Великолепный, но кроме этого, преинтереснейший женский праздничный костюм экспонируется в Котласском краеведческом музее.
Состоит он из льняной рубахи на кокетке, украшенной полосами браного ткачества и сарафана, сшитого из покупной мануфактурной ткани с самостоятельно вышитыми изображениями животных и птиц.
В этом костюме воедино слились разные эпохи, два стиля, две противоречащие друг другу моды.
Если рубаха олицетворяет собой традиционное народное искусство, в котором и сама домотканая ткань, и орнаменты "заяц", украшающие её, пришли из предыдущих веков, то сарафан являет собой пример техники и моды совершенно новой для тех лет, в котором лисички, птички и собачки вышиты крестиком по схемам, взятым с упаковок мыла.
Могли ли встретиться на рубеже веков эти две моды на одной женщине? Вполне — период перехода вкусов занимал десятилетия, когда вещи этих непохожих эпох носились одновременно, но стоило пройти паре десятков лет и новая мещанская мода взяла безоговорочно верх, а "старая" самим крестьянкам начала казаться убогой, примитивной и отсталой.
Но сколько б мы тут об этом не говорили, сколько не разглагольствовали бы об этом, всё равно никто не сможет растолковать и объяснить эти изменения лучше, чем очевидец тех времён.
В 1904 году в своей статье этот процесс умно описал Иван Яковлевич Билибин — великий художник, собиратель и поклонник русского народного искусства:
"Народное творчество кончилось. Это значит, что народ перестал быть автором дальнейшего развития своих узоров и рукоделий. Это творчество могло развиваться только на почве замкнутости и значительной отрешенности от окружающего. Но крестьяне в свободные долгие зимние вечера и теперь занимаются рукодельем, но уж более не творят. И тут-то и надо явиться к ним на помощь, вырвать из их рук пошлые рукодельные приложения к разным «Нивам», которые бабы вымолили на подержание у местной матушки или лавочницы, и дать им их же деревенские старые образцы и дальнейшую художественную разработку их, втолковав им, что это-то и красиво; но бабы, по большей части, не верят и упорно вышивают по канве розаны и попугаев".
"Народных костюмов больше не носят, т. е. тех костюмов, которые наиболее интересны для художника, т. е. праздничных. Есть немногие глухие места, где надевают ещё изредка, в известные случаи (свадьба, Петров день, Святая неделя), старинные кокошники, долгие сарафаны и душегрейки, но чаще всего вещи эти лежат в сундуках у старух, измочаливаются до нитки на святках деревенскими девушками, одевающими их как курьез, или же скупаются.
Разнообразные головные уборы, сарафаны, формы рубах, передников, платки и т. п. все это — такой богатый материал, что опять-таки составляет содержание для отдельного подробного рассмотрения; а конец данной статьи я посвящу специально деревенскому орнаменту, поскольку он выразился в вышивке и набойке.
Народный узор был ещё в полном ходу лет тридцать, сорок тому назад. Пожилые бабы помнят, как они вышивали девицами все то, что теперь уже почти окончательно вымерло. Молодому поколению, идеал которого город и, главным образом, мелкообывательские роскоши, это старое рукоделье, безусловно, не нравится. Когда начинаешь говорить бабам, что эти заброшенные вещи очень красивы, они относятся либо с недоверием, либо прямо смеются, думая, что имеют дело с каким-то чудаком.
Но мне приходилось встречать старух, не матерей, а бабушек, которые, когда я начинал с ними разговоры о их старых узорах, сперва не понимали, что от них требуется, а после, поняв, что разговором руководит один только интерес, увлекались и начинали с любовью рассказывать, как эти «досельные» узоры переходили от матери к дочери, что вот этот узор назывался так-то, а тот — так-то, что та деревня вышивала на своих рукавах узоры такого-то образца, другая — другого, а третья — третьего; что теперь уже так не сработать, потому что времена не те; теперь все бы поскорее да помоднее… и много еще о чем ворчали эти бабушки, вспоминая свои юные дни".
"Несомненно, что русское народное творчество умирает, почти умерло. Струя новой жизни сметает его, и только кое-где, в глуши, тлеют его последние гаснущие искры.
Не надо плакать об этом. Так и должно быть: это — прошло детство, а оно не вечно. Но, если детство было хорошее, если есть, что сохранить от него, то это и надо сделать, чтобы все интересные черты выросшего ребенка всесторонне развились в молодом взрослом.
Ещё лет сорок тому назад Россия была полна отголосками XVII в., этого очаровательного сказочного времени в отношении народного художественного творчества и кошмарно тяжелого в отношении политическом.
То обстоятельство, что ещё почти вчера крестьянки бросили носить долгие сарафаны и кики, вполне понятно: всякий человек склонен подражать тому, что у других, по его мнению, лучше и красивее; и когда состоятельные люди московского периода одевались в богатые узорчатые наряды и обставляли себя предметами тогдашнего комфорта и тогдашней роскоши, то и низшая братия, стремясь, естественно, к лучшему, подражала им. Народное творчество, как и жизнь, никогда не стояло на месте; являлись всегда разные новинки, которые, примешиваясь к старому, впитывались в общее целое, перерабатывались, переваривались, и получалось, хотя и родственное, но уже дальнейшее. И так далее. Новинки эти шли и от высших классов, и от пришлых иноземцев, и от завоевателей, и от завоеванных, и все это сносилось в общую казну народного творчества, смешивалось и жило дальше.
Но вот нагрянули реформы Петра. Наверху все круто переменилось; так круто, что народ не мог понять того, что свершилось, и отстал. То, что произошло там наверху, было так диаметрально противоположно, чуждо и так непонятно, а с другой стороны, народная творческая казна была ещё так полна преданиями XVII века, что материала для развития народного творчества хватило ещё на целое столетие; и вот получается двуглавый XVIII век, где с одной стороны центры и богатый класс в отношении обычаев, одежды, искусства и науки постепенно сливаются с Западом, а народное творчество деревни и далеких глухих городков все ещё двигается вперед, разрабатывая наследие старого времени: носятся парчи, роскошные головные уборы, строятся шатровые церкви, все ещё жив XVII век!
Но XVIII век прошел, и начинает не хватать пороха в народных пороховницах; а к новому, богатому пробраться трудно, и нелегко оттуда позаимствовать, ибо тяжелы и крепки были цепи крепостного права.
Наконец, цепи спали, и естественно, народ стремится идти вперед, смутно, определенно не зная, куда, но непременно туда, где лучше и радостней, а с сарафанами и всем рукоделием у него связаны воспоминания самые тяжелые и унизительные. И неужели можно удержать эту прорвавшуюся лавину, когда забила ключом жизнь и когда явились другие, более важные, фундаментально новые и неизмеримо более сильные жизненные потребности?!
И нам, ревнителям искусства, остается только собрать бережно то, что осталось от прежнего народного творчества и доказать, что эти скинутые сарафаны и брошенное рукоделье ни в чем не виноваты, что не от них жилось так плохо, что народное творчество — душа народа и его сила и гордость, что оно не раз спасало и объединяло народ, когда, казалось, он бывал в предсмертной агонии, что оно не есть орудие консерватизма, застоя и регресса и что будет время, когда народ, не всей бессознательной массой, а в лице отдельных сознательных, свободных и культурных лиц вернется и скажет: «верните нам наши песни, верните нам наши узоры!»
