У Ивана Михайловича Снегирёва об Осенинах читаем (1839):
«Осенняя родительская. Идея поминовения усопших, основанная на связи мира вещественного, внешнего с духовным, существовала искони в древнем мире под разными образами у разных его племен: гробницы и могилы почитались стражами земли, памятниками человека, безмолвными свидетелями, а погребение — как бы сочетанием человека с землей, его матерью и кормилицей (Origines du droit français, par M. Michelet. Paris, 1837, in 8). Честное погребение и поминовение вменяемо было в священную обязанность, какая налагалась природой и божеством, требовалась тенями усопших. По верованию римлян, согласному с этрурским учением, тени являлись на земле троекратно в году: в конце августа, в начале октября и ноября (Religions de l’antiquitè, ouvrage traduit de l’allem, du D. Fr. Kreuzer, t. 2. à Paris, 1829, in 8). Дни этого таинственного общения мертвых с живыми почитались священными и вместе черными (atri); тогда не предпринимали никаких важных дел, так как, по старому русскому поверью, время между Казанской и Дмитровым днем, или осенней Родительской, доселе между простолюдьем считается неблагоприятным для свадеб. В эту пору посещения земли душами усопших римляне совершали таинственные обряды, мало нам известные. Это было, по замечанию Крейцера, род праздника всех душ (festum omnium animarum), отправляемого с X века римско-католической церковью 4 ноября и совпадающего почти в одно время с русской осенней Родительской, которая предпочтительно перед прочими Родительскими празднуется народом. Этот праздник сопровождался молитвами и приношениями об усопших и основан на веровании в чистилище (ignis purgatories, purgatorium) (Die Feste der alten Christen, von Dr. I.W. Augusti. III Th. Leipz., 1820, in 8). Праздник Всех Святых (1 ноября) доныне отправляется с разными языческими обрядами у северных и немецких поселян (Edda Saemundina, t. III). У горных шотландцев он почитается важнейшим, как начало зимы, тогда у них зажигаются огни мира и покоя в память и честь покойников. Датчане 2 ноября празднуют свой Sialudag — День всех душ; в эту же пору, когда, по свидетельству Гаммера, египтяне и персы ублажали различным образом тени усопших, в Германии пекут род булок или лепешек Seelenwekke, задушные хлебцы, или Zuckerseele — сахарные души, как литовцы свой Хавтурей, Sikies wellonia pamixlos, род блинов.
Выше мы сказали о заупокойных пирах у римлян — silicernia, inferiae, coenae ferales (у греков — περίδειπνα, ἐναγίσματα), как жертвах усопшим, или теням, которым они приносили ежегодно в дни поминок, или Родительских (parentalia), на гробницы вино, мед, масло, яйца, плоды и цветы. Древние евреи иждивали хлебы свои при гробе праведных (Товии, IV, ст. 17) и преломляли в стенании хлеб на гробе родителей, и вкушали чашу утешения (Иеремии, XVI, 7–8; XXII, 9–18). Что же касается до христианских поминок, то они в Восточной церкви были остатки древнего блаженного поминовения св. Мучеников, трапезами любви, искаженные в последствии злоупотреблением (Дебольский Г.С. Дни богослужения православной греко-российской церкви. СПб., 1837. В. 8). Блаженный Августин в беседе своей 15 de sanctis удивляется неверию и суеверию тех, которые „ставят на гробы покойников кушанье и питье в том мнении, что души усопших вкушают сии приношения“. Впрочем, этот суеверный обычай потчевать усопших был общим у всех языческих народов, как в Элладе во время Омира, в Скандинавии, на Востоке и на островах Нового Света, так равно и в славянском, немецком и литовском мире.
Византийские писатели упоминают о славянском второго века пиршестве в честь мертвых, в которое греки напали на славянское войско, занятое сими обрядами, и разбили его (Stritleri Memoriae populorum, t. II, p. 61). О тризне славянорусской сказано нами выше. У немцев еще в средние века ежегодно отправлялся праздник поминовения усопших, соединенный с суевериями их страны и с заупокойным пиршеством, известным у сербов и поляков под именем Zadusznice (Pommerische Kirchen-Chronica, v. D. Cramerum, zu alt. Stettin, 1603, in 4), у морлаков — Zdraridza. По древним обычаям у немцев наследник обязан был тридцать дней поминать покойника по церковному обряду и в это время выставлять у себя на окошке кушанья, коими будто питался усопший, это подтверждают юридические пословицы: der Todte erbet den Lebendigen, то есть Мертвый наследует живого, и die Schulden sind die nächste Erben — Долги ближайшие наследники (D. J.F. Eisenhart’s Grundsätze der deutschen Rechte in Sprüchwörtern. Leipz., 1823, in. 8). Неизвестный писатель славянской хроники упоминает под 1021 годом о селении Colobizce (кладбище?), где плясали во время обедни мужчины и женщины. Так, на Галберштадтском кладбище в XVII веке, в Кранце, жировали (girabantur), плясали и пели, что походит на отправление тризны или стравы.
Литовцы в язычестве своем и даже при переходе от него к христианству ежегодно, в известную пору, особливо в октябре, выходили на общественные кладбища и там, принося в жертву подземным богам сыченый мед, молоко и пиво, оканчивали трапезу свою такими же пиршествами, какие бывают во время похорон. Сии поминки в Литве, совершаемые почти в одно время с осенней Родительской у великороссиян, назывались Хавтурей, Дедины, или Осенины, большие Осенины, у латышей Deewa deenos — Божий день, описанные в первой части этой книги. В Черной Руси, в Новогрудском и Пружанском уездах, частью в Минской губернии, частью и в Белоруссии, главнейшим праздником почитаются Деды или Праотцы (Dziady) в честь усопших предков — он ведет свое начало от языческих времен (Lud Polski. p. L. Gołębiowskiego. Warsch., 1830, in 8).
По свидетельству Г[осподина] Мухлинского, это благоговейное и трогательное торжество прежде называлось в Литве и Белоруссии пиром козла, который был в уважении у некоторых славянских племен (Frencel de cultu capri apud Slavos. Chemn., 1725, in 4 [Такого издания не существует. — Прим. В.]). [Следует отметить, что наряду с собственно этнографическими и историческими текстами И.М. Снегирёв в своём исследовании использовал вторую часть драмы Адама Мицкевича „Дзяды“ (Mickiewicz A. Dziady. Cz. 2 // Poezye Adama Mickiewicza. T. 2. Wilno: Drukarnia Józefa Zawadskiego, 1823. S. 97–134), которая, в свою очередь, послужила источником для других этнографических трудов, в том числе — для статьи А.О. Мухлинского (Праздники, забавы, предрассудки и суеверные обряды простого народа в Новогрудском повете, Литовско-Гродненской губернии // Вестник Европы. № 14. 1830. С. 148–150). Мицкевич отобразил в драме как личные этнографические впечатления, почерпнутые в детстве и юности, так и образы кабинетной „национальной мифологии“, отражённые книжными источниками. Подробнее об этом — см., напр., по изд.: Ахметова М.В., Белова О.В. Как литература становится этнографией: судьба одной цитаты // Фольклор: структура, типология, семиотика. Т. 2. № 4. 2019. С. 84–106. — Прим. В.] Здесь первенствовал в качестве жреца и певца гусляр (Guślar), у чехов именуемый Kozlar — вещун, чародей, кудесник. Это заупокойное торжество есть род литовской трагедии, которая и у греков происходит от слова τράγος — козел, и соответствует верхне-немецкому trego — скорбь, и нижне-саксонскому traege — печальный, и средне-греческому τραγοίδι — печальная песнь; ибо, по замечанию Аделунга, τράγος, означая в древности печаль, имеет сродство с сими словами. И теперь в Литве и отчасти в Белоруссии, около так называемого поминального дня (zadusznego dnia), простолюдины заказывают обедню, собираются всем семейством в церковь, раздают милостыню бедным [В церковном языке, как видно из Пролога, задушие значит милостыня за усопших. Задушные люди упоминаются в Уставе великого князя Владимира. — Прим. авт.] и потом отправляются на кладбище, где с полчаса все громко рыдают над могилами своих родственников, наконец возвращаются домой и вечером начинают поминать усопших: тайком готовится пир в какой-нибудь часовне или в пустом доме близ кладбища. Там ставят разные блюда с кушаньями, напитки, овощи, вызывают души покойников, зажигая вино и лен, по цвету пламени судят о явлении душ, призываемых следующими словами: „Чего потребуешь, душечка, чтоб попасть в небо? Не хочешь яства и питья, оставь нас в покое; а если не послушаешь просьбы: то во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! видишь господний крест! акышь!“ [В цитируемой главе, посвящённой „Осенней родительской“, как можно заметить, „есть элементы, заимствованные непосредственно из драмы Мицкевича. Это касается прежде всего формулы вызывания умерших, которая является подстрочным переводом (и контаминацией разных фрагментов) из „Дзядов“. Так, слова „Чего потребуешь, душечка, чтоб попасть в небо?“ обнаруживают аналогию в одном из рефренов драмы — реплике Кудесника, предваряющей и заключающей два его обращения кявляющимся душам и, таким образом, звучащей в „Дзядах“ четыре раза: „Czego potrzebujesz, duszeczko, / Żeby się dostać do nieba?“ Что касается слов „Не хочешь яства и питья, оставь нас в покое, а если не послушаешь просьбы, то во имя Отца и Сына и Св. Духа! видишь господний крест! акышь!“, они отсылают к другому рефрену — формуле, при помощи которой Кудесник отсылает души назад в иной мир, с учетом ее повтора Хором крестьян и крестьянок звучащей в драме восемь раз: „A kto prośby nie posłucha, / W imię Ojca, Syna, Ducha. / Widzicie Pański krzyż? / Nie chcecie jadła, napoju, / Zostawcież nas w pokoju! / A kysz, a kysz!“ Интересно при этом, что Снегирёв приводит контаминированную цитату в качестве формулы вызывания душ (ср. „призываемых след[ующими] словами“), в то время как в оригинале это скорее формулы коммуникации с явившейся душой и ее выпроваживания. <...> ...если Мицкевич вплетает в свое произведение формулы, отсылающие к различным фольклорно-мифологическим дискурсам (с одной стороны, элементы обряда, направленного на коммуникацию с душами предков, с другой — формулы и мотивы быличек о „нечистых“ покойниках), то Снегирёв идет еще дальше и совмещает эти разноплановые элементы в рамках одного „фольклорного“ текста“ (цит. по изд.: Ахметова М.В., Белова О.В. Как литература становится этнографией... С. 91–92, 99). — Прим. В.] Простой народ уверен, что такое угощение и песни доставляют отраду душам, находящимся в чистилище, и что покойники за это внушают какую-нибудь добрую и полезную мысль или дают совет. Где поблизости нет кладбища, там пир учреждается в доме; по окончании этого стола хозяин берет утиральник и один конец его вывешивает за окно, а на другом ставит рюмку водки или стакан воды и кладет по частице от всех кушаний, приготовленных для покойников. К утру, говорят, будто все пропадает, а что и останется, то раздается нищим (Lud Polski. pr. L. Gołębiowskiego. Warsch., 1830, in 8). То же самое делают евреи в свои семидневные Босины. У них для очищения грехов приносился в жертву по жребию один козел, а другой в пустыне сталкиваем был с верха горы (Иудейские письма к Вольтеру. М., 1816. Ч. V, VI. В. 8). Пир и чествование козла у литовских и славянских племен, содержащие в себе идею очищения, не есть ли подражание иудейским обрядам!
Вместе с Дедами, или большими Осенинами, в Минской и смежных с нею губерниях обыкновенно отправляют 6 ноября Прикладины, то есть обкладывание могил дерном. Малые, или меньшие, Осенины празднуются в Госпожку.
Осениной [В Летописи под 1405 годом сказано: „Церковь в городке на Старице в весне почата, а в Осенине кончена“ (Карамзин Н.М. История государства Российского. V). — Прим. авт.] и в старом русском языке называлась осень. Как в Белой и Малой, так равно и в Великой России она была удобнейшей порой торжественных и важнейших в семейном и общественном быту обрядов, каковы свадьбы и поминки и т.п. С окончанием полевых работ, доставляющих поселянину продовольствие на целый год, начинаются Родительские и веселые пирки или свадьбы, коими нередко сменяются первые. Церковным обрядам предшествуют или за ними следуют старинные народные обряды, вероятно, оставшиеся от тризны (Синодальная летопись. 23. Тризну, сиречь помины, совершить) древнего язычества или возникшие в позднейшем суеверии, о котором мы упоминали в разных местах сего сочинения. Самое слово поминки употребляется в религиозном и юридическом значении как надгробный пир, делаемый при поминовении усопшего, и совершение поминовения, и как дары или подносы из почтения, также род обрядного угощения при окончании акта гражданского.
В православной церкви считается семь вселенских панихид: 1) в пяток вечера перед постом Филипповым; 2) в субботу перед Рождеством Христовым; 3) в Мясопустную неделю; 4) 15 марта; 5) в субботу перед Сошествием Святого Духа; 6) в субботу перед Петровым днем; и 7) в субботу перед Успением Богородицы (Замечание покойного Митрополита Киевского Евгения). Но главные и общие в народе поминки сколько в Радуницу (в Нерехте доселе ведется поговорка о плачущем неутешно: Расплакался, как усопшая Радуница) или Пасху усопших и Троицкую субботу, столько особенно осенью в Дмитровскую субботу, сверх коей есть еще Покровская суббота, известная даже в Сибири. В церковном уставе 1668 года предписывается 1 октября посылать на убогие дома архимандритов и прочее духовенство для совершения общей панихиды (Древняя российская вивлиофика. Т. X). Дмитровская суббота установлена после Куликовской битвы, по совету Преподобного Сергия, великим князем Дмитрием Донским и отправляется между 18 и 26 числами октября для празднования памяти воинов, положивших живот на этой битве, а по указу императрицы Екатерины II, 17 августа 1769 года, чин этого поминовения перенесен на 29 августа, в день Усекновения главы Предтечи (Историческое обозрение богослужебных книг в греко-российской церкви. Киев, 1836. В. 12). Еще в 1548 году, июня 21, царь Иван Васильевич установил было общую память по усопшим, о которых повелел петь панихиды и служить обедни по всем церквам и милостыню давать и кормы ставить (Акты Археографической экспедиции. СПб., 1836. В. 4).
Дмитриевской, или Дмитриевой, эта суббота слывет от святого Димитрия Селунского [Солунского, — прим. В.], празднуемого церковью 26 октября, или от великого князя Димитрия Донского, или, вероятнее, от того и другого вместе. В Костромской и других смежных с нею губерниях она называется Дедовой. Когда там в эту Родительскую будет оттепель на раннем зазимье, то обыкновенно говорится: На Дедовой неделе родители отдохнут. Сия суббота поминовения учреждена в то самое время, когда уже существовали в Северной России скудельницы, или убогие дома, и общее на них поминовение весной и осенью. Но как она совпадает в одну пору с Дединами или Осенинами литовскими и белорусскими, с праздником Всех Душ в Германии и Скандинавии, то и можно полагать, что русские Осенины предшествовали учреждению Дмитриевской субботы, ибо и выше мы заметили, что в народе на основании коренных его идей и верований нередко созидались новые обряды и обычаи, которые почти всегда удерживали в себе нечто от прежних.
Дмитриевская Родительская более уважается простым народом, чем другие Родительские; она сопровождается большей торжественностью, нежели прочие, по удобству времени, по изобилию в эту пору продовольствия и по извечному обычаю. К этому дню, как будто к годовому празднику, поселяне пекут пироги, блины, а в Смоленской губернии — резни (тонкие, из теста, угловатые или клиноватые лепешки), готовят кутью, или канун, кисель с сытой и молоком, брагу или пиво. После панихид оделяют священников и причетников блинами и пирогами, так что это обильное угощение вошло в народную пословицу: Не всегда поповым ребятам Дмитриева суббота. Хотя Кормчая книга и запрещает делать пирования и попойки над мертвыми на кладбищах, однако старый обычай и закоснелая привычка погосты обращают в места заупокойного пиршества, куда собираются поминать покойников, причитать над их могилами и делать возлияния на оные, в том мнении, что сими жертвами ублажаются тени усопших. Здесь сбывается иногда пословица: Начинают за упокой, а кончают за радость»
(цит. по изд.: Снегирев И.М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. М.: Кучково поле, 2011. С. 457–464).
