2 апреля в московском клубе «Бумажная фабрика» рэп-исполнительница Нина Потехина впервые выступит за пределами родного Новосибирска. Ее музыка по мощности и стилю похожа на реинкарнацию сибирского панка на новом витке.
Это и мат, и драйв, и попрание всего святого вместе с попыткой дотянуться до неба. Нина Потехина рассказала о своем детстве, Боге, лесе и радикализме.
Из-за ограничений в использовании нецензурной лексики мы вынуждены даже в цитатах из песен заменить некоторые слова многоточиями.
Всё, что во мне от человека — никогда не любила,
Всё, что во мне от женщины — вы… и забыла,
Всё, что во мне от божьего пупа — смешно и грустно,
Гори без времени во мне всё, что во мне.
Лирика Нины Потехиной — штурм метафизического горизонта, это своего рода поэзия наощупь, ищущая прорыв в безначальное, бесконечное, надындивидуальное. От рэпа она берет лишь необходимое лично ей — магию речитатива, гипнотизм заклинания. Александр Башлачёв сетовал тридцать с лишним лет назад: «Мы путаемся в рукавах чужой формы. Зачем играть регги, если ты живешь в Норильске? Нет уж, ты пой песни вот этой ушаночки и этого тулупчика». И как раз сибирский панк в рукавах не запутался, перекроил чужеродное на себя. И вот теперь та же подлинность и аналогичный градус экзистенциальной ярости ощущается в песнях Нины Потехиной. Особенно это касается последнего альбома «Детский сад Афродиты», выпущенного в конце 2021 года.
Большой мир себя исчерпал
— Когда я слушаю твои песни, у меня возникает двойственное ощущение: с одной стороны, радость солидарности (всё так, так и есть!), а с другой — ужас прямого свидетельства изнутри, бездны. Есть ли что-то, что противостоит этому? Насколько тебе вообще присущ дуализм, борьба тьмы и света? Если что-то, кроме этого … (крантеца, апокалипсиса)?
— … — это прекрасно. Ни во мне, ни в моем язычестве дуализма нет.
— Только …, бездна? Но разве это не пугает?
— Конечно, пугает. Но тьма пугает не грязью и грехами, а тайной, неизвестностью, знаниями, обнаженной Исидочкой. Кто рожден для бездны, у того нет иного выбора, ничего не поделаешь. Где-то я слышала, что можно жить только ночью или только днем.
— Но всё же одно неполно без другого?
— Скорее, разные состояния одного и того же. Мне близко древнее представление о том, что всё имеет единое начало, но разные воплощения.
— Как происходит переход от обычного человеческого состояния к вот такому ощущению, что всё едино?
— Как правило, в ритуале. Но вообще, кто как себя смог раскачать, со временем этот переход может осуществляться где угодно. Но к тому времени уже и быт становится священным. До такой степени, что идешь пить пивко с пацанами, лишь бы земного, человеческого вдохнуть.
— Заземлиться?
— Да. Я как-то зожничила пять лет, и так преисполнилась этим, смотрела на людей исключительно как на унтеров и вату. Спасли меня только две чекушки и сон в обнимку с унитазом. Утром на солнечный свет намолиться не могла, с каждым жучком-паучком миловалась, выгул собаки мне показался каким-то путешествием в иной мир, так уж меня колдо… сказочно, освободилась. Водочка оказалась спасительницей.
— ЗОЖ не сработал?
— Конечно. Аскет позволяет себе столько же, сколько и запрещает. В моем окружении есть люди совсем непьющие, я к ним отношусь точно так же, как и к выпивохам, это не основной критерий для человека. А все эти зожи, экологические акции, праздники урожая от местной администрации мне неинтересны. Социальщина.
— А новая этика?
— Социальные движения сейчас клеенчатые. Светская мораль удобна, но совершенно пуста, в нее сложно верить. Наверно, я могу сказать, что не ассоциирую себя с обществом вообще. Поезд … в ад, не остановить и не развернуть. Тем более игрушечными методами. Мне сложно в содружествах, в течениях. Я только в прошлом году нашла друзей. В каком-то смысле люди вернутся к общинному строю, думаю, где будут небольшим числом объединяться «по интересам», помогать друг другу морально и материально, быть друг для друга и Семьей, и Родиной. Большой мир себя исчерпал.
— А раньше как было?
— Я бы в любом обществе была маргиналом, и даже в стране своих грез я живу на периферии. Так что просто не имею права решать судьбы мира. У меня есть ЕР, называется «Вечно недовольная». Недовольство однозначно про меня. Никогда нельзя сказать «ну наконец-то». Жизнь не должна быть удобной. Жизнь всегда жертвоприношение. Своего невежества, страха, слепоты, гордыни, денег, времени, крови — гони чо есть. Внутренний мир слишком текуч, переливист, игрив, как танцующий Пан. При жизни этот танец нельзя закончить, дальше не знаю.
— У тебя не так много прямых отсылок к политической повестке, но тем не менее в текстах упоминаются Pussy Riot, Центр «Э», Чечня, «Норд-Ост». Учитываешь ли ты политический климат, когда пишешь песни?
— Нет. Единичный случай — единичный случай.
— А мнение аудитории тебе не важно?
— Меня может ранить только мнение близких людей. Так что нет. Когда-то я пришла к идее, что хочу делать такой рэп, который сама хотела бы слушать. Самодовольство, как и самобичевание, пока берегут.
— А как относишься к коммерческой составляющей? Раскрутка, известность?
— Прекрасно, пусть поют. Мне предложат выступать за бабки, если чуйка не будет сопротивляться, я пойду. Но по контракту мне было бы грустно. Я, скорее, готова смириться с тем, что сейчас нищенствую и живу от копейки до копейки, чем с тем, что надо сидеть во дворце, за который ты платишь своим горбом, слезами или писей. Я бы очень быстро умерла.
— А на работах ты работаешь? Как это у тебя обычно устроено?
— Проводила экскурсии в музее. Последние два года перебиваюсь подработками. Заборы красила, дворы мела, за собаками убирала в приюте, сейчас вот пробую устроиться церемониймейстером (ведущим похорон). Недавно две недели проработала в офисе, друзья позвали. Я ушла, меня …, и я не подходила. Мое окружение знает, что я … (лентяйка) , и периодически мне чего-то подбрасывает: Нин, вот есть какой-то проект, подработка. От постоянной работы мое нутро отплевывается. Это кабала, … (гребаное) рабство, так невозможно жить. Люди терпят. Я начинаю сразу ныть и разлагаться, умирать, конфликтовать. Больше всего мне нравится вообще не работать. Я в деревне выхожу с утра, наливаю себе кофеёк, там участок огромный, полгектара, и лес рядом. И я прям с кофейком хожу, на этом пеньке посижу, на другом. Советский человек сказал бы, что я тунеядец. Внешнее бездействие обманчиво. Я это называю «графские прогулки» (смеется).
— Многие люди в такие моменты, мне кажется, начинают суетиться и переживать, что они не при деле… Ты ходишь в офис, зато избавлен от внутренней паники.
— Я не осуждаю людей в офисе, я осуждаю офис в людях. Тут не поможешь. Я потому и не веду за собой никого. Слишком личные дебри.
— Ты всегда была такой?
— Недавно сидела в метро, ждала поезд, наслаждалась своей сексуальностью, пока она моя. И ушла во времена, когда где-то на лугу сидела такая же Нина Потехина, в ее мышцах было столько же силы, в голове столько же ума, и смотрела она на мир моими глазами, а я теперь ее глазами смотрю, потом мы эти глаза, этот ум, стихи, любовь передадим дальше. Дух меняет тела. В современном же смысле можно сказать да, вот тебе дата, штамп, документируй. Но это очень условно. По правде же, не помню свою жизнь без Бога, хотя помню себя с раннего возраста.
— Тебе жаль, что ты не родилась в традиционном обществе, где с Богом было бы легче?
— И сложнее, и легче. Что мне нравится сейчас: всем … (наплевать) на Бога. Никакой конкуренции между монастырями, орденами, общинами, никаких экономических факторов, никакого принуждения, то есть никаких вторичных причин и выгод для веры. Бог сейчас для большинства ничем не отличается от тамагочи. Типа играли, помним, было весело, ностальгировать можно, но относиться серьезно к тамагочи, когда у тебя есть смартфон, — средневековье. Остались избранные, те, кто иначе не может. В традиционном мире я бы неизбежно делала то же самое, что и сейчас, колдовала бы и читала рэп. Просто в традиционном мире у тебя есть какая-то паства. Крестьяне бы ходили за приворотом, отворотом, советом. А сейчас всем ... (наплевать). Есть ты и Бог. И всё. В этом плане меня всё устраивает. Из минусов: на выкорчевывание светского воспитания уходят годы.
На районе
— Расскажи, пожалуйста, про детство. Как было там?
— Были двухэтажные дома. Сараи. Была рощица небольшая возле дома, был храм. Круглосуточные киоски с пивком, игровые автоматы. Дворовая российская эстетика — мать родная, я с данью уважения к ней отношусь. Все эти пьянки, безумные женщины, героинщики-убийцы, онанисты по кустам. Открещиваться от этого не стану, творческой интеллигенцией, замурованной в хюгге, себя не считаю. Был тот уровень кошмара, при котором уже весело. Переехать на другой район хотелось, но только потому, что это открывало больше возможностей. Творчество, например, только с переездом пришло. А страх ушел. На районе было небезопасно, никогда не знаешь, откуда прилетит: менты заявятся, пацаны предъявят или мамка отругает в конце концов. Сейчас, правда, все уже померли или сидят.
— Сейчас этого нет?
— Дверь даже на ночь не закрываю, вдруг кто-то придет (смеется).
— Это из детства в песнях так много страха и мотива борьбы с ним?
— Смешит то, что содержание связывают исключительно с личностью автора. Будто бы это не про вас (смеется). Боятся все. Из дихотомии «свобода – страх» каждый выбирает свое.
— Ты один раз выбираешь или всегда?
— Всегда. Страх же любит щекотать животик регулярно, я ему отвечаю тем же.
— Я вот много всего боюсь...
— Люди почему-то не подвергают сомнению свой взгляд на мир, даже когда этот взгляд очевидно мешает жить. Выдвигаются тезисы типа «я такой». Я там меланхолик, или Водолей, боюсь вот этого, люблю вот это. Мыслить себя как некий завершенный, даденный набор с инструкцией … (ужас) как скучно. Но инаковость требует усилий, а обыденность … (ничего) не требует.
— Нина Потехина – настоящие имя и фамилия?
— За этот вопрос вообще спасибо. Сейчас настоящее, я поменяла паспорт, всю херню. От рождения меня звали Балаева Юлия Андреевна.
— Ого, совсем по-другому…
— Помню, что мыла пол, я еще с матерью жила, какими-то бытовыми делами занималась, и думаю: «Нина Потехина». Угар. Надо. Помню, потом пару дней ходила: «Мам, тебе бы понравилась Нина Потехина?». Сестру ... (доставала): «А вот если бы человека звали Нина Потехина, как бы ты относилась к ней?»
— И что они говорили?
— Что я их … (замучила) со своей Ниной Потехиной. Всегда говорят, что я мертвого из гроба подниму. Я поменяла имя в социальных сетях в 2015 году, думаю, для рэпа пойдет. В 2017 я поменяла все документы, потому что Нина сильно начала вытеснять конкурентов. Доходило до путаницы среди однокурсников и преподавателей, стало неудобно.
— Когда меняла документы, тебя не спрашивали, почему ты берешь новое имя?
— Я сказала, что это мой сценический псевдоним, а мне говорят: «Давай напишем, что в честь бабушки». Для официальной версии так лаконичнее, я и не сопротивлялась. Теперь у меня есть еще мифическая бабушка, в честь которой я названа.
Глубже в лес
— Когда и как ты начала сочинять рэп?
— Скучная история. Школьная подруга решила податься в операторы, а снимать было нечего. Предложила мне песню написать, в школе, говорит, ты же читала как-то рэп. Посвященный школе, … (блин) (смеется).
— У тебя был такой рэп?
— Один раз было, она запомнила. Короче, я написала песню, мы сняли клип, она ночь посидела за монтажом и поняла, что не ее это дело. А я так и осталась со своим любимым мальчиком хип-хопом.
— Та первая песня сохранилась?
— Удалила, потерялась. Карандашный набросок теряется под слоями краски, много лет уже прошло.
— С какого-то момента, года с 2019, в твоих песнях всё больше фольклорных мотивов, интонаций, речевых оборотов. Что-то изменилось в мироощущении?
— Глубже в лес. Звук бубна, народное пение, горловое пение, духовные стихи, старообрядческие песни, всяческие ритуальные вопли когда-нибудь сведут с ума моих терпеливых соседей и собаку, но не меня. И бабушка, в первую очередь. Мой хип-хоп достался мне от моей бабушки. У меня бабка настолько была аутентичная… Она говорила всё время только какими-то прибаутками матершинными, замысловатыми, до безумия непристойными, притом что она городской была житель. Такая, знаешь, бабка-трикстер. Она уже умерла, земля пухом. Очень много в ней было какой-то народной свободы.
— Как рождался твой последний альбом «Детский сад Афродиты»?
— В 2020 году я работала дворником. За работой часто приходят дельные мыслишки. Даже не образы появились, но будто приливом сил меня окатило в процессе уборки. Думаю, ну значит, это будет большой альбом, про любовь. За год мы его «на…и и народили», как говорила моя бабушка. Над тетрадями я обычно не чахну, дело неблагодарное и горделивое. Напишется — во славу, нет — так и…..(всё равно).
— А мелодия cразу появляется? Ты заранее знаешь, как это будет звучать?
— Да, сразу.
В песне «Потому я и не сдох» первая строчка припева звучит от женского лица, а дальше — от мужского.
я вообще хотел родиться птицей
и гулять по тревожной чаще,
а то писька эта девчачья
встанет в дверном проеме
и смеется, что я не мачо…
— Тебе интересна андрогинность?
— Вопрос об андрогинности — о мужском и женском — часть общего вопроса о противоречиях. Божественному несвойственно противоречие. Вот это, единое, мне интересно очень. Я говорю за рамками гендерного баловства. Становление женщиной, как и мужчиной, — тоже путь.
— То есть это про религию, не про гендерное?
— Я не знаю. Сейчас любой порыв души кладут под скальпель, современный мир не позволяет свершиться чуду. Не мешай, чудо само знает. Я не знаю и знать не хочу, как и где выстрелит религиозный путь. Я не приверженец современного подхода, типа мы решаем конкретную проблему.
— Как в психотерапии?
— Да! Необдуманно забытое сейчас явление, которое должно стоять во главе угла, — смерть. Со смертью своей надо дружить, целовать ее в пупочек, жаловаться ей, засыпать и просыпаться с ней. Вокруг этого строится всё остальное. Мне нравится выражение «Твоя смерть одновременно везде и нигде», я сама себя так часто чувствую. Не нужны никакие кумиры, мудрецы, психологи, волхвы, список любимых авторов и музыкантов. У тебя есть твоя смерть, она тебе и мама, и папа, и мерило всего вообще. «Ты умрешь», — поет метафизика, подпевай ей, другого я не знаю. То, что тебя беспокоит, само отвалится.
— Благодаря знанию о личной смерти?
— Индивидуальность, «я», поставленное в центр внимания, разлагает. Должна быть вертикаль. Я просто очень ленивая по своей природе. Я не знаю, что в мире есть такого, за что бы я могла умереть. Ладно умереть — да хотя бы встать с дивана. Если это не второе пришествие — отвали. Меня не пугают голод, холод, одиночество — проходили, ничего там страшного, только окно закрой, пожалуйста, мне дует. Но вот что меня пугает, так это люди, способные очень серьезно относиться к своим бирюлькам.
— А почему люди всем этим заняты? Как ты думаешь?
— Кали-юга, последние дни (смеется). Я не знаю, но я … (трахала) держаться за такую реальность, пусть рушится.
— А какой твой Бог, в чем твоя религия?
— Сибирский шаманизм. Я появилась где-то в лесу совсем голеньким первочеловеком и пошла нащупывать мир. Ушла в те пространства, где у богов еще нет имен. Богословия как такового нет. Но основные мифологические категории в шаманизме схожи везде. Шаманизм как законченная этническая религия у конкретных народов появился позднее, но как этап был пройден всеми народами, наряду с анимизмом или тотемизмом. Элементы экстаза, измененного состояния сознания, трехчастное деление мира и души, танец как ритуал, нарочито театральное чтение славлений и молитв, почитание предков, путешествие по мирам, солнцестояния и равноденствия —щ это и многое другое, как говорится, встречается в разных вариациях везде. Для шаманизма, например, характерен анимизм, это значит, что всё живо, ибо всё есть дух, врубаешь? К тому же, мне по характеру близко выйти в поле, … (побить) врагов и перетрахать любимок, в афро-бразильских культах я бы и дня не продержалась. Ладно, день бы продержалась. Пою, праздную, веселюсь.
— Лес — это место для таких опытов?
— В современном мире — да. В городе ты блюдешь образ самого себя даже наедине с самим собой. Лес позволяет увидеть себя оголенным или вообще перестать себя видеть. Это страшно. Инициация — это всегда болезненно. Лес и раньше был пограничной зоной, сейчас его «пограничность» увеличилась в разы.
— С чего это началось? Ты куда-то пришла, что-то поняла?
— Тотальная неинтересность и скука современной игры, банальный духовный поиск, абсолютно тюремный по своей сути материализм, ощущение, что за каждой вещью стоит что-то еще, кроме нее самой, ощущение присутствия — всё это и многое другое в одну копилку. Механически, как у всех, тут подсказали, там намекнули. Ушла в леса, потом в книги.
— Выезжаешь в одни и те же конкретные места? Или в разные?
— В разные. В основном, по Новосибирской области. У меня, к сожалению, нет средств, чтобы ездить на Алтай, который близко, или в Тыву. Некоторые язычники покупают просто дом в деревне. Я в деревне пока что больше гость. У друзей там частенько бываю.
— Но это же всё твое язычество, мягко говоря, странно для большинства людей. Не показывают пальцем?
— Я готова быть лапотницей. Ты же видишь, как живет сейчас человек. Так вот, лучше сдохнуть, чем так жить, и тем более слушать его примитивные аргументы типа «ты сама себя в этом убедила, тебе хочется в это верить». Совсем тупых и наглых можно смело … (далеко) посылать. Каждый сквозняк не отрефлексируешь.
— А можно научиться этой твоей практике?
— Все хотят сразу волшебных даров, избавления от всего и приобретения всего. С потребительским отношением не надо идти даже в эзотерику самого низкого сорта. Вот я замечаю, что люди интересуются тюрьмами, маньяками, копрофилами, извращениями, нетривиальными ситуациями или событиями — всем, что вызывает сильные эмоции. Но они этим именно интересуются, врубаешься? Они пытаются к этому приблизиться, как бы говоря: «Ну, я-то не такой. Мне вот интересно, но сам я не такой». Через фильтры, через интервью, через статьи, через какой-то продукт они проживают то, чего и близко не могут себе позволить. Смотрит она кино свое, плачет... Иди у матери своей на плече поплачь!
— Радикальный опыт в безопасной обертке?
— Я не знаю людей, которые сразу бросались бы в радикализм. До него нужно дорасти. Там, где в мышлении присутствует радикализм, там настолько забвенное одиночество, что не каждый, думаю, сможет это вынести.
— Но сама ты склонна к радикализму?
— Страстное, полярное, насыщенное и очень категоричное. Басни про уравновешенность и золотую середину посылаю в середину. Либо будет как я хочу, либо не будет вообще, костьми лягу.
— Каков твой опыт столкновения со смертью?
— Меня в детстве всегда много смертей окружало. Даже сейчас, когда мать звонит, это такая рядовая новость: о, вот этот умер. А этого помнишь, одноклассник мой? Помер. У меня никогда смерть не вызывала особого страха. Привыкла еще в детстве провожать людей. Я видела агонии, видела героиновые ломки, людей в гробу. И мне это нравилось. Мне нравилось ездить на кладбища, провожать людей. Мне нравилось, что всё меняется. Я не имею в виду момент умирания, его загадку, это пришло позднее. Я замечала, что все люди, которые меня окружали, становились другими, когда кто-нибудь умирал. Становились добрее, нежнее, внимательнее, как-то степенно начинали разговаривать. Смерть будто разрушала весь этот бесконечный ... (ужас). Делала всех благороднее. Вплоть до того, что какой-нибудь зек, забулдыга и наркоман, который обычно просто всех на … (фаллосах) таскает, когда приходила смерть, замирал и обретал людское. С приходом смерти на район нисходила святость. На кладбищах было всегда тихо. Духовитая такая атмосфера была. Мне нравилось разглядывать памятники, и я помню, что меня никогда это не пугало. Не пугало и то, что я сама умру. Поставь мне нож к горлу — я, конечно, побарахтаюсь, но бояться даже образа смерти — богохульство. Знаешь, есть фраза детская: «Я не просил меня рожать». Если копнуть, она очень философская. Чистая лотерея. Я не просила меня рожать, как и не просила путевку в … (чертов) детский лагерь. Меня отдали, потом заберут.
— А заберут куда?
— У шаманов считается, что душа делится на три части. Одна часть перерождается, одна … (уходит) в мир предков, последняя остается на земле в качестве духа местности. Не противопоставляют «живо — мертво», скорее «живо — вечно». После смерти бабушки рыдала год, пока однажды не ощутила, что мы не так уж далеко друг от друга. При этом не склонна считать, что сознание, личность, имя останутся прежними и где-то в раю паренек, перебирая четки, заправив карманы, предъявит Гегелю за базар: «Ну, и где твой абсолютный дух, сучара?».
— То есть такого не будет, что умер и врубился: «Ага, вот оно как, оказывается!»
— В средневековых гримуарах духи описываются вполне явно. Вплоть до мелочей во внешности, в одежде, в характере. Современные практики это подтверждают. Но я думаю, что они просто принимают удобную для нас, низших созданий, форму (смеется).
— Но ты думаешь, что это, скорее всего, не соответствует действительности?
— Нет, я думаю, что я не дошла до этого знания.
— То есть, вполне возможно, духи именно такие, как казались в средневековье?
— Да, конечно.
— Янка, Летов и анекдот про Безрукова
— Какая тебе близка философия?
— Философия мне интересна, но я скорее любитель. Я не могу про себя сказать: «я экзистенциалист» или «я стоик». Сейчас занимают Жорж Батай и Мартин Хайдеггер. Хайдеггер — лапуля, его не перелопатить. Если говорить о самом принципе, мне чуждо вечно опираться на кого-то, показывать пальцем на титанов за моей спиной, ссылаться и раболепствовать. Кто-то когда-то уходил в пустыню, в лабораторию, в бордель, в библиотеку. Ты чем хуже? Они-то свою жизнь прожили и свое знание выстрадали и отвоевали.
— Но восхищение чужим творчеством тебе свойственно?
— Конечно. Но это и остаётся на уровне восхищения. Например, Головин (Евгений Головин, поэт, мыслитель, переводчик, один из лидеров «южинского» кружка) — один из немногих деятелей в культуре, который мне очень близок. Его дух очень близок моему духу, я это сильно ощущаю. Но я не могу сказать, что вот Головин повлиял на мое творчество и сформировал меня как личность. Он бы и сам с такой чепухи занемог.
— Сорокин? Елизаров?
— В один присест и того, и другого прочитала. Мне всегда казалось, что реальность в таких книгах гораздо правдивее, чем декорации той реальности, которую люди пытаются удерживать и сохранять. Обычно считается, что есть наша благолепная реальность, а вот эти все книжки и песенки — это фантазии. Выдумки разной степени ужасности. Я думаю, наоборот. … (ужас), у меня полный набор правоконсервативного интеллектуала и мистика, аж тошно (смеется).
— А Янка?
— Да, мне нравится. Я хоть из хип-хоп культуры (усмехается), больше слушаю как раз авторской песни. Очень мало слушаю рэп-музыки. И в контексте авторской песни — конечно, мне нравится Янка.
— А ещё?
— Олег Медведев, Веня Дркин, Корней, Бранимир, Алексей Вдовин, Саша Башлачёв, группу «Пикник» люблю. Сплошная классика, не знаю, где находят этот андеграунд. Человек с гитарой, который рвет глотку. Но при этом я до сих пор основательно не познакомилась с Егором Летовым. Несмотря на то, что нас часто сравнивают. Есть мем, где нарисован Есенин и написано: «Будь ты проклят, Безруков!» И я могу то же самое сказать про Летова (смеется). Подростком я обожала «Ночных снайперов», но никто не говорит: «Вот тут у тебя слышно что-то "снайперское"». Из Летова знаю основные песни, которые знают все. Не читала его интервью, не смотрела его выступления. Он меня не привлекает. Я понимаю, что это громадный человек, но у меня нет желания погрузиться. … (хрен ли) поделать, сравнивают. Даже чаще, чем с Янкой.
— У меня тоже возникло ощущение, будто вы подключены к похожему источнику…
— Хорошая формулировка. Надо сказать, люди постмодерна или метамодерна (их не разобрать) буквально повернуты на заимствовании, на преемственности, на отсылках. Цитата убивает всякое творчество как откровение, а сама ничего не значит. Ну, значит только то, что автор читал ту же … (хрень), что и ты. И вы вместе оргазмически содрогаетесь от своей уникальности и от чужого невежества. Меня, возможно, сформировали автоматические стихи Бориса Поплавского или Пригова (люблю, кстати), или японские авторы, или те же средневековые гримуары, южноамериканский шаманизм, … (драки) в подъезде. Это как определять и главное — зачем? Человек сейчас явно не там ищет. Тексты становятся бюрократическими.
— Твой ранний альбом называется «Как живопись, только рэп». Насколько важна для тебя живопись? Много ли ты рисуешь?
— Я художник и есть. Угораю с того, что я творец, надо же колхоз в тонкие материи погружать.
— Сама рисуешь?
— Периодами. Обычно под настроение беру коробки в магазине по пути домой, разрываю их и на картоне рисую. Не настолько увлекаюсь живописью, чтобы тратить деньги на холсты, но коробки — это удобно. Они плотнее, чем бумага.
— У тебя на страничке во «ВКонтакте» есть фото выставки с акварельными … (фаллосами), расскажи.
— Акварельная сказка. Обожаю делать такие местечковые акции, на которые приглашены только мои домочадцы.
— А где это было и как это было?
— У меня дома. Очень элитарная была выставка, закрытая (смеется).
— Сколько человек ее увидели?
— Один. Или два, я не помню...
— Последний вопрос — про надежды.
— Ветер подует — я за ним. Планов нет.
