Знамение Белой горы
Обычаев за века поклонения Горе придумано много. Люди вообще горазды на выдумки. Священники, коих в праздник съезжается не Никольскую гору немало, с содроганием наблюдают проявления язычества. Но помалкивают. Я случайно подслушал разговор одного священнослужителя со своими прихожанами:
- Батюшка, что ж они тряпки-то на деревья повязывают! Это ж язычество...
- А чего прикажешь: разогнать их, что ль?
- Ну, внушить...
- Э-э-эх... Да пусть. Праздник же...
Да, в праздник на Гору съезжаются тысячи людей. Издавна традиция была такова, что к Горе надо идти пешком, вне зависимости от расстояния, на котором живешь. Теперь большинство приезжают транспортом, но я случайно, в нескольких десятках километрах от Горы, видел дюжину мужчин и женщин, крестным ходом идущих к святому месту. С хоругвями и иконами. Еще мне рассказывали про сына с отцом, которые пешком пришли к Горе из Казани. Сыну 70 лет, отцу — 93. Жаль, но не нашел их. При таком стечении народа найти нелегко.
Кроме того, что повязывают тряпочки на деревья, приютившиеся на склоне, ползают по горе. Вверх-вниз, три раза. И стар, и млад. Даже убогие и калеки стараются одолеть кручу. Некоторые срываются, скатываются вниз, но все равно с тупым упорством продолжают восхождение либо спуск. Гора по-настоящему крута лишь с одной стороны, той, которая смотрит на реку Суру. И карабкаться принято именно по ней, хотя трава стерта, глина вперемешку с известняком не позволяют за что-либо зацепиться.
Гору потихонечку разбирают на камушки. Это даже не язычество, а вандализм. Известняк слоится и камушки, которые по сути — обломки слоев, хрупки. Но в плоскости камней паломники надеются различить вожделенные лики. Некоторые различают, хотя в сущности эти “лики” — плод воспаленного воображения. Как известно, имеющий глаза — он увидит то, что ему надо даже там, где этого нет. Но так хочется чуда... Гора возвышается над рекой метров на 80, не больше, и, чтобы разобрать ее на камушки, потребуется лет эдак с 1 000 000. Как говорится, на наш век хватит.
Под горой и чуть в стороне от нее, в лесочке, имеются родники. Их много, но освящены и оборудованы три: Георгия Победоносца, Николая Угодника и Казанской Божьей матери. За водой в большие праздники выстраиваются большие очереди, так как в дни празднования трех вышеназванных святых она считается целебной. Главный праздник Горы, и, соответственно, все источников — Никола. Как зимний, так и вешний.
История Горы, точнее, православная часть этой истории начинается со времен царя Ивана Грозного. До того в этих местах жили языческие племена мордвы и чувашей, враждебные Москве. Возможно, как и все прекрасные явления природы, Гора, которая изначально называлась Белой (из-за того, что состоит из известняка), была местом поклонения аборигенов. Но, поскольку никаких документальных источников о том времени не осталось, а раскопки на Горе запрещены, судить об этом с твердостью нельзя.
Задумав покорить Казанское царство, Иван Васильевич по левому берегу реки Суры основал ряд укрепленных поселений, в том числе и Промзино. Название городок получил от речки Парамса или Промза, что в переводе с чувашского означает “извилистое русло”. На Белой горе разместили сторожевой пост — ведь отсюда низменная и лесистая местность по правому берегу Суры просматривается на много десятков верст.
Много позже, уже при советской власти старинное торговое село Промзино, считающееся самым первым русским поселением на территории Ульяновской области (Симбирск был основан на сотню лет позже), по странной прихоти коммунистических начальников переименовали в “рабочий поселок Сурское”. Власти пожелали истереть из памяти людской и Никольскую гору — причем даже в физическом смысле — но это случилось намного позже.
Итак, свершилось чудо в 1552 году. Промзино было тогда маленьким поселением при укрепленном остроге — всего на несколько дворов. Согласно преданию, к острогу подступили некие “агаряне”. Агарянами церковные летописи именовали все народы, которые не исповедовали христианство. Они могли быть и татарами, и аланами, и калмыками и вообще кем угодно — ведь Поволжье и поныне населяют несколько десятков народов.
Агаряне встали лагерем на правом берегу Суры, видимо, выбирая момент к нападению. Защитники Промзинского острога приготовились принять смерть, поскольку число врагов превосходило их значительно. Ждали день, другой третий... агаряне как стояли лагерем — так и стоят. На четвертый день русские услышали с правого берега дикие вопли — будто ужас какой-то объял агарян. После снова настала тишина. Еще через день защитники выбрали из своих рядов отчаянного человека, которого послали в логово врага. Он должен был испросить, чего ждут странные люди: выкупа, погоды, или подкрепления.
Агаряне, как ни странно, приняли посла учтиво. Она рассказали странную историю. Вроде бы хотели они переправиться через реку в первый же день, однако какая-то сила не позволяла им подойти к берегу. Ими овладел панический страх, но, ведомые своим князем, они решили обождать и понять, что происходит. На четвертый день на горе, что на русском берегу (той самой Белой горе), в сиянии появился старик. В правой руке он держал меч, в левой — русскую церковь. Старик сказал, что ежели не повернут агаряне, то лягут они костьми. Вскоре на Горе возник юный воин с огненным лицом и на белом коне. Он размахивал копьем. Именно в этот момент горе-вояки истошно кричали...
Русского они отпустили, вскоре свой лагерь свернули и пропали так же стремительно, как и возникли.
После знающие люди рассудили, что на Горе перед агарянами явились Святитель Николай и Георгий Победоносец. Через сотню лет, когда граница Московского государства “ушла” к Востоку, на горе вместо сторожевого поста была сооружена часовня. Белая гора стали называться Никольской, а в Николин день сюда стекались тысячи паломников. По рассказам старожилов, паломники по традиции оставляли на Горе по медной монетке, так вот после праздника с Горы увозили несколько возов монет. Место почиталось наравне с Соловками или с Почаевым. Однажды на Горе чудесным образом была обретена (считай, найдена) икона Святителя Николая. Позже ее стали почитать как чудотворную.
Часовню разрушили в 30-х годах прошлого века — из соображений воинствующего атеизма. Чудотворная икона пропала. В середине 90-х годов того же века ее начали отстраивать вновь. Она, то есть Никольская часовня, еще не довершена. Дело в том, что у нас все делается под влиянием и при помощи отдельной личности. Строительство часовни и облагораживание Горы финансировала фирма из Ульяновска. Когда там сменился директор, финансирование прекратилось напрочь. Тем не менее, благодаря помощи простых людей, что-то делается и сейчас. По крайней мере, запущенной Никольскую гору не назовешь. Сейчас Сурское — бедный поселок, в котором царствуют безработица и растерянность. И даже будучи в униженном положении, люди стараются поддерживать свою святыню в благолепии.
При Хрущеве власть (которую представлял райком партии) решила сравнять Гору с землей. Дело в том, что паломники приходили на Гору и в самые реакционные годы; устраивались комсомольские, милицейские пикеты, на склоны лили мазут (чтобы люди не ползали), но люди шли и шли. И везли на Гору прокаженных, калек, бесноватых. Шли, как на бой: плотными шеренгами по пять человек, целыми отрядами. Такой напористости никакая милиция или дружинники мешать не смели.
Когда люди увидели на Горе трактор, подумали, что будет нечто страшное. Вокруг Горы собралось довольно много народу, но препятствовать кощунству никто не решался. Трактористом оказался сосед Гордеева, Николай Куликов (наверное, из особенной мести партийные бонзы избрали для уничтожения Никольской горы именно Николая). Подрыгался трактор на горе, несколько слоев снял — и заглох. Николай (не Угодник, конечно) с горы кричит народу: “Чтой-то масляные шланги у меня все порвало! Щас починем — и вперед!!!” Починил — и снова заурчал дизель. Но на краю Горы трактор почему-то не стал разворачиваться, а полетел прямиком вниз! Окончательному падению помешали деревья — в них тракторишка застрял. Вылез Николай из своего стального зверя — и, крича благим матом, — бегом домой. Власть пыталась уговорить продолжить начатое других трактористов, но все напрочь отказывались. Николай уволился и уехал из Сурского – навсегда.
Это уже не легенда, так как тому множество живых свидетелей. Говорят что Угодник являлся на Горе многократно. Гордеев признается что не видел знамений ни на Горе, ни на источниках, ни на обломках камней. Чудо с иконой не в счет, так как мастерская была все же в поселке, а не на Горе. Но, по его мнению, если тысячи, сотни тысяч людей прикасались к сему удивительному месту, значит чудо все-таки было. Народ-то невозможно обманывать на протяжении 450 лет!
Борец с холопством
...Так бы он, может, до самого конца и оставался “Колей Блинковым, борцом за правду, которая никому не нужна”. Но он занялся особенным делом: стал исправлять ошибку, допущенную предыдущими поколениями жителей села Лава. И стали к нему в селе обращаться: “Николай Григорьевич...”
Блинковых в Лаве столько, что даже местные с ними путаются. Что характерно, они не однофамильцы, а родные братья и сестры. Было их одиннадцать: восемь братьев и три сестры. Один умер, еще одного убили, остальные живы и, слава Господу, здоровы. Пятеро так и живут в селе, остальные дальше райцентра не уехали и продолжают приезжать в родное село чуть не каждые выходные.
В роду Блинковых богатства никто не нажил, зато по праздникам в саду у Николая Григорьевича собирается целая толпа. Издали их веселая встреча напоминает табор, а Николай всегда оставался заводилой компании, превращая “блинковский табор” в организованный хор. О был общественником, одного только профсоюзного стажа у него 26 лет, только в последние годы он переменился — да так, что даже родные опешили. А то: взялся Николай в одиночку отстраивать когда-то по глупости разрушенную сельскую церковь. Считай, всего себя, да и все средства, что добывает, вкладывает в стройку. Родные побаиваются даже, что это для брата “идея фикс”. Впрочем, идея-то неплохая, пользительная.
И даже думают некоторые: “Может, не зря он так и не обзавелся семьей? Это что бы быт не тянул...” Дом Николая Григорьевича — самый бедный в селе. Крыша сарая — и та дырявая. Но что характерно: возле избы лежат штабеля новеньких досок; все до единой пойдут на храм, а не на ремонт личной крыши.
Николай Григорьевич по характеру человек сложный. Потому что с детства не обучен врать. За свою прямолинейность так настрадался (а, возможно, еще настрадается), что на всех Блинковых вместе взятых хватит. Я понаблюдал за ним и понял вот, что. Николай Григорьевич постоянно пытается убить в себе раба. Обрести внутреннюю свободу (внешней он уже добился, потому что никакой начальник не в силах Блинкова осадить). Я к такому выводу пришел после того как Блинков мне показал свое родное село.
Здесь, в Лаве, было сильно крепостное право. Крестьяне-рабы переходили от одного барина к другому, обеспечивая благосостояние очередным хозяевам. В селе сохранился великолепный барский дом. Выгнали оттуда однажды бар, и что там создали? Правление совхоза! Новые руководители, новые идеи, начальники из простого народа. А суть-то осталась прежней: сидит управляющий и понукает крестьянином. Благо что при Хрущеве смилостивились власти и позволили мужику паспорт поиметь...
Глядя в темные окна барского дома Блинков обронил: “Да... чем тяжелее наказанье — тем милее господа...” А, может, не случайно он профсоюзы вел? Может хотел помочь крестьянину независимость обрести? Не получилось. Теперь в совхозе этом не платят ни шиша, точнее, по несколько сот рублей в месяц. Ну разве это не унижение? Не наказание?
Унижения были всегда. Но деды и прадеды Блинкова вели себя более достойно, чем его современники. Они надеялись только на самих себя, а не на руку дающего. Введенскую церковь, ту самую, которую заново отстраивает Николай Григорьевич, строил его прадед Михаил Петрович — только не в одиночку, а ватагой. Прадед был мужик неграмотный; когда имение помещики Гагарины помещикам Бутурлиным продавали, за него чужие расписывались. Но он был трудолюбивым человеком. Такими же воспитал он сынов своих. Взять деда, Никиту Михайловича. Он с братьями зимой уходил в промысел: гонял из Астрахани овец. Летом крестьянствовал. Он держал пасеку на 120 семей, за 20 верст от Лавы; с утра вставал, уходил пахать, приводил лошадь во двор и говорил жене: “Ты распряги — а я схожу пчелок посмотреть...” К вечеру с пасеки возвращался домой, отдыхал, а, как рассветет, — снова пахать — и на пасеку.
Другой дед, Александр Васильевич Пушистов, тоже работал не покладая рук, но за то, что у него было две лошади, его раскулачили. Отняли все, даже штаны. Он, чтобы его помнили, посадил за селом сад — на 33 гектара. Сад уже плодоносить начал, но начальники колхоза посчитали, что сад не нужен и распорядились его изничтожить. Дед ушел в другое село, там и умер не простив новым барам обиду.
Отец Блинкова, Григорий Никитич, был сапожником. Он умер в 1963-м, а сапоги, таченые им, в селе носят до сих пор. К 40-му году, аккурат перед войной, у него было пятеро детей. Так как он не работал в колхозе и не приходил кланяться в барский дом (там, где правление), его считали изгоем. За самостоятельность брали “контрибуцию”: 70 килограмм мяса, 300 яиц и шкуры. Как-то отец шкуру одну (коровью, конечно, а не свою) не сдал, и на пару с другом, Саней Болотиным (у него тоже была большая семья) пошил из нее своим детишкам сапоги. Нашлись “добрые” люди, донесли, и двух сапожников осудили на два года принудработ. Они строили аэродром на границе с Польшей, где их застала война. С пилами и топорами воевать было глупо и мужики попали в немецкий плен. Отец выжил, вернулся домой. И в 46-м родился шестой его ребенок, Николай.
Воспитание в семье блинковых было таким. Пришел как-то Коля к отцу и плачется: “Тять, меня Сережка молотком по лбу вдарил! Глянь, шишка...” Григорий Никитич достает толстенный бычий ремень, и по заднице Николаю: “Ты брата продал, а завтра меня продашь!” Отсюда в Николае и любовь к правде.
С молодости Николай мечтал о море и после армии решил податься в моряки: рванул он в Клайпеду, на судно наниматься. Но в Ульяновске встретился ему знакомый: “Ты куда?” — “На море...” — “Да сдалось оно тебе! Иди к нам в компрессорный цех, нам активные нужны...” Так Блинков попал вместо моря на Ульяновский пивной завод. Четырех лет в городе хватило за глаза. В городе весело, много женщин — Николай чуть даже не женился — да деревня тянула. Вернулся — и счастлив тому был. Даже о море перестал помышлять.
В Лаве Блинков сначала был комсомольским секретарем, потом поработал строителем, а после его пригласили в профсоюзные “боссы”. В последние четыре года работал в “экономической блокаде”, то есть без зарплаты. А в прошлом году его должность сократили. Николай (на дадут соврать односельчане) всегда стоял за простого рабочего человека. Со всеми начальниками, сменяющимися в барском доме, он был в конфликте. Как он сам говорит, “я руководителей через народ воспитывал”. Не воспитал...
Зарплата, даже в лучшие для совхоза времена, когда совхоз был миллионером, была небольшая, но одинокому мужику на жизнь хватало. Но однажды Николаю приснился сон. Точнее, был ему голос: “Не знаешь ты, Николай Григорьевич, для чего живешь...” — “Это как?” — “У тебя костюмов полный шифоньер, все у тебя есть, а живешь не так” — “А как надо?” — “Завтра узнаешь...”
Идет наутро Николай по улице, только почему-то захотелось ему кружной дорогой пойти. Сидит старик, Владимир Алексеевич Еперин у своего дома и обращается к Блинкову: “Коль, а чего бы тебе нашу Введенскую церковь не восстановить...” Того старика уже нет на этом свете, но для Блинкова его завет жив.
С тех пор Блинков прислушивается к своим снам. Он не знает, доживет ли до момента, когда церковь будет освящена, но ему уже приснилось, кто будет священником в ней. Сны пока не сообщили, когда будет строительство закончено.
Церковь сломали по дурости, в 55-м году. Из материала, который добыли от святого места, построили клуб в селе Ключи и четыре телятника. Все эти строения ждала печальная участь. Новую церковь Николай строит точно на месте старой, как говориться, “алтарь в алтарь”. Брал благословение у архиепископа Прокла (с предупреждением, что денег от епархии пусть не ждет). Сначала благословение было устроить церковь в старинном каменном доме, когда-то принадлежавшем барину Ефимову. Николай подвел дом под крышу, но директор совхоза взял — и отобрал строение. Поселил в нем работника культуры. Блинков вначале возмущался, а потом подумал: “Может, провидение такое. Может, в этом доме разврату было много. Значит, будем на старом месте ставить...”
Когда Николай работал строителем-каменщиком, он обучился всему. Кроме умения валить лес. Теперь сильно жалеет, что пилить да рубить не шибко обучен. Проект разрабатывал сам — по сохранившейся фотографии Введенской церкви и по “устному народному творчеству” (то есть, по рассказам старожилов). Сруб был задуман такой: алтарь — 6,5 на 5 метров, “настоящий” — 9 на 9 метров, притвор — 6,5 на 8 метров. Задуманное, уже осуществлено. Сейчас строятся купол высотой 18 метров (вдвое ниже, чем у старой церкви — но уж тут не до гигантизма) и главки. Кое в чем помогает главный архитектор епархии, но в основном Блинков действует по наитию. Встанет работа в тупик (из-за того, что не знает Николай, как проблему разрешить), и, как по мановению, во сне ему приходит решение. Так стройка и движется...
Начинал Николай один, но, видя его самоотверженность, приходили помощники. Первыми помогли дети. Когда Николай еще закладывал фундамент, помощь предлагали пацаны: “Коль, если камни поможем потаскать, чего дашь?” — “Да, конфеток дам...” Соберутся человек пятнадцать, перетаскают камни (позже — бревна или доски), сидят, ждут. Идет Николай, издалека слышит: “Конфетки принес?” — “Ой, ребятки, забыл...” — “Смотри, сейчас тебя потюкаем” И бежит Блинков в магазин.
Постепенно из “Кольки Блинкова” он превратился в “Николая Григорьевича”. К нему теперь всякий по имени-отчеству обращается. Наблюдая подвижничество бывшего профсоюзного лидера, всяк стал помогать, чем может. Среди взрослых охотников немного: постоянных подручных не больше четырех человек. Правда, сруб помогли поднять старики — совесть-то у них есть. А дети (хоть их сейчас и принято ругать) до сих пор остаются главными помощниками. Если говорить о совхозе (теперь, правда, он называется “СПК”), то помощи от него никогда не было.
Николай Григорьевич уверен, что церковь поднимается чудом. Он, кстати, очень просил не афишировать его имя, но ведь я не могу написать, что храм Божий святым духом подымается!
Близкая Колина соседка — его старшая сестра. Каждый вечер она приходит к брату и начинает его “подпиливать”: не так живет, семьей надо было обрастать, о себе не думаешь, зачем тебе это надо... и прочее. Минут пятнадцать Николай выслушивает эту “обработку”, потом тихо роняет: “Все, допилила...” И сестра тут же замолкает — и уходит. Эти пятнадцать минут — единственный промежуток времени, когда Николай Григорьевич чувствует себя холопом. Зато он знает: остальное время он абсолютно свободный человек. И никто ему не господин, кроме Бога. Он победил.
Мастер крышевания
Сергея Викторовича Колчина мне отрекомендовали прежде всего как настоящего мужика. В том смысле, что он не позволяет жене работать, и своим ремеслом вполне достойно обеспечивает свою семью, в которой, между прочим, четверо детей. А вот жестянщиком (как он сам себя называет) назвать его язык не повернется. Скорее, он — художник жести.
Пройдешь поселком Сурское — и диву дивишься, какие на многих домах причудливые и поистине красивые сливные трубы, карнизы на крышах, дымники. Чудеса эти красуются тех домах, конечно, что побогаче. Впрочем для невеликого поселка “богатыми” могут показаться и весьма скромные дома. Даже не верится, что эдакую красоту сотворил один относительно молодой человек.
Кстати, насчет богатых. Сергей заметил, что “крутые” вопреки расхожему мнению, платят честно и по договору. А люди, которые попроще, стараются облапошить и недоплатить. Правда, богатые любят поторговаться. Но все равно от договорного слова не отступают. Для Сергея главное — не достаток клиента, что чтобы радость его рабата приносила.
Сергей гордится тем, что недавно его пригласили в Мордовию — отделывать целый микрорайон, на 270 квартир. Правда, там он в основном стояки для газовых котлов делал, но все равно приятно, что слава о мастере шагнула за пределы области.
Из оцинкованного железа он умеет делать все, только разве ведра на паяет, так как на это не хватает времени. Мастерская у него дома, просторная, в ней все приспособлено для удобной работы. Дом этот Колчины купили недавно, и, чтобы не казаться “сапожником без сапог”, Сергей со всей старательностью украсил все строение железом.
Дом полностью на жене, Ирине. Она когда-то работала в молочной промышленности, но с тех пор как ушла в первый раз в декретный отпуск (у них сразу родилась двойня), так на работу и не возвращалась. Старшим девочкам, Наде и Кате уже по 17 лет; средней, Наташе, — 14 лет;, младшему, Игорьку, — 5 лет. Старшие скоро заканчивают школу, и на них, как и на маме, домашнее хозяйство, которое, кроме дома и огорода, включает поросят и кроликов. Игорь, ясное дело, — любимец семьи, надежда отца и баловень. Тем не менее мальчик уже посматривает на работу отца с любопытством и даже старается в чем-то помочь.
Сергей гордится происхождением своей жены. Корни Ирины в Казани, девичья ее фамилия — Романова, и предки ее были очень богатыми купцами, владевшими не только магазинами, но даже целыми заводами. Среди ее “романовского” рода ходили слухи о некотором родстве с царской династией, а бабушка даже запрещала Ирине вступать в комсомол (она и не вступила). Сергей иногда иронизирует по этому поводу: “Докажешь происхождение — в придворные жестянщики к тебе пойду...” Ирина всегда при этом немного злится, но все равно прощает мужу колкости. Просто потому, что работы мужа действительно на царских дворцах вполне смотрелись бы. А родилась и выросла Ирина в Краснодарском крае. Сюда, в Сурское, она приехала учиться в техникум — здесь и произошло счастливое их знакомство с Сергеем.
Сергей благородным происхождением похвастать не может. Мама его, Сяидя Шабановна, — татарка, отец, Виктор Петрович, — русский. Вырос он в Сурском, на родине отца. К работе с жестью он пристрастился еще в школе. На два лета, в восьмого класса, он нанимался в подручные с местному жестянщику Ивану Васильевичу Холодилину. Он был хорошим мастером, умел не только крыть крыши, но делать вентиляцию, короба, по найму уезжал исполнять заказы на Урал. Покрутился возле него Сережа, а, уйдя, забыл ремесло. Поступил в местный техникум на специальность “холодильные установки” (где и познакомился с будущей женой).
После того как Сергей в Ириной создали семью, подались они на родину жены, в Краснодарский край, в город Майкоп. В поисках лучшей доли. Долю Сергей искал долго. Сначала с братом Ирины, Николаем, он наладился “челноком” из Грузии в Россию, через Военно-грузинскую дорогу, возить кофе и запчасти для автомобилей. Не сказать, что дело шло плохо, Николай и сейчас занимается купеческим промыслом вполне успешно, но Сергею эта перманентная дорожная жизнь, наполненная приключениями, не нравилась. Он любит основательность, постоянство и стабильность.
После того как Сергей ушел из “купипродайного” бизнеса, он совместно с кумом Юрой Ковальчуком (Сергей крестил его сына), решил попробовать заняться жестью. Сергей кое-что помнил из навыков, полученные еще подростком от мастера Холодилина, и стали они пытаться осваивать ремесло кройки крыш. Мастеров в Майкопе было много, некоторые из них — так просто гениальные, но никто из них своими секретами делиться не желал. Слишком там сильна конкуренция. Сергей поступил так: он просто ходил по городу, по окрестным поселкам и присматривался к готовым работам. Фотографировал. А после, по карточкам, они с Юрой пытались воспроизвести узоры в домашних условиях.
К тому же семья росла (трое детей Колчиных родились в Майкопе) и надо было ее кормить. А, значит, отступать было некуда. Постепенно Сергей с Юрием начали завоевывать репутацию и составили опытным жестянщикам достойную конкуренцию:
- ...Мы делали даже качественней. Многие крыли крыши целиком, а после такого “труда” железо хлопает от ветра похлеще “барабашки”. Мы же разрезали железо на узкие полосы и скрепляли старательно, с желобами. Бывало, и переделывать нас приглашали за горе-мастеров. Вообще мне нравится крыши крыть. Это не просто польза людям, но и видный всем результат. Все на виду. Да и мелкие вещи тоже интересно делать. Даже если бачек для умывальника попросят соорудить, вроде работа нетрудная, а, если с узорами, с рюшечками... знаете, как люди радуются!
Сергея всегда тянуло на родину. Десять лет, проведенных в Майкопе, конечно, оставили приятные воспоминания, ведь они были молоды, счастливы. Но родина — это как магнит. Здесь достойных конкурентов Сергею не нашлось. Есть в Сурском мастера, которые кроют крыши, но, чтобы с художествами, — таких никогда не водилось. Мастер Холодилин, который был первым учителем Сергея, жив, но частенько он уходит в запои. Вообще почти все здешние матера с легкостью отдались во власть зеленому змию:
- Иван Васильевич две-три шабашки сделает — и в запой... Или другой мастер, Вовка Захаров (он в литейке работал), тоже пьет. В общем, конкуренции нет для меня. А потому клиенты не переводятся. Еще клиентам нравится, что все я делаю из своего материала, им суетиться не надо. И пожарная лестница у меня есть, на четвертый этаж могу забраться!..
Самая трудная для Сергея работа — не “кручение” железа, а “теоретическая часть”: вычисления и выкройки. Расчеты занимают много времени, получается, работа жестянщика и кровельщика сродни труду портного. Первые годы Сергею помогала жена. Теперь Ирина сосредоточилась на хозяйстве, а к труду отца все чаще подключаются дети. Ведь надо кому-то поддерживать листы, пока он рисунки “пробивает”! Еще дети орудуют ножницами по металлу — это когда узоры на карнизах надо вырезать. Отец им платит — 10 рублей за погонный метр. Может и небольшой получается заработок, зато честный. На мороженое и на дискотеку вполне хватает. Больше всего помогает средняя дочь, Наталья. Она вообще по складу ума — математик, по точным предметам в школе получает только отличные оценки. Да и вообще Наталье нравится не только рассчитывать выкройки, но и вырезать всякие цветочки и “розы ветров”. Старших дочерей просить помочь уже трудновато. У них интерес к железу остыл. Надежда на Игорька, но пока сынишки лишь крутится под ногами, а оказывать помощь отцу пятилетнему мальчику рановато: слишком железо травмоопасно.
Для Сергея теперь в жестяном деле секретов нет. Точнее секрет один: делать на совесть. Проблема его работы только одна — часто ранятся пальцы. Правда, за годы труда пальцы настолько огрубели, что Сергей даже не чувствует при порезах боли.
В общем, мастер опытный. И надежный. Конечно, в России немало таких мастеров (на них страна-то и держится), а все равно всякий раз при общении с мастеровыми мужиками какой-то заряд непонятной энергии получаешь. Есть мужчины в русских селеньях!
