других эпических героев, сабля часто оказывается складной, вроде современного метра, состоящей даже из двенадцати частей. Такую саблю герой легко прячет в карман, в сапог или за пазуху.
Муржо-свирелыщик и юда (стр. 46).—
Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 119—120. Записано среди болгар-мусульман в районе г. Девина (юго-восточная Болгария). Юда — синоним вилы или дивы. В не- которых районах южнославянские крестьяне пытались их различать, считая вилу добрым и полезным существом, а юду или диву — существом жестоким и злобным.
Стр. 47 . Пвшли, боже, мелкий дождик...—
Сходный эпизод имеется и в былине «Алеша Попович и Тугарин-змеевич», где Алеша просит бога намочить крылья у коня Тугарина.
Р а б р о — ю н а к и с а м о д и в а (стр. 47).—
Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 146—148. Записано в районе г. Софии (западная Болгария).
Стр. 47. Парни-коледари.— Колядование у болгар, как отмечалось выше, считалось исключительно мужским занятием.
Витоша — горный массив близ Софии.
Стр. 48. Чтобы метать белый камень...— Судя по песням, метание камня в длину было одним из популярнейших состязаний среди болгарских мужчин. Победителя в метании камня, в прыжках в высоту и в стрельбе гайдуки выбирали своим воеводой.
Пирин или Перин — горный хребет в югозападной Болгарии, по которому весь этот район называется Пиринским краем.
Рабро-юнак.— Имя героя образовалось от существительного «храбр» (богатырь, герой, юнак), которое в том же значении, как известно, встречается и в русских летописях.
Стр. 49. ...стрелку... двойную... тройную...— По мнению некоторых болгарских ученых, скрепленные вместе две или три стрелы. Можно также предположить, что это стрелы, обладающие удвоенной или утроенной магической силой.
Рабро-юнак и с т а р а я юда (стр. 49).—
Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 149—150. Записано в районе г. Варны (северо-восточная Болгария).
Стр. 50. Помайчима — названая мать по слову, уговору или обычаю.
Посестрима — сестра в силу тех же условий, что и помайчима.
Первая любовь.— У болгар это выражение, помимо первоначального смысла, в фольклоре чаще имеет значение «жена».
Йоан Попов и с а м о в и л а (стр. 50).—
Переведено по тексту сб.: Миладиновы, № 1. Записано в г. Струге в Вардарской Македонии (ныне Социалистическая Республика Македония в составе СФРЮ).
Стр. 50. Самогорская самовила.— Сходные формы (самолучший, король самошведский, самоплавные лебедушки и др.) встречаются и в русском эпосе. Слово «гора» у южных и западных славян, а также в некоторых местах Русского Севера, имеет два слитных значения: гора, лес. Иначе говоря, гора — это высокое место, поросшее лесом. Отсюда и эпитет змея — «горянин» у южных славян, «горыныч» — у русских.
Стр. 51. Тебе она будет подмогой...— Эти и последующие слова героя перефразируют общеславянское место, известное и по песням восточных славян.
Пастух С т о я н и с а м о д и в а (стр. 53).—
Переведено из кн.: Н. Г е р о в. Речник на блъгарския язик, ч. V, с. 113—114. Место записи неизвестно. Сюжет песни встречается в восточнославянских сказках и быличках.
Стр. 54. Святой Иван.— Неясно, какой святой с этим именем здесь подразумевается. Возможно, это местный святой Иван Рилский. Имя святого использовано произвольно.
Гайда — волынка.
М о м и р и ц а и Т о д о р а (стр. 55).—
Переведено по тексту сб.: Миладшювы, № 17. Записано в г. Струге в Вардарской Македонии.
Стр. 55. Ноги я отрублю по колено...— Угроза Момпра является вариацией общеславянского типического места. В эпосе так расправляются с врагом, настолько презираемым, что он не заслуживает смерти (ср. ниже переосмысление такого типического места в гайдуцкой песне «Дамян-воевода и пандаклийский султан»).
Стр. 56. Три наречницы, — мифические предсказательницы судьбы. У болгар они чаще называются «ориснпцами» (от. г р е ч. орис — судьба) и очень редко «суденицами». Представления о мифических предсказательницах судьбы, судя по письменным и фольклорным источникам, бытовали в прошлом также у чехов и русских. Однако только в болгарских и македонских районах сохранился фольклор о наречницах. Их всегда три женщины неопределенного возраста, и решение третьей из них, согласно верованиям, является окончательным. В песнях решение наречниц — всегда жестокое и трагическое, и его характером определяется последующее повествование. Как в этом тексте (см. эпизод похищения «жениха»), так и в ряде других образ наречниц оказывается тождественным образу самодив.
Худо жил, г о р ш е т о г о п о м е р (стр. 57).— Переведено по тексту сб. ХНП, кп. 5, №47. Записано на о. Шипане близ г. Дубровника (Хорватия).
Стр. 57. ...мои братья...— Если девушка назвала встреченных братьями, то, согласно народным нормам, они обязаны относиться к ней, как к сестре. Нарушитель нормы в песнях обязательно наказывается.
Стр. 58. ...в лицо... поцеловал...— Здесь: лишил девушку невинности.
Стр. 59. Что случилось, ей не говорите...— Иван боится, что мать узнает правду, ибо она тоже его проклянет, а материнское проклятие, судя по верованиям, не в силах отменить даже бог.
Д е н а и з м е й (стр. 60).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 203—204. Записано в районе г. Сера (Серрес) в Эгейской Македонии. Былички и сказки о змее-любовнике были очень распространены среди всех славян, но только у некоторых южнославянских народов, в особенности у болгар и македонцев, эти верования широко бытовали в песенных фермах. Верования в змея-любовника едва заметны и в немногих русских былинах («Волх Всеславьевич», «Змей-горыныч и княгиня»). Очень древний характер этих верований несомненен.
Стр. 60. То зеленая день целый...— У девушки, которую посещает змей, лицо становится желтым или зеленым.
Рада и два змея (стр. 61).— Переведено по тексту сб. БНТ т. 4, с. 209—210. Записано в восточной Болгарии.
Радка и з м е й (стр. 62).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 207—208. Записано в районе г. Велико-Тырнова (северная Болгария). Мотив избавления от змея с помощью трав (семян льна или мака) известен и восточным славянам.
О в ч а р ы и змеиха (стр. 64).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 246. Место записи неизвестно.
Стр. 64. Мургаш — горный хребет восточнее Софии.
О в ч а р и змеиха (стр. 64).— Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 236—237. Записано в восточной Болгарии. Сходные былички, в которых, однако, главной героиней выступает «дикая баба» (лешачиха, чертовка и др.)) бытовали и у восточных славян.
Мирчо-воевода, д в а з м е я и ламя (стр. 66 ). — Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 258—260. Записано в районе г. Сера (Серрес) в Эгейской Македонии. В публикуемом тексте примечательно противопоставление змея и лами. Змей — покровитель посевов, садов и виноградников того или иного села, ц их он защищает от нападений лами. Его неизменный антипод и враг—ламя, чудовище обязательно женского пола, с собачьей головой и телом дракона. Ламго нередко прямо отождествляли с ливневой или градоносной тучей, с густын туманом (мглой), образующимся в долинах и оказывающим губительное воздействие на посевы, сады и виноградники. Поэтому борьба с этими стихиями осмысливалась как борьба с ламей. Термин и образ лами заимствованы южными славянами у греков (г р е ч. ламия). Часто тот же самый образ сопровождается тюркскими терминами: «хаждая (аждая)», «хала (ала)». Но идея отождествления природных стихий с чудовищем скорее всего возникла значительно раньше этих влияний, еще в пору праславянского единства, что подтверждается определенными фольклорными отголосками у восточных славян. Однако таким чудовищем был «просто» змей, не «свой» покровитель, а «чужой», подобно иноплеменным людям вторгающийся в чужие владения. Подтверждение этому обнаруживается и в данном тексте: «свои» змеи напускают дождь и мглу. Греческое и тюркское влияния, видимо, в серьезной степени были обусловлены необходимостью четче различать «своих» и «чужих» змеев. «Чужие» змеи стали драконообразными, внешне сходными с христианским иконописным каноном.
Стр. 66. Костурсте поле — равнина в районе г. Костура (Кастория) в Греции, вблизи современной греко-албаноюгославской границы. До второй мировой войны этот район, как и многие другие районы северной Греции, был плотно заселен славянам
Пиринская вершина — высшая точка (2593 м) Пирин-планииы, занимающей пространство между долинами рек Месты и Струмы.
Д в а з м е я и л а м я (стр. 68).— Переведено по тексту сб. БИТ, т. 4, с. 261—262. Записано в районе г. Добрича на крайнем северо-востоке Болгарии. В тексте описывается парадоксальная на первый взгляд, но вполне естественная для болгарских народных верований история о том, как христианские святые прибегли к языческому средству борьбы со стихией. Особенно примечательно, что советчиком выступает Илья-пророк; именно ему, а не змеям, в православной среде склонны приписывать способность владеть громами и молниями.
Ламя, упавшая темной мглой на землю, поглощает плоды человеческого труда. И когда змееныши начали бить ее «громами», из ламп потекли три реки поглощенного: одна — река пшеницы, другая — вина, третья — меда и масла.
С е к у л а — д и т я и з м е я шестикрыла (стр.
69). —Переведено по тексту сб.: Шапкарев, кн. III— IV, № 362. Записано от уроженки г. Прилепа (Вардарская Македония).
Стр. 70. Конь Кыршигор.— Буквально его имя означает: Ломилес.
Б р а н к о — ю н а к и лютая з м е я (стр. 71).—
Переведено по тексту сб. БНТ, т. 4, с. 254—257. Записано в районе г. Софии. Тексты типа публикуемого в эволюционном плане выглядят предшественниками русской былины «Добрыня и змея».
Стр. 71. Хилендарский.— Эпитет связан со знаменитым Хплендарским монастырем на горе Афон в Греции, однако причинность этой связи неизвестна.
Кметы — зажиточные крестьяне, составлявшие круг старейшин в селе.
Стр. 72. Вскоре дрема его одолела...— Змееборец обязательно спит перед боем со змеем (ср. русские сказки).
Стр. 73. Понеслось молоко потоком...— Из распоротой змеи поглощенное молоко, зерно, виноград выливаются целыми реками.
Малое дитя и ламия (стр. 74). Переведено по тексту сб.: Миладиновы, № 59. Записано в Вардарской Македонии. Мотивом чудовища, запирающего дороги, песня напоминает былину «Илья Муромец и Соловей-разбойник».
Стр. 74. Пеленай меня...— Аналогичное требование только что родившегося героя (Волха Всеславьевича, Алеши Поповича) встречается и в русских былинах. По происхождению такой герой был змеевичем, рожденным от связи женщины со змеем.
Аждая и з б а в л я е т девушку (стр. 76).—
Переведено по тексту сб. ХНП, кн. 5, № 16. Записано в Герцеговине. В песне своеобразно отразился широкоизвестный сюжет «Победитель змея». Змея здесь заменил его эпический преемник — Черный Арап, а сказочного избавителя — аждая, чудовище, аналогичное русскому змею-горынычу, но обязательно женского рода. Проклятье девушки («Чтобы змея его поцеловала!») и древняя память о змее-покровителе сыграли, видимо, решающую роль в таком изменении сюжета.
Б л а г о д а р н а я з м е я (стр. 77).— Переведено по тексту сб. БИТ, т. 4, с. 538—540. Записано в районе г. Свиленграда (юго-восточная Болгария). Мотив спасения змеи из огня довольно популярен и в фольклоре восточных славян, в том числе в былинах, однако тексты, где бы змея отдаривалась за свое спасение именно чудесным деревом, неизвестны.
Змей-жених (стр. 79).— Переведено по тексту сб.: Караджич, т. II, № 11. Записано от А. Вуковича, уроженца Косова-Метохии (ныне автономный район в составе Сербии). В песне отражен сказочный сюжет, широко распространенный среди южных славян и изредка встречающийся у восточных славян. В. Караджич записал лишь часть текста в виде песни, а прозаические переходы между песенными кусками он сам переложил десятисложным стихом, подражая косовскому диалекту. Поэтому вопрос о том, не является ли эта песня поздним новообразованием, остается открытым.
Стр. 79. Милутин,— Под этим именем известен сербский король (1281—1321), а певец этим славянским именем нарек иноэтнического короля.
Стр. 81. Призрен — город в Метохии, был столицей сербского государства в XIV в. Вероятно, зная что-то об этом, певец использовал его название как обобщенное название столицы.
Стр. 84. А над ними взвился синий облак...— См. выше об отождествлении змея со стихиями. Задача будимского короля сводилась, таким образом, к тому, чтобы выяснить, действительно ли жених является змеем. Убедившись в этом, король легко отдал свою дочь, и эту легкость нельзя понять, если не знать о древней роли змея-покровителя.