Введение
Сам опыт существования в мире и проживания жизни рано или поздно убеждает в том, что мир не является мертвым, что наблюдаемая обусловленная реальность имеет обратную сторону – нечто необусловленное и потустороннее, что время и преходящий характер вещей в нем самим своим бегом указывают на вечное и непреходящее, что все «новое» — на самом деле хорошо забытое старое и что все многообразие явлений представляют из себя различные отсветы одного и того же. Как через встречаемые нами ежедневно вещи и события проявляют себя неощутимые и постоянные законы природы, так и через законы природы должно проявлять себя нечто еще более предвечное и глубинное.
Достаточно глубоко в диких местах, в глуши, вдали от людей, в лесу эти две стороны мира как бы сплетаются, объединяются, так, что одно порой бывает трудно отличить от другого. Многие первобытные культуры – такие, как описанные Колином Тернбуллом в своей книге «The Forest People» центральноафриканские пигмеи мбути — считают лес местом почти потусторонним, в лесах обитают духи и души предков, а ушедший в лес является почти умершим. Точно такое же отношение к лесу видим мы и в индоевропейском наследии, в частности в русской народной культуре. Тут же сразу на ум невольно приходит Эрнст Юнгер, который в небольшой книге «Уход в Лес» настаивает также на том, что такой лес есть и внутри человеческого существа: на глубоких уровнях сознания жив миф, живы вечные образы и тени предков, и они проявляют себя через интуицию, через сны, через искусство. Ушедший в Лес по Юнгеру – это человек, сбегающий в это пространство.
Вся человеческая культура имеет своим истоком древние мифы и вечные образы, заключенные в них. Достаточно углубившись в историю идей, легко увидеть, что все проекты, пытавшиеся преодолеть мифологию, не выливались ни во что новое, но просто были искажением или инверсией извечных мифологических мотивов. Язычество – мировоззрение, имеющее своим центром и смыслом миф – это то, что принадлежит самой сути человека.
Часть 1. Языческий реконструкционизм
Одним из наиболее явных проявлений нехватки мифа и тяги к духу древности в современном мире является языческий реконструкционизм, попытка реконструировать и практиковать дохристианские культы в современном мире в исторически достоверном виде. В реконструкционизме мне видятся две стороны – одна, фальшивая и поддельная, и другая, в которой действительно являет себя что-то подлинное.
Приверженцы такого подхода воспринимают древние мифы как феномен истории, как часть какой-то исторической эпохи и именно поэтому волей-неволей склоняются под секулярное и позитивистское понимание и того и другого. Это в корне неверно, миф нельзя воспринимать как нечто из истории, миф – это противоположность истории и времени вообще, миф – это всегда о вечном и непреходящем.
Также для этих людей характерно пытаться собрать для себя язычество из осколков мифов в народной культуре, известной из этнографии. Об этом можно сказать только одно – за исключением некоторых удивительных находок и самородков глубинного народа это предприятие почти лишено смысла. Получившийся по итогу конструкт будет совершенно искусственной и неорганичной химерой, значительно далекой от настоящего мифа в его цельности. Народное христианство, сколько бы пережитков язычества она ни сохраняла, утратила центр и опору подлинного язычества – мифологию. Тем не менее, язычнику все же следует всегда верить в народ, верить в свою кровь – так же как древние в них верили. Народный дух является неминуемо языческим, а христианство может стать народным только в той степени, в которой оно проницаемо для язычества: иначе оно является не народной, а космополитической и уранополитической религией.
Некоторые неоязычники пытаются адаптировать язычество к современной жизни, сделать его не маргинальщиной, а обыденной частью нормального общества – в моих глазах это совершенное сумасшествие: это тоже самое, что попросту уничтожить язычество, даже то, которое сейчас есть. То, что современное неоязычество твердо стоит на реакционных и традиционалистских позициях – вернейшее свидетельство в пользу подлинности его святынь, свидетельство того, что в нем, при всей его фальшивости, есть то, чего нет у западных виккан, мормонов, разнообразных протестантских сект и прочих конфессиональных бабуинов и есть то, что присуще подлинно традиционным религиям. Если религия не может сподвигнуть своих приверженцев на отрицание современных преходящих ценностей, и он вместо верности вечному идет на поводу у секулярных идеологем наших дней, пытаясь подогнать под них свою религиозность и жизнь, то это не религия, а духовно обезвоженная мирская клоунада, совершенно отрезанная от чего-либо непреходящего.
Гораздо большей проблемой реконструкционистского подхода к возрождению язычества является его своего рода религиозная трансгендерность: как трансгендер считает себя представителем пола, к которому на самом деле не принадлежит, и пытается вести себя как его представители, так и приверженцы такого пути пытаются исповедовать мировоззрение древнего человека, будучи при этом всецело современными людьми. С одной стороны, μίμησις, ритуальное подражание – это основа обрядовости вообще: люди во время обряда просто повторяют действия богов, совершенные во времени мифа, ведь для древнего человека никакой разницы между символом и им означаемым нет: между ними наличествует фундаментальная связь. Именно поэтому идол буквально является представляемым им богом, а солнечный символ на одежде или утвари – Солнцем и всем, что за ним стоит. Также и современный реконструкционист, повторяя, насколько это возможно, действия своих языческих предков сам таким образом становится причастным им, их отблеском. Тем не менее, есть в этом и что-то пугающе фальшивое. Как по мне, такой подход – это примерно как оживить при помощи каких-то ужасающих технологий труп своего почившего отца, научив его делать все то, что делал сам отец при жизни: внешне, возможно, оно ничем не будет отличаться от подлинника, однако жизни и духа в нем не будет.
И именно в этом и состоит главная беда: мы не можем говорить о каком-то подлинном возрождении язычества или каких-либо еще сторон древней жизни, если не увидим и не осознаем, что дух современного человека – это не тот дух, который их породил – и не дух, который может их возродить. Следует уяснить это со всей твердостью, следует сначала увидеть всю чуждость своего образа жизни и мысли таковым языческой древности, осознать пропасть, разделяющую цивилизованного человека с его теологическими воздушными замками и варвара с его живым и восхищенным язычеством. Так в чем же заключается дух современный и дух древний?
Часть 2. Дух варварства и дух цивилизации
К своему нынешнему аморфному, обесчеловечивающему и опошленному состоянию мир пришел не в один момент. Процесс его сложения немецкий философ и социолог Макс Вебер охарактеризовал как Entzauberungder Welt – расколдование мира: постепенный переход от мифологического языческого мировоззрения к современной секулярной и научной картине мира, планомерное крушение которой мы и наблюдаем в наши дни.
Виднейший румынский историк религии Мирча Элиаде видел в традиционных верованиях всех народов Земли фундаментальное единство, выражающееся в космическом характере этих культов и в центральной роли в них мифа. Космическая религиозность по Элиаде – это такое мировоззрение, в котором божественное непосредственно проявляет себя через циклы и закономерности космоса: оно и не отделено от мира непреодолимой пропастью, как в авраамизме, но и не сводимо к нему, как у пантеистов. Первобытный человек именно в удивительной упорядоченности природы, в мощи и внешней могущественности видел своих богов. Мир для древних являлся Космосом (от гр. κόσμος – красота), то есть порядком и гармонией, которому противостоит вселенский хаос в виде демонов, титанов и злых духов. Миф же, как доказывает в своих работах Элиаде, – это священный рассказ об истоке всего. Миф происходит не в том времени, которое мы испытываем на своем опыте, а до времени, у истока времен. Миф рассказывает о космогонии, об установлении богами космического порядка и его законов, о победе божественных сил света над хаосом и тьмой, и именно миф и деяния богов в нем были примером как для достойной жизни человека (творя достойные деяния варвар становился отблеском бога, а его действие – отсветом того самого действия, совершенного на истоке времен, что и придавало ему характер благого и должного), так и для обряда: посредством обряда архаический человек непосредственно возвращался в миф, повторял космогонию и возвращал в мир торжество сил света и космоса над хаосом и тьмой.
Такое органичное мировоззрение было характерно для такого же органичного образа жизни: племен и кланов охотников-собирателей и кочевников-скотоводов. Именно к такому свободному и хищническому образу жизни человек приспособлен природой: все биологические и психологические особенности человека убеждают нас в том, что они заточены природой для выживания и процветания именно в качестве первобытного кочевника. Однако вследствие неолитической революции человек оказывается привязан к земле, заключен в города и окружен рукотворными вещами – иными словами, возникла цивилизация.
Цивилизация основана на производстве посредством сверхразделения труда масс людей и управлении ими через подавление самой их природы. Цивилизация буквально питается страданием, дарвинистически строясь так, чтобы это страдание было экономически продуктивным, то есть терпимым для страдающего. Помещенный в каменную клетку человек не перестает быть прирожденным хищником, но при этом становится подобием насекомого, муравья в муравейнике, ощущая отрыв от природы, неестественность и рукотворность городской среды и всего своего образа жизни и еле заметное, но постоянное напряжение и гнетущее страдание. Так человек убеждает себя, что весь мир – как и город, в котором он живет – является искусственным, что в нем неизбежна страдательность, которая не может перевеситься радостью, и поэтому обряды, поддерживающие и укрепляющие Космос и возвращающие космогонию, теряют для него какой-либо смысл. Человек убеждается, что из мира следует сбежать или радикально его преобразовать во что-то радикально новое и доселе невиданное (совершенный абсурд для язычника), что есть первые ростки прогрессистских заблуждений, характеризующих нашу эпоху. Человек начинает понимать божественное как сверхмирное и абсолютно трансцендентное, боги цивилизованного человека больше не являют ему себя через космические закономерности и природные циклы.
Если древнее мифологическое мировоззрение складывалось естественным образом в глубине народного духа и на протяжении тысячелетий, то выразителями новой извращенной духовности стали отдельные люди – пророки, провозглашавшие себя провозвестниками единственной истины и выступившие зачинщиками демифологизации (или, иными словами, святотатства). Нездоровая деятельность пророков-визионеров, эта типичнейшая черта религиозной аберрации и сектантства – это одна из основ всех проектов этой новой религиозности городской цивилизации.
Не стоит многого и говорить о том, что ничего подлинно священного, раскрывающегося со всей первозданной силой непосредственностью уже не может быть в рукотворной городской среде. Современный город не терпит даже христианских церквей: если раньше, в эпоху древности и средневековья, храмы были архитектурной доминантой города и все городские постройки как бы окружали храмы – именно поэтому в средневековой Европе часто законодательно запрещалось строить выше колоколен – то сейчас даже над колокольнями нависают безжизненные массивы стеклянно-стальных небоскребов, набитых офисами и торговыми конторами, что очень символично относительно сути города. Невольно вспоминается сообщение Геродота, согласно которому персы презирали греков за то, что в центрах их полисов находился не храм, как в Персии, а рынок.
Вышеописанным и объясняется, на мой взгляд, то, что другой немецкий философ Карл Ясперс назвал «Осевым временем» — которое он видел как внезапный перелом в I тыс. до н. э., когда происходит переход от мифологии к философии, а религии становятся интроспективными, требуют не должного отправления культа, а моральной жизни, постулируя бренность земного существования и необходимость спасения. Буддизм, индуизм времен Упанишад, орфизм, гностицизм, авраамические религии – иудаизм, христианство и ислам – это отдельные проявления духа осевого времени, первой стадии «расколдования» мира, парагона секуляризации и эпохи Просвещения, совпавших с еще одной революцией – индустриальной – и избавившихся от изгнанного из мира божественного вовсе, создав тот кастрированный мир, в котором мы живем сейчас.
Таким образом, дух цивилизации, дух современного мира – это болезненная, психотическая интроспекция, вызванная смутно осознаваемой невыносимостью жизни в этой железной тюрьме, переходящее в скрытое или явное жизнеотрицание и мироотрицание, а дух варварства, дух язычества – это упоенность и завороженность внешним, удивительной упорядоченностью мира, естественной силой и величием как вне человека, так и в нем, утверждающая мир и жизнь в их самых могущественных и вдохновленных формах.
Часть 3: Как быть язычником?
По-настоящему возродить язычество, оставаясь современным человеком невозможно. Те осколки «космической религиозности», которые существуют в виде японского синтоизма, индуизма, народных верований и других вариантах – это всего лишь реликты древности, планомерно истребляемые и уничтожаемые все новыми и новыми витками цивилизованной жизни. Любые эпизоды наделенного смыслом порыва и стремления к величию у современного человека: по-настоящему вдохновенное искусство, борьба за правду, жажда смысла – это проломы в глади материальной цивилизации, прорыв в современность непреходящих мифических образов и смыслов, прорыв древнего духа. Как уже было отмечено, язычество принадлежит самой сути человека, и именно поэтому в цивилизованном человеке всегда спит древний дух и древние образы, всегда готовые проснуться и сломать завесы цивилизованных абстракций.
Тем не менее, ломаются они только тогда, когда человек вырывает себя из городской среды и рукотворного мира, представая лицом к лицу с природой, ее могуществом и опасностью. Многие люди, сознательно избравшие простую и естественную жизнь со всеми ее трудностями, такие как американский писатель Генри Торо, поселившийся на несколько лет в уединенной лесной хижине у Уолденского пруда, замечали, что их суетливость и озабоченность рушатся и исчезают, давая место совершенно иному мировоззрению и духу, более возвышенному и обращенному к природе. И для нас это неминуемо именно тот дух, которое проявляет себя в Илиаде, Ригведе и Эддах – благородное и дикое индоевропейское мировидение. Конечно, характерно оно не только для индоевропейцев, но именно образы, мифы, поэтика и героический эпос древних индоевропейцев живее всего откликаются в сердцах их потомков – и наследников.
При рассмотрении языческих верований сразу же бросается в глаза их этнический характер: они возникают в лоне народной культуры, выражающей вечные мифологические образы и сюжеты в соответствии со своей природой. В древних языках не существовало слов, обозначающего религию или принадлежность к религии: верования были неразрывно связаны с этническим происхождением человека. Я считаю, на уровне своей глубинной природы человек не может ни выбрать веру, ни уйти из нее, такие попытки неминуемо будут поверхностными и кажущимися – сам факт существования исполненного языческими пережитками народного христианства ясно это показывает. Именно поэтому следует именно верования наших предков.
Современные неоязычские течения всецело относят либо к реконструкционистским, о которых выше, либо к синкретическим, то есть сочетающим разномастные черты разных древних верований. На мой взгляд, подлинное возрожденное язычество не должно быть ни тем, ни другим. Не следует пытаться возродить с исторической достоверностью язычество древней Руси накануне крещения, или верования праиндоевропейцев на момент расселения из прародины, не стоит и бездумно выбирать и смешивать между собой особо впечатляющие черты совершенно различных верований, как делают синкретисты. Нужно изучать все индоевропейское наследие и опираться на общие черты, присущие родственным друг другу индоевропейским верованиям и определяющие саму суть индоевропейской мифологии и культа, вне зависимости от времени их бытования: нельзя не учитывать и унаследованное от предков индоевропейцев вплоть до древнейших эпох, однако смешение индоевропейского наследия с чуждым и неродственным в моих глазах неправомерно и неестественно. Например, стоит помнить, что значительная часть индусских доктрин и практик после времен Упанишад, такие как йога, культ Шивы или учение о Сансаре, которые так любят многие неоязычники, восходят, судя по всему, как к типичным искажениям Осевого Времени, так и к чужеродным доиндоевропейским культам чернокожих аборигенов-дасью: основным подлинно индоевропейским наследием Индии являются прежде всего Веды. Так же и древнегреческие культы Диониса и Кибелы восходят, скорее всего, не к индоевропейскому наследию, а к ближневосточному влиянию. А вот, к примеру, Митраизм, культ сияющего бога-быкоборца Митры, получивший, в отличие от вышеперечисленного, сравнительно мало внимания в неоязыческой среде – это наследие подлинно индоевропейской арийской культуры.
Конечно, к неиндоевропейским мифологиям всегда следует обращаться по той причине, что для всей религиозности и «космической религиозности», как показал в том числе вышеупомянутый Элиаде, характерны фундаментальные общие черты, мифологические образы и смыслы вечны и неминуемо присущи всем культурам, и их неучтение грозит попадением в ловушку современных светских подходов и профанации, однако следует отличать универсальное и общее содержание от его инородной и чуждой формы выражения.
И все же это останется совершенно бессодержательно без непосредственного ощущения проявления божества в могуществе и упорядоченности природы.
Часть 4. Язычники-одиночки
Я помню, как когда-то лет в 15-16, летом, отдыхая за городом, я увидел один из этих совершенно особенных закатов, происходящих обычно после грозы: когда все небо от горизонта до горизонта становится на время пунцово-красным. Тогда, хотя я уже давно осознавал себя язычником, мне впервые пришел в голову вопрос: как можно язычником не быть? Люди, которые не способны видеть в таком пробирающем природном явлении прямое и прекрасное явление божества попросту лишены какой-то значительной части существования в мире, как мне тогда показалось.
Я помню, как я в первый раз в одиночку ночевал в лесу: это был дубовый лес на мысу над рекой, где полтора тысячелетия назад находилось славянское поселение, рядом с которым находилось пятью веками позже святилище. После того, как мои надежды порыбачить и набрать воды не оправдались, так как я не обнаружил спусков с мыса к воде, я, разведя костер, лег под одним из особенно больших дубов спать. Спать не получалось – как только засыпаешь, что-то сразу выдергивает из сна: голое звездное небо над головой, скрипы рассеченных молнией голых дубовых стволов неподалеку, время от времени падающие желуди, игра рыбы на реке, копошения мелких зверьков, слабый голод и жажда включали какие-то древние инстинкты, заставлявшие быть на чеку и сливавшиеся в некий еле уловимый ритм места. Именно в такой ситуации и чувствуешь ту самую завороженность внешним миром и его величием, которая и является, на мой взгляд, сутью мироощущения варвара.
Бронислав Малиновкий, один из величайших антропологов, всегда отмечал, что наиболее глубокие и чистые религиозные переживания всегда, в том числе и в первобытных обществах, являются достоянием одиночки и следствием уединения. Насколько я знаю, существует много язычников-одиночек, которые искренне презирают нынешнюю стерилизованную эпоху и ее воздушные замки, которые верят в старых богов и пытаются быть верными им, которые считают выше себя вступать в какую-то фарсовую «общину» и делить свою ярость и свое вдохновение с какими-нибудь сумасшедшими женщинами за 40, любителями этнических шашлыков или самозваными «волхвами» с пивным брюхом вместо сердца. Какими бы душевными такие сообщества временами ни были, они не являются естественными – это не общины, какие мы видим в настоящих племенах, это не сообщества родственников, это всего лишь группы чужих людей, собирающихся вместе для проведения каких-то праздников и обрядов, а вне этого живущих жизнью рядового современного обывателя.
Я думаю, именно язычники-одиночки являют собой наиболее ценные самородки, по естественному закону образующиеся в толще современной цивилизации и на границах современного неоязычества. Тем не менее, насколько путь одиночки благороден, настолько же он и скуден. Священное всегда является чем-то глубоко личным, но оно умирает, когда становится субъективным – а именно к этому толкает всеми силами современная цивилизация и ее идеологические комиссары. Современная цивилизация признает только такие два человеческих состояния: с одной стороны – сухие, формализованные, безвольные и аморфные сообщества, лишенные каких-либо ценных и осмысленных связей, ведомые склеротичными и маленькими людьми и – с другой стороны – слабые в своем одиночестве, изолированые и атомизированные индивиды. Цивилизация, город, рукотворный мир как огня боится противоположности обоих этих состояний – а именно оно и является, на мой взгляд, настоящим выходом.
Часть 5. Koryos
В современной неоязыческой среде много говорят о проблемах инициации, посвятительных обрядов: так как традиция и инициатическая цепь были прерваны пришествием христианства, то нужно найти какой-то иной способ посвящения – чтобы быть частью чего-то настоящего. Однако задаваться, я думаю, следует скорее другим вопросом: а смог бы я вообще пройти настоящий посвятительный обряд?
Юноши центральноафриканского племени масаи – нилотских кочевников-скотоводов – должны были в ходе инициации при помощи одного лишь железного копья убить взрослого льва. У Североамериканских индейцев мандан во время обряда племенной инициации же двое мужчин втыкали посвящаемому ножи в мышцы спины и груди и продевали в получившиеся отверстия петли, привязывали к ним веревки и вздергивали посвящвемого на них высоко в воздух, руки и ноги ему протыкали кольями, на которые вешались тяжелые головы бизонов. Когда посвящаемый уже висел в воздухе его начинали вращать, пока он не терял сознания от изнеможения. И при этом он не должен был и дрогнуть или как-то еще показать слабость. Смог бы современный обыватель выдержать подобный обряд? Даже принимая во внимание, что это одни из самых суровых примеров, смог бы наш современник хотя бы мужественно вытерпеть отрубание ему пальца, что практиковали во время обряда инициации некоторые меланезийские племена, а также, судя по наскальной живописи, европейские палеолитические охотники? Всю глубину расхлябанности нашей эпохи понимаешь тогда, когда пытаешься представить типичного менеджера среднего звена или блогера-научпопера в засаленной футболке пытающимся убить копьем льва или раскручиваемого в воздухе на окровавленных веревках.
Наши индоевропейские предки, однако, практиковали немного иной обряд племенной инициации. Юноши, достигая возраста зрелости, собирались в ватаги и изгонялись в леса и дикие места на рубежах обжитых земель. Такие ватаги и назывались *koryos, и юноши в них жили охотой и разбоем. Они были связанны с волками – скорее всего они носили шкуры волков, они сами становились стаей волков, они также были мертвыми и духами мертвых: чертой всех инициатических обрядов является ритуальная смерть и возрождение. Схожие мужские братства, Männerbunde, известны у большинства первобытных народов. У бушменов хадза в современной Танзании такой мужской союз называются epeme, а для становления epeme нужно в том числе убить крупного зверя – что отсылает к мифопоэтическому мотиву борьбы героя с чудовищем. Именно Männerbunde в архаических обществах являются хранителями древних обычаев, мифов и религиозных тайн, недоступных для остальных общинников, непосвященных.
В моих глазах только индоевропейский koryos является верным путем к подлинному возрождению древнего духа. Язычники-одиночки должны обнаружить друг друга, естественным образом сбиться в посвятительные мужские союзы и вырваться из рукотворного мира. Я понимаю, что современный человек не может несколько лет жить в лесной глуши, выживая охотой и грабительскими набегами, как в эпоху бронзы, настолько уж подрезает крылья своим птенцам нынешнее общество, однако они должны всегда стремится на лоно природы, они должны упорно учиться жить и выживать в дикой среде, должны учиться видеть в природе и ее закономерностях и циклах явления богов: я верю, что только таким людям и только в таких случаях они по-настоящему раскрывают себя. Сможет ли наш типичный современник выдержать, если ему раскроет себя хотя бы дух места, леший или водяной, не то что божество во всем своем величии? Стоит ли говорить о том, насколько современному обществу неудобны крепко сбитые группы молодых мужчин? Они «натворят бед» — а именно это нам и нужно. Только в таких бандах, скрывающихся как стаи волков от муравьиной цивилизации где-то в глухих лесах, и может родиться и возродиться нечто подлинно древнее, может опять постепенно зажечься дух варварства, дух индоевропейского язычества, разожженный яростью и вдохновением этих непримиримых.
Во славу Небесного Отца, Громовержца и Божественных Близнецов,
Богов сияющих, богов дающих и принимающих,
Да помогите благородным очиститься самим и очистить мир!
