Новогодняя ёлка

Продолжу любимую тему – “как совместить древние традиции с современными”. Начнем с истории русской ёлки, опираясь на исследование Е. В. Душечкиной [1], которым поделился с нами Ясенпень.

Если вкратце, то историю русской ёлки можно поделить на следующие этапы:

1. Знаменитый указ Петра I от 20 декабря 1699 г., предписывающий установить Новый год с 1 января и, в связи с этим, украшать дома снаружи хвойными ветками по Европейскому обычаю. Согласно исследованию, данный обычай так и не прижился. Впрочем, интересно, что обычай украшать крыши ёлками – сохранился для питейных заведений;

2. В начале XIX в. ёлка уже как “Рождественское дерево” (а не новогоднее, как при Петре I) проникает к нам от петербургских немцев, приобретая христианскую символику. Причем ёлка очень долгое время вызывает отторжение (в том числе и в православной церкви) как “западный обычай”, и начинает приживаться у нас только к концу XIX в.;

3. В то же самое время намечается тенденция связывать ёлку с придуманными персонажами новогодней детской мифологии – Дедом Морозом, Святочным Дедом, образами Старого и Нового года. Такая чисто городская “обрядовая часть”, ориентированная на детей, увязывается уже не столько с Рождеством, сколько с Новолетием и за счет ориентации на детство держится влоть до 1920х гг.;

4. Со второй половины 1920-х гг. власти Советской России вступают на путь борьбы с «религиозными предрассудками», в число которых попадает и Рождественская (все-таки еще привязанная к Рождеству, а не к Новому году) ёлка – как “поповский” обычай;

5. Наконец, после заметки Постышева в газете “Правда” в 1935 г. Советское государство возрождает ёлку уже не как рождественский, но как советский новогодний обычай (“советская ёлка”), воспользовавшись дореволюционными наработками. В таком (практически неизменном) виде новогодняя ёлка доживает и до нашего, постсоветского времени.

Что касается исконной символики славянской традиции, то, согласно ей же:

“в восточнославянской культуре, а затем у русских, ель была наделена определенными мифологическими смыслами. Произрастая по преимуществу в сырых и болотистых местах, называвшихся в ряде губерний «елками», это дерево с темно-зеленой колючей хвоей, неприятным на ощупь, шероховатым и часто сырым стволом (с которым иногда сравнивали кожу бабы-яги)1 не пользовалось особой любовью, что, видимо, и обусловило его связь с образами низшей мифологии.

Елка считалась «деревом смерти», о чем свидетельствуют многие факты: использование еловых ветвей в похоронном обряде, запрет на посадку ели около дома, запрет на постройку домов из еловой древесины, обычай захоронения самоубийц между двумя елями и ряд др. Некоторые из этих представлений (в частности, использование ели в похоронном обряде) живы до сих пор. Смертная символика ели была усвоена и советской властью, когда ель стала деталью официальных могильников, прежде всего — Мавзолея Ленина, возле которого были посажены серебристые норвежские ели”[1]

И по большому счету, она права. Понятно, что не все так однозначно и, во-первых, в образе Ели есть и иные смыслы (в северно- и центрально- русских областях ель (наряду с сосной) зачастую выступает в качестве “священного дерева”, а ее ветки (по признаку “колючести”) выступают в роли оберега), а во-вторых, символика “дерева мертвых” принадлежит не столько одной отдельно взятой ели, сколько хвойным деревьям вообще, наряду с той же сосной, пихтой или можжевельником [2].

“Н.И. Толстой высказал предположение, что «именно хвойное дерево – ель и сосна – выступает как “древо смерти”, или “древо того света”, в то время как лиственные деревья… относятся к “древам живота”, деревьям, знаменующим жизнь» (Толстой 1994: 19)

Этому предположению есть немало подтверждений. Так, во многих местах Славии до недавнего времени в гроб умершим клали веточки сосны, пихты, которые отличаются своими «траурными» коннотациями”[3].

Вот такое предположение Никиты Ильича чем-то меня и зацепило. Да, на территории бывшей Российской Империи/СССР ёлку можно выставить эдаким элементом новейшей городской культуры, насаждаемым сверху, но есть ведь еще и западные славяне. А там ёлка и еловые ветки в святочной обрядности, хоть и считаются заимствованием у тех же немцев, но там это – уже нечто глубоко укорененное в низовой святочной обрядности (“Е.[ль] виде срубленного деревца, его верхушки, веток, венка или гирлянды из еловых веток устанавливали (вешали) в церкви на весь период от Рождества до Крещения, втыкали за образа в доме, подвешивали к потолку, ставили в красном углу на лавке или даже на столе; его носили с собой колядники и пастухи, обходящие дома на святки, а также украшали ими церковь (з.-укр., з.-бел., пол., кашуб., словац,, чеш., морав., словен.), а по окончании святочного цикла эти ветки сохраняли в доме от грозы или втыкали их в поля, пеплом от сожженных веток обсыпали сады, огороды и т. п.”[2]). Значит, есть что-то такое в ели/хвойных вообще, что дает им такую “поддержку” на местной славянской почве и помогает получить столь широкое распространение в народной святочной обрядности. В чем тут Суть?

И здесь оказываются очень любопытными сведения из финно-угорской традиции, которыми поделилась с нами Анна.

В статье известного исследователя А. Коннки [4] ХВОЯ хвойных деревьев прямо отождествляется с МЕХОМ и ШЕРСТЬЮ:

“…иносказания и ряжение, связанные с животным миром, могут оказаться подтверждением того, что в определенный сакральный период “душа”, жизненная сила человека концентрируется в некоем обрядовом символе в образе какого-либо животного, которого изображают ряженые, или же просто в шерсти, шкурах, льне, пряже и растениях – неизменном и чуть ли не основном атрибуте ряжения и других обрядовых действий у разных народов. Представления о волосах, а шире – растительности как вместилище какой-то части жизненной силы общеизвестны. То же можно сказать и о хвойном дереве у финно-угорских народов” [4]

Надо ли говорить об огромной роли меха и шерсти в славянской святочной обрядности? Тут и наши ряженые в шубах “мехом наружу”, и южнославянский обычай обматывать шерстью бадняк, и известные крещенские гадания, в которых девицы ждут, что домовой погладит её по голому заду именно мохнатой, а не голой рукой… В общем, тут можно долго приводить славянские примеры, потому что шерсть/мех – как ключевой славянский СИМВОЛ БОГАТСТВА – является неотъемлемой частью новогоднего празднества.

Но нам сейчас интереснее отображенная в цитате выше связь шерсти/меха (а также пряжи (!)) не с богатством, а с тем, что называется “жизненная сила” или “душа”, причем это справедливо применительно как к меху, так и к волосам (ср. с популярными представлениями о росте волос (и ногтей) в течение некоторого времени после смерти). О связи между богатством и жизненной силой (связанной, в свою очередь, с Тем Светом и умершими) можно почитать у Успенского в его книге про Волоса. А мы вернемся к тому, почему хвойные деревья, и в частности, ель, – связывали со смертью и миром мертвых.

К слову, славянской святочной обрядности в принципе можно проследить тенденцию к использованию растительности, которая, также как и шерсть, символизирует жизненную силу и плодородие

(“…в зимний период, чтобы получить зеленое, выращивали сады Адониса (южная Украина, Польша, Словакия, Словения, Хорватия), заставляли распускаться и зацветать ветки плодовых деревьев, которые задолго до праздников приносили в дом и держали в воде, чтобы гадать по ним о будущем: распустившаяся к Рождеству или Новому году ветка была добрым знаком — долгой жизни, благополучия семьи, скорого замужества. … Во время праздничного ужина в Сочельник стол украшали зеленые всходы специально пророщенных семян злаков, считавшиеся символом жизненной силы и плодородия… Отсутствие зеленых растений в зимний период иногда восполнялось использованием предметов зеленого цвета. Так, в северо-западной Болгарии гостя угощали вином из глиняного сосуда зеленого цвета, который назывался зеленка. Гость и все присутствующие обменивались приветствиями «на здраве!»…[5])

В славянской мифологии появление зелени весной связывается с тем, что в наш мир с Того Света возвращаются души умерших (см., например, Пора цветения). То есть сила, которая вызывает вегетацию растений = души умерших. Хвойные деревья гораздо сильнее, чем лиственные связаны с мертвыми по признаку своей “вечнозелености” (встречал еще версию о том, что сближение хвойных с миром мертвых происходит по признаку “деревьев, выделяющих предотвращающие гниение субстанции и смолы”, но для варварской Европы, не знавшей бальзамирования в древности – это вряд ли актуально) [6]. С данной точки зрения хвойные растения (по признаку “вечнозелености”) обладают “суперсилой” ;-) и “суперсвязью” с миром мертвых (сейчас нам не так уж и просто понять нечто такое, потому что в современности, в отличие от древности, “жизненная сила” и “мертвые” – суть противоположности), но для глубокой архаики это – несомненно так. Символ “вечной жизни” = нечто, связанное с культом мертвых – одновременно. Хотя, справедливости ради, в “этнографические” времена, что понятно, эта связь уже не часто осознавалась.

Неудивительно, что изначально связанное с миром мертвых “хвойное” (как “вечнозеленое”, но скорее всего тут и ассоциации с шерстью, о которых мы говорили выше, свою роль сыграли) так хорошо прижилось у нас, на славянской почве.

Вот конкретно в святочной обрядности:

“… в обрядах зимнего периода (прежде всего на святки) в качестве ритуальной зелени использовались хвойные и вечнозеленые растения … По народным представлениям, силы, которые вызывают вегетацию, особенно сильно концентрируются в вечнозеленых растениях. Ими украшали внутреннюю часть жилища, затыкали в двери хлева и конюшни (южные и западные славяне); участники колядных обходов, полазники, сурвакари также на себе имели зеленый знак: веточку хвои, самшита, барвинка, мирта, розмарина; в некоторых районах Карпат они разносили по домам хвойные ветки, вручали их хозяевам с благопожеланиями здоровья, счастья, успехов. У кашубов от Адвента до Нового года ходили процессии ряженых во главе с гвяздором (gwiazdor), закутанного в соломенный плащ, сплошь утыканный зелеными ветками, так что эта маска напоминала какого-то духа изобилия или урожая…”[5]

В последнем предложении мы видим и такой традиционный для славян обрядовый материал как СОЛОМУ. Да, традиционный (по крайней мере, для восточных славян) атрибут зимних святок – это не хвойные ветви, а нечто соломенное, вроде белорусских “пауков” (илл.).

Зачастую это просто СНОП (последний собранный с поля – т.н. “дожиночный”, вобравший в себя “спору”), который называли характерным для культа мертвых именем “Дед”, – и это выглядит наиболее архаичным вариантом.

wikiexpedition chamber of yasnogorodka 03 225x300

Солома тоже связана с мертвыми, но уже не через “вечнозеленое/вечноживое”, но через иной семантический признак: “пограничное/посредничающее между мирами” (с одной стороны, солома, как происходящая непосредственно от растительности, – несет на себе отпечаток ее плодоносящей силы, а с другой стороны, солома принадлежит уже Тому Свету, как нечто мертвое и отжившее свой век). Я к тому, что в дальнейшем любопытно было бы поискать точки соприкосновения между соломой и хвойными, а также между соломой и шерстью (например, мне в связи с этим подсказали такое слово как “ость” — ‘отросток на чешуйке колоса, который может быть заостренным, перистым или колючим’ и “ость” – ‘длинные и прямые волосы, тонкие у основания и утолщенные у вершины; верхний ярус волосяного покрова (шерсти) у млекопитающих животных’, что уже наводит на размышления, согласитесь).

P.S.: ну и по поводу “заимствования из немецкой традиции” Раймонд подсказывает нам, что у самих немцев эта традиция возникла уже в начале Нового времени в протестантской среде (из рождественских пьес?): первые ели торговая гильдия Черноголовых в Риге ставила в XVI в. Для германской традиции в целом на зимние праздники (также как и для кельтов, хотя для последних характерен также падуб-остролист и омела) в роли подобного Священного дерева выступает ТИС (опять мы видим это самое “вечнозеленое”), а хвойные деревья в роли сакральных свойственны, скорее, балтам (в сказках и дайнах). Ну и, как мы с вами увидели из изложения выше, – финно-уграм. Поэтому и для немцев ель (как и хвойные вообще) – это также поздняя замена чего-то исконного (тиса?).