В конечном счете, только язычество способно оказаться источником нашего знания о себе, сосредоточием нашего Естества.
Слово «Естество» вполне может заменить собой Бытие, как оперативная или, если угодно, функциональная, часть последнего и его максимально личная, экзистентная форма. Язык сохраняет эту функциональность: «есть» — неправильная форма глагола «быть», иными словами, его активная, в противовес пассивному и статичному проявлению, сторона. Таким образом мы говорим не «я быть» или «я бытийствую», т. е. пребываю в Бытии, а «я есть», «есмь» (ср. пол. jestem и чеш. jsem) — «я нахожусь в состоянии активного / функционального Бытия».
Движение в Бытии или Естество в подлинном онтологическом понимании ничто иное как осознание себя, причастность к родному Космосу. Славяно-русское Естество заключено не в песках иудейской пустыни, ощутить его приближение можно только на родной почве и в родной крови. Это состояние непередаваемого восторга от созерцания восхода кроваво-красного Солнца над ещё дремлющей, сырой землёй, прикрытой покрывалом росы. Коллективный опыт проживания каждодневного чуда возрождения Солнца, зафиксированный в традиции, и есть момент русского языческого Dasein. Наши архетипы, те элементы из которых складывается наша исконная духовность, наши обычаи и обряды как формула вечного возвращения к Сути, припоминание божественного и, наконец, наши Боги — это и только это суть наше, славяно-русское «Здесь Бытие» или активная сторона Бытия – Естество.
Язычество, через такое понимание, является уже не просто некой религиозной уверенностью и обоснованием структур мира, посредством мифоописательных форм. Это естественный («тот, что есть») модус подлинного Бытия, совокупность мироощущения, миропонимания и практической деятельности, пронизывающий повседневность во всех возможных аспектах. Это действительное осознание всей возможной полноты Вселенной и ненадуманное единство с ней. В этой точке язычество может стать ключом к темнице русской этничности.
Возвращение к Естеству подразумевает не только и не столько декларативное принятие каких-либо максим веры. Более того, такой подход свойственен культурной логике авраамических религий, подразумевающих, прежде всего «ортодоксию», т. е. правильное исповедание. Для модуса славяно-русской традиции исповедание само по себе малозначительно. Свойственные индоевропейцам-пахарям практицизм и рационализм мышления подразумевают подтверждение обетов практической деятельностью. Это то, что принято называть «ортопраксией» — правильным деянием. Однако принятие ортопрактического характера отношений с сакральным не стоит сводить к т. н. «обрядоверию». Обряд имеет смысл только тогда, когда для отправляющего он становится не просто набором формализованных практик, а реальным магическим актом Приобщения и Отождествления с божественным. Неоплатоники называли это теургией, соучастием в процессе творения. В противном случае перед нами уже не обряд, а провинциальный театр.
Достигнуть ощущения магического, вовлечься в священнодействие, —все это возможно не через формальную сторону ритуала, а через его внутреннее, эзотерическое содержание. Это поистине сложная задача для современного, постхристианского индивида, привыкшего, как ему кажется, «иметь собственное мнение», а не вовлекаться в некое Всеединство. И тем не менее, достижение высокой ортопраксии возможно не как разовая или время от времени повторяемая религиозная практика, но как постижение собственной Сути в каждый момент Бытия. Иными словами, речь идет о превращении язычества из некой локализованной «где-то там» оккультной практики или типа духовного досуга, но в образ жизни в самом прямом смысле. Научиться быть русским язычником-пахарем, вспомнить себя, мыслить как русское Естество: «я есмь» [1].
Понимание необходимости возврата к Истоку, несмотря на всю благостность такого порыва, не может обеспечить однозначного достижения поставленной цели. Нужен путь; долгая и подчас утомительная дорога к началу. Такое инициатическое движение может подразумевать мистический возврат, переворачивание известных категорий и моделей мышления, разрушение окружающей реальности лжи. Это путь к себе, вовнутрь и вглубь. Это мистическое путешествие в Лес, навстречу Нави и Смерти. Стоит, подобно древнему герою, заявится на порог костяной избы, потребовать себе поминальной пищи и покойницкого омовения. Так можно смыть дорожную пыль ложного, современного, обременяющего и, пройдя посвящение как откровение об Исконном, оставив все утяжеляющее душу, наносное и отбросив ложное, получить сакральную мудрость Предков. Это и есть Суть.
Познание Сути приобщает нас к сонму родных Богов, источнику священного и установлению живой двусторонней связи с ними. В таком состоянии духа уже можно говорить о высокой теургической ортопраксии, поскольку посвященный совершенно не обязан верить в Богов, он их уже знает. Мудрейший Доброслав (да пирует он с Богами в светлом Ирии!) сказал: «Вера — удел монотеистических религий. Славяне ведали Природу. Как можно верить в то, что завтра Солнце взойдёт? Это можно только знать, ведать» […] можно назвать язычество «религией» [в латинском смысле religio], но только не «верой. […] В язычестве нет понятия «сверхъестественного», во что надо бы только «верить». Почему? Да потому что для язычника нет ничего выше Природы, Естества. Слово «сверхъестественный» для него просто лишено смысла» [2].
Подлинно языческий уровень взаимодействия с высшими силами и миром действительно не может иметь ничего общего с ортодоксией, поскольку в нем нет места «вере», она отступает перед более высокой ступенью духовности — сакральным знанием. Так мы подытоживаем тезис о том, что Естество, как активное Бытие, всегда ортопрактично.
Практика закаляет дух и дисциплинирует ум. Начав хотя бы с каждодневного произнесения молитв и заговоров, ступившему на путь возвращения стоит укореняться в реальном проживании язычества. Человека традиции можно называть таковым только в том случае, если вся его жизнедеятельность протекает в традиционной деятельности. Он не приступит к трудам, пище, размышлениям, не отойдёт ко сну и не встанет с кровати без соответствующего ситуации обряда или заветного слова. Немыслимо выходя из дома или наоборот входя в него не поклониться
Домовому и изображениям Богов в красном углу, не восславить Богов и Предков перед трапезой, не поклонится новому Солнцу и не проводить уходящее, оставить духов-хозяев тех или иных мест и природных объектов без подношения или хотя бы словесной формулы почтения. Традиция только тогда входит в жизнь и наполняет её содержанием. Иного подхода к язычеству вероятно не существует. Знание мифов, сюжетов этнографии и прочей «теории» не свидетельствует о полноте религиозной жизни: если у человека нет личной связи с Домовым или Лешим, но он говорит о таковых явлениях, следует констатировать наличие у него той самой отчужденной «веры», осуждаемой мудрейшим Доброславом, но отсутствие «знания» о них.
К сожалению, мы имеем огромное количество язычников-ортодоксов, для которых вполне достаточным основанием считается декларирование своей принадлежности к традиции. Такая идейная солидарность пусть она даже бывает действительна искренней, тем не менее не может быть названа приобщением к Сути. Такой подход противопоставляет индивидуальное сознание Бытию, подчиняет его. Так мы можем декларировать лишь факт существования языческой реальности в рамках конкретного рассудка, нетождественного ей. Это авраамическая логика внешнего и суверенного воспринимающего разума, конституирующего Бытие. А между тем славяно-русская традиция воспринимает Бытие объективно, как реально Сущее. Самостийное сознание не исключается из него, но является органической частью монистического мироздания. Постижение Естества достижимо только в этой точке и никак более.
Коллективный опыт предков заключен не только в языке, но и в традиционной метафизике славянского пространства. Будучи частью индоевропейского сакрального комплекса славянский историал — это покорение и упорядочивание. Символизм пашни, как обработанного locus, избавленного от первозданного Хаоса, встает в центр понятийной матрицы славянского воина-пахаря. Каждый элемент трехсословного общества интенционально направлен к мистерии Перуна: жрец легитимирует божественный акт, наполняя его религиозно-мистическим содержанием, воин — вытесняет Хаос силой, пахарь — устанавливает Порядок, посредством труда. В современном родноверии триединство Мира и Мiра вполне допустимо выражать через образ Триглава, концептуального единства трех центральных божеств общеславянского пантеона Перуна — Велеса — Даждьбога (Сварога). Несмотря на явное заимствование из индуизма (ср. с Тримурти) и фактическое отсутствие такого божества у всех славян, кроме древних поморян, речь идет о естественно сложившейся богословской концепции, что и делает её вполне легитимной в нашем понимании.
Ранее мы говорили о визуальной теологии этнических религий славян, выраженных в Збручском идоле, иконографически запечатлевающем в себе больше нежели возможно уместить в несколько десятков богословских трактатов. Это также должно признать проявлением коллективного духовного опыта. Впрочем, глубинное понимание збручского Святовита задача сложная и требующая несомненно большего углубления. Тем более, что нами уже была предпринята скромная попытка задаться этим вопросом.
Обозначая путь к Естеству и Сути, как магистральное направление мысли в языческой теологии русских, мы лишь хотим ещё раз указать на возможные перспективы для серьезной философской и богословской работы в данном направлении. Иными словами, не поставить точку, но призвать к дискуссии.
