Сыны Бога
Часто говорят, что христианство создано для слабых, для тех, кому нужно себя как-то утешить в суровом мире. Но христианство победило как раз потому, что оказалось сильным, сильней всего, что было раньше.
Римские солдаты, распиная мучеников, удивлялись их стойкости, приписывая ее какой-то магии и волшебным зельям. Анахореты в Нитрийской пустыни поражали воображение, бросая вызов собственной природе и крайним пределам человеческих сил. Смысл христианства не в слабости, а в бесконечной силе человека, в беспредельности его возможностей, обусловленной вечностью и божественностью его бытия.
Никто не думает, что «Дао дэ дзин» призывает к слабости, как раз наоборот. Так же самоумаление и смирение христианин существуют не от слабости, а во имя всесилия и полноты.
Христианство впервые поставило человека на то место, на котором он всегда хотел и чувствовал, что должен быть. Это место незаменимого существа, стоящего в самом центре мироздания и сотрудничающего с Богом в создании вселенной. Уже в первой главе Библии говорится, человек был задуман и создан как сосуд, в который мог войти дух Божий и этим породнить создание с создателем. Иначе говоря, он изначально был предназначен к обожению.
Обожение – термин, который невозможен нигде, кроме христианства. Только христианам могло прийти в голову, что Бог может счесть человека достойным того, чтобы стать с ним единым целым. В других религиозных и философских учениях грань между божеством и человеком непреодолима, а отношения Творца и твари неизменны и статичны, как статусы сеньора и крестьянина в феодальном обществе. Объединение божественной и человеческой природ считалось чем-то таким же немыслимым, как союз гончарного мастера с собственным горшком.
Все последующие события евангельской истории продолжали ту же линию. Рождение Христа случилось не для чего-нибудь, а ради обожения человека: как писал св. Афанасий, «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Воплощение Бога в человека означало его окончательное богоусыновление. Иисус часто говорит, что Бог – не господин и царь, а отец, которых любит людей как своих детей. Он помнит и ценит каждую «заблудшую овцу», каждую особь человеческого рода, даже самую грешную. Благодаря боговополощению человек становится своим для Бога, дорогим и близким, как член божественной семьи.
Для нехристианского сознания все это кажется странным и нелепым. Что еще за детские фантазии? Бог, если уж вы в Него действительно верите, – серьезная, далекая, непостижимая вещь, он не станет играть в поддавки с собственной тварью. Зачем ему создавать какое-то двойственное существо, объединяющее Бога с человеком? Чем оправдана исключительность человека в глазах Творца?
Надо признать, что вопрос о призвании человека ставился в христианстве гораздо реже, чем о его падшести и необходимости спасения. Однако и на него есть внятный, хотя и неожиданный ответ. Бердяев писал, что назначение человека – борьба против небытия. Наука, искусство, культура, ремесло, сама человеческая жизнь – все работает на эту миссию. Без нее тварная природа останется только заготовкой, непроявленным снимком, где не сможет проступить сотворенная вселенная: ничего из того, чего не коснется человек, не будет существовать.
На самом деле, сотворение мира еще не закончено. Все созданное Богом не может быть завершено, пока не одухотворено человеком и не приобщено через его посредничество к Создателю. Человек для того и сотворен из двух природ, чтобы выполнить эту задачу и завершить божественный план «шестоднева». Бог помещает в него свой дух как троянского коня, тайного агента, которого отправляет на чужую территорию, в мир косности и темноты, чтобы перетянуть его на свою сторону. Человек – соглядатай и вербовщик Бога, который должен пропустить все творение через себя, чтобы сделать его действительно существующим.
Отсюда идет бесконечная ценность человека, впервые заявленная христианами. Человеческая личность – нечто абсолютное, равносильное целому мирозданию и не размениваемое ни на какие общественные и идеологические ценности. Ничто не может быть выше человека – ни государство, ни класс, ни церковь, ни самые возвышенные и благородные идеи. Личность ни к чему нельзя принуждать, ею ни для чего нельзя жертвовать: только она сама, добровольно и свободно, может выбирать свои цели и служить своим идеалам. В реальной жизни это сплошь и рядом нарушалось самими же христианами, но высокое назначение человека закрепилось в культуре и сознании и сделало мир таким, каким он есть сейчас.
Когда гуманисты Ренессанса поставили на вершину мира человека, они убрали со сцены Творца, но сама сцена была уже создана христианством. Только после него, а не до и не вместо него, мог появиться гуманизм. О «высоком достоинстве человека» писали люди, еще знавшие и помнившие, откуда идут его истоки. Мыслители вроде Пико делла Мирандолы воспевали человеческую личность, обращаясь к апостолу Павлу и пророкам.
Позже наука подхватила эту идею, окончательно утратив ее божественную составляющую. Научный атеизм продолжал по привычке восхвалять человека как преобразователя мира и творца, не замечая, что в отсутствии Бога его высокий статус повисает в воздухе. Внутри самой науки нет никаких оснований, чтобы наделять человека какой-то особенной миссией или призванием, отличающим его от таковой у жирафа или муравья. Бездушной материи все равно, кто перед ней – чернильная каракатица или мыслящее существо. Наука всячески принижает личность, делая ее природным и общественным продуктом, и в то же время лицемерно говорит про ее безграничные возможности и неисчерпаемый потенциал. В своей философской немощи она заученно продолжает следовать прежним понятиям о величии человека, которые были выработаны не ею, а христианством.
Земная власть. Смягчение нравов. Благотворительность. Легенды.
Когда ругают церковь, обычно вспоминают о том, как мало она сделала для людей и общества. Христова вера не смягчила нравы и жестокости средневековья, не сопротивлялась всем ужасам пыток и кровавых войн; фарисейски проповедуя высокие истины любви и милосердия, она сама только служила и угождала власть имущим. Все это верно, но не стоит забывать, что христианство совершило намного более глубокий переворот, изменивший сам фундамент власти. Оно впервые создало альтернативную силу, которая оспорила прерогативы государства и бросила вызов земным авторитетам, противопоставив им авторитет духовный.
Не знаю, о чем думал Константин, когда вводил нео-иудейскую веру в римский пантеон, но для управления государством трудно было найти мне удобную религию, чем христианство. Понятно, что власть всегда может приспособить и подмять под себя любую религиозную доктрину, но учение Христа очень мало подходило для этой роли.
В христианстве изначально не приветствовалось поклонение ничему земному. Когда говорили «раб Божий», то имели в виду – никого из людей. Человек должен повиноваться закону и правителю, но его высший судья и вершитель судеб – Бог, ему надо служить и его слушать в первую очередь. Сама власть давалась христианскому государю только при условии принятия им постулатов веры и подчинения божественным властям. Вера эта была настолько плохо приспособлена к земной власти, что, как ее ни кривили и не коверкали, она сплошь и рядом натыкалась на неразрешимые парадоксы, в которых монархам приходилось если не исполнять, то по крайней мере помнить и учитывать евангельские заповеди.
Поданные христианских государств жили как бы в двух мирах сразу. Они постоянно находились в раздвоенном состоянии – подчинялись земным правителям и в то же время смотрели выше, на Того, кому служили и покорялись все, включая королей. Его мнение было важнее и вернее всего, что говорили и делали государи и цари. Сами правители волей или неволей признавали, хотя бы на словах, что они не последняя и не самая главная инстанция. Многие монархи были настоящими верующими и разделяли христианские представления о добродетели и благе. Они изо всех сил старались вести благочестивую жизнь и принимали тяготы власти как христианский долг, стараясь управлять вверенной им державой в соответствии с предписаниями церкви.
В IX веке болгарский царь Борис, совсем недавно принявший христианство, направил папе римскому небольшой вопросник, спрашивая о том, как ему теперь воевать, судить и вести другие государственные дела, не противореча христовой вере. Должен ли, например, государь как христианин прощать воров, убийц и других преступников? Как ему поступать с трусами, предателями и дезертирами? Что делать, если враг напал во время Великого поста или посреди молитвы: воевать или нет? Как поступать, если одно христианское государство идет войной на другое? Все эти вопросы продолжали столь же остро стоять в последующие столетия, но цари быстро скоро перестали их задавать.
Попытки богобоязненных царей править в соответствии с духом христианства приводили к противоречиям и конфликтам, которые тяжким бременем ложились на их совесть. Случалось, что какой-нибудь венценосный святой, обнаружив, что его королевский долг не совпадает с обязанностями христианина, выбирал евангельский идеал мира и любви и следовал ему вопреки всему, даже ценой своей жизни. На Руси до сих пор помнят Бориса и Глеба, отказавшихся воевать со своим братом Святополком, поскольку братоубийство было несовместимо с божьей правдой. В средневековой Европе бритский король Сигеберт и англосаксонский Освиу предпочли умереть, но не проливать крови в войне с соседями. Многие кельтские, английские и франкские правители добровольно уходили в монахи, устав от бремени земной власти и взыскуя царствия небесного.
Короли и князья слушали церковь, когда она говорила совершенно абсурдные и наивные по земным меркам, но христиански правильные вещи о милосердии и мире. Характерный пример – «Божий мир» и «Божье перемирие», придуманные в XI веке. На соборе в Тулузе, а потом в Клермоне церковные власти постановили отлучать от Церкви любого, кто поднимет руку на беззащитных бедняков, торговцев, женщин и паломников.
Епископ Гифред Нарбоннский торжественно писал:
«Пусть ни один христианин не убивает другого христианина; ибо тот, кто убивает христианина, проливает кровь Христову»
Позже Церковь пошла еще дальше и запретила воевать армиям в любые дни недели, кроме понедельника, вторника и среды: все остальное время среди христиан должны были «воцаряться твердый мир и перемирие». Для соблюдения этих решений были созданы особые «лиги мира» со своим судом, казной и боевыми отрядами, набранными из добровольцев. На деле эти утопические постановления почти никто не соблюдал, но уже то, что правители не подняли их на смех, а восприняли всерьез, говорит о том, насколько авторитетным был голос Церкви.
Христианизация государства давала узкий, но важный зазор между человеком и властью. Как ни закабалены были жители европейских королевств, все-таки у них оставалась небольшая отдушина, дававшая глоток свободы и надежды. Они помнили и знали, что воля монарха, – еще не все. В конце концов, при желании любой поданный мог выйти из-под власти короля, просто перейдя в другую, церковную юрисдикцию, где действовали уже свои законы и права. А можно было уйти и еще дальше, из самой церкви – в отшельничество или паломничество, в странствия христовой ради веры, в миссионерство на задворках мира. Можно было пропасть с концами в глухих лесах или болотах, уплыть на неведомые острова, чтобы век или два спустя просиять среди потомков с именем святого.
Никто не знает, как много было этих анахоретов и пустынников, сооружавших себе шалаш где-нибудь в дремучей чаще и селившихся возле журчащего ручья, чтобы вкушать мирное и дружить с медведями и львами. Когда их настигали почитатели и суета мира, они уходили еще дальше, в непролазные дебри, на таежные реки и безымянные озера, где на тысячи миль были только лисицы, бобры и барсуки и над морем леса торчала макушка одинокой церкви. Проходило время, и, окруженные золотым сиянием оправ, они появлялись на иконостасах соборов и церквей, умиляя прихожан каким-нибудь славным чудом или подвигом – исцелением немощного или укрощением чумы.
Красота этой чистой и тихой жизни утешало измученных поборами и побоями крестьян, услаждала души райской сладостью и смягчала бесчеловечный мир, задавленный грубостью и цинизмом власти. От житий святых шел дух радости и свободы, возвышавший мысли и дававший чувство сопричастности с небесной славой. Не будь этого светлого ориентира – знака другой истины и другой жизни, жизнь людей была бы совсем темной.
Но христианство целило общество не только обаянием святости, оно приносило и практическую пользу. Милосердие и благотворительность были не пустым словом – за ними стояли реальные поступки и дела. Помощь бедным, слабым, больным золотой нитью пронизывает всю историю Европы – от перевала Сен-Бернар, где монахи зимними ночами выходили искать заблудившихся паломников, до доктора Гааза, который ходил по тюрьмам и больницам и тратил все свои средства, чтобы облегчить мучения страдальцев.
Самые захудалые цари не могли игнорировать этот призыв к сочувствию и помощи. Какой монастырь не делился своими запасами хлеба и муки, спасая крестьян от голодной смерти? Какой государь упускал возможность открыть приют для сирот и больницу для инвалидов, раздать милостыню нищим или назначить пенсию для вдов, прославляя себя щедростью и милосердием? В христианских странах десятками и сотнями строились богадельни, школы, училища для бедняков. Пусть это ничего не исправляло и не меняло по сути, не избавляло от бесчисленных бедствий и несправедливостей, причинявшихся тем же государством (и к тому же часто фальшивило и отдавало фарисейством), но все-таки смягчало и гуманизировало общество, создавало тот общий дух сострадательности и человечности, неприятия жестокосердия, при котором стыдно было ничего не делать для падших, убогих и бездомных.
Под влиянием христианства благотворительность, помощь неимущим стали нормой и хорошим тоном. Сейчас они кажутся чем-то настолько естественным и само собой разумеющимся, что едва ли не каждое публичное лицо, заботящееся о своей репутации, считает своим долгом пожертвовать крупную сумму на разработку какого-нибудь нового лекарства или в фонд спасения амурских тигров. Общество стало более милосердным если не по вере, то хотя бы по традиции, и это прямая заслуга христианства.
Демагогия во спасение
В прошлой статье говорилось о «мутности» христианства и натяжках, к которым прибегают приверженцы этой веры, чтобы свести вместе и увязать торчащие в разные стороны концы. Посмотрим на эту ситуацию глазами христиан.
Для христианина между верующим и неверующим примерно такая же разница, как между зрячим и слепым. Представьте, что у вас открылись дополнительное зрение и вы начали видеть то, чего не видят другие. Никаких объективных доказательств у вас нет, вы не можете дать другим свои глаза и сделать для них достоверным то, что очевидно для вас. Как донести это видение до других людей, как убедить их в том, что эти вещи, для вас такие несомненные и ясные, действительно существуют? В общем, никак.
Можно только попробовать указать на источник света, спросить:
«Вот, видите этот свет?» – и, услышав «нет», развести руками.
Именно так поступают христиане, когда цитируют неверующим Новый завет и в стотысячный раз излагают рассказанную в нем историю, надеясь, что она сама по себе наполнит слушателя светом самоочевидной истины. Если этого не происходит, им остается только захлопнуть книгу и пойти дальше по своим делам. Но человек, тем более христианин, не может поступить так бесчеловечно, не может позволить слепому продолжать идти в яму, где тот обязательно сломает себе шею. То, что мы воспринимаем как софистику и лживость, – это попытки донести спасительную информацию для погибающих людей, попытка схватить их за руку и оттащить от пропасти, заодно поделившись тем счастьем и радостью, которые щедро излил на них Творец и которые могут быть излиты на каждого, кто захочет их принять.
Христиан можно упрекнуть разве что в неумении поставить себя на чужое место. Сами-то они уже забыли, что значит быть неверующими. Они живут и действуют изнутри того, что знают и видят, и изо всех сил пытаются помочь увидеть это другим, прибегая к аргументам, очевидным для них, но сомнительным для остальных. Это невольная и бессознательная лживость человека, абсолютно уверенного в правильности того, что он говорит. Христианам все их натяжки и софизмы кажутся убедительными потому, что заранее подкреплены стоящими за ними безусловной истиной. Так загулявшийся допоздна подросток не звонит встревоженной матери, потому что знает, что с ним все в порядке, но не понимает и не чувствует того, что его матери это неизвестно и она сходит с ума от беспокойства, думая, что его уже нет в живых.
Тяготы и выгоды христианства
Подведем итоги.
Христианам можно посочувствовать. Верующие люди не дураки и не слепые, им так же тяжело жить, как и нам, тяжело нести свое служение. Холод бытия, как и нас, пронизывает их до костей. Часто им еще труднее, потому что их вера постоянно подвергается испытанию реальностью, которая почти всегда не подтверждает, а опровергает ее. Косность давит со всех сторон, все норовит превратиться в повседневную привычку, в набор шаблонных правил, в бессмысленный обряд. Духовная жизнь, как называют ее христиане, требует недюжинной внутренней силы, безусловной строгости к себе и самодисциплины.
Христиан часто упрекают в близорукости. Да, иногда они действительно плохо видят реальность, но зато хорошо видят то, что стоит за ней. Эта подслеповатая мудрость позволяет им сохранять тот мирный дух и просветленность лиц, которыми я восхищаюсь и которым глубоко завидую. Очертив себя волшебным кругом веры, они могут погружаться в такие бездны и клоаки, куда я никогда не отважусь сунуть нос, и выходить оттуда с бодрым духом и несмущенным сердцем. Божественное присутствие в мире освещает для них все – даже грязь и кровь – теплым фильтром смысла и любви, словно в воздухе рассыпали золотую пыль, которая смягчает и обезболивает любые, даже смертельные удары. Что бы ни случилось, ничто не может заставить их впасть в уныние или привести в отчаяние. На худой конец они всегда могут сказать: я не знаю, почему и зачем это нужно, но я доверяю Богу, который знает, и этого достаточно.
Паскаль писал, что верующий в Бога держит пари, которое невозможно проиграть: если он ошибется, то не потеряет ничего, а если окажется прав, то получит все. Это справедливый, но слишком рассудочный аргумент. Дело не в выигрыше или проигрыше, а в том, что вера в Бога сама по себе оправдывает бытие, придавая ему твердое основание и смыл. Она дается как дар, как особое призвание, которое, точно вьючное животное, всю жизнь тащит на себе его владельца. Вооружившись верой, человек становится практически неуязвим, потому что в любых обстоятельствах у него есть нечто большее, чем он сам, – абсолютный залог, оправдывающий любые траты. Поступив на службу вечности, взамен он получает ее силу и авторитет, как посол могущественной империи, прибыв к чужому двору, может рассчитывать на все ресурсы и мощь своей державы.
Христианам можно и нужно позавидовать. Религиозный человек при любом раскладе находится в лучшем положении, чем атеист. Вера не мешает ему быть ни умным, ни деятельным, ни сильным и целеустремленным, она не лишает его никаких даров и не умаляет ни одно из его достоинств, но добавляет к ним один дополнительный ингредиент, который объединяет и усиливает все остальные. Если ты стал христианином, тебе сильно повезло. Христиане похожи на тех людей, у которых в детстве был тайный воображаемый друг, какой-нибудь лунный заяц или лесной олень, помогавший им пережить тяготы и страхи первых лет. На сквозняке жизни им уютно и тепло, в их комнатах намного чище и светлее, в их окна видна даль, которая закрыта для других. Верить в Бога – это счастье, недоступное большинству людей.
