Этнографы убедительно доказали на множестве примеров, что «Зимние святки — не единственная „вспышка“ окрутничества в русском обрядовом обиходе. Однако именно святочная его разновидность представлена здесь наиболее широко и вместе с тем значительно детальнее других отражена в этнографических описаниях» (цит. по изд.: Ивлева Л.М. Ряженье в русской традиционной культуре. СПб.: Российский институт истории искусств, 1994. С. 78).
В некоторых областях весь Святочный цикл, от Коляды («Рождества») и до Водокреса («Крещения/Богоявления») назывался колядами (во множественном числе). Эти коляды означали либо целиком Святки, либо — реже — Коляду, Щедрец и Водокрес как «первую, вторую и третью» коляды соответственно. Один из крупнейших российских языковедов, литературоведов и этнографов XIX в. «А[лександр] А[фанасьевич] Потебня считал различия праздничных обычаев на Рождество и на Новый год не существенными: „сходство обрядов, совершающихся от 24.XII до 6.I заставляет думать, что зимний языческий праздник продолжался несколько дней, или же — если этот праздник был однодневный — что он распался на несколько частей, приуроченных к нескольким христианским праздникам, но сохранивших первоначальное сходство...“ (Потебня А.А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. М., 1865. С. 19).
О том, что эти даты воспринимались как единый цикл связанных между собою праздников, говорит народная терминология, определяющая святочный период как „коляды“, а Рождество — Новый год — Крещение как „пэ́рша кóляда“ — „дрýга кóляда“, или „шчадрýха“ — „трэ́ття кóляда“, или „водянýха“ (для белорусской территории)» (цит. по изд.: Виноградова Л.Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян. Генезис и типология колядования. М.: Наука, 1982. С. 190–191).
Особо следует отметить народный обычай «греть покойников» на Святки. Так, у выдающегося русского этнографа Дмитрия Константиновича Зеленина (1878—1954) в специально посвящённой данной теме работе читаем: «Древнѣйшее извѣстiе относится къ 1852 году. Въ рукописномъ „простонародномъ календарѣ“ Щигровскаго уѣзда... сообщалось слѣдующее: „24 декабря (коляда) на дворахъ зажигаютъ огни, полагая, что усопшiе родители приходятъ обогрѣваться, и что отъ этого огня пшеница народится ярая (красная)“. <...> ...В.И. Даль въ своихъ „Пословицахъ русск. народа“ и въ „Толковомъ словарѣ“ (S.V. Кутья) приводитъ такое замѣчанiе для Курской губернiи: „Подъ Рождество и подъ Крещенье жгутъ навозъ среди двора, чтобъ родители на томъ свѣтѣ согрѣвались“. <...> „Суевѣрный обычай обогрѣванiя и окуриванiя родителей, существовавшiй нѣкогда въ гор. Орлѣ, описываетъ Г. Пясецкiй въ своихъ „Историческихъ очеркахъ гор. Орла“.
„Обычай состоялъ въ томъ, что на Рождество, Новый годъ и въ день Крещенiя хозяинъ дома бралъ горшокъ съ огнемъ и куль соломы; попрощавшись съ домашними, онъ отправлялся въ огородъ; здѣсь онъ сперва полагалъ три поклона лицомъ къ востоку, потомъ зажигалъ снопъ соломы съ ладаномъ и приговаривалъ: „ты, святой огонекъ и сѣренькiй дымокъ, несись на небо, поклонись тамъ моимъ родителямъ, разскажи имъ, какъ всѣ мы здѣсь поживаемъ!“» (цит. по изд.: Зеленинъ Д. Народный обычай „грѣть покойниковъ“ (Изъ XVIII т. Сборника Харьковскаго Историко-Филологическаго Общества, изданнаго въ честь профессора Н.Ф. Сумцова). Харьковъ: Типографiя „Печатное Дѣло“, 1909. С. 1–2).
Итак, пора Святок в традиционном славянском календаре — это «пограничье» между завершением старого и началом нового цикла, когда в качестве важнейшей опоры для Возрождения является культ Предков. «Празднование святок начиналось с торжественного ужина. Пристальное изучение этого момента не оставляет сомнений в том, что этот ужин представляет собой поминальный стол. <...> Многие наблюдатели сообщают, что одно из непременных блюд в этот день — кутья. Кутьей иногда называется и сам праздник. А.И. Петропавловский сообщает о белорусском обычае: „В течение коляд бывает три кутьи: первая — постная, перед Рождеством, вторая скоромная, иначе богатая, под новый год, и третья — постная, под крещение“ (Петропавловский А.И. „Коляды“ и „Купало“ в Белоруссии // Этнографическое обозрение, 1908. № 1–2. С. 159). У белоруссов новогодняя кутья называлась „щедрою“ или „богатою“, так как 31 декабря называлось „щедрым вечером“. У русских порядок был несколько иной: „богатой“ кутьей иногда назывался сочельник (Калинский И.П. Церковно-народный месяцеслов на Руси // Записки Русского географического общества по отделению этнографии, т. VII. СПб., 1877. С. 341). <...> У украинцев Саратовской губернии А.П. Мних наблюдал следующее: „В сочельник, накануне Рождества, малороссы варят свару и кутью; в этот день они ничего не едят до вечерней зари; лишь взойдет звезда, они ставят кутью и свару на стол, зажигают перед образами свечу, все становятся на колени и просят Бога о ниспослании им хорошего урожая хлебов, благополучия скоту и здравия себе“ (Мних А.П. Народные обычаи, обряды, суеверия и предрассудки Саратовской губернии, собранные в 1861—1888 гг. // Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии, т. XIX, вып. II. СПб., 1890). Д.К Зеленин, подводя итоги рассмотренным им великорусским, белорусским и украинским материалам, приходит к выводу, что „обрядовые блюда восточно-славянского рождественского праздника не оставляют сомнения в том, что этот праздник некогда представлял собой поминки, был посвящен культу предков (Zelenin D. Russische (ostslawische) Volkskunde. Berl.–Leipz., 1927. S. 375). Общеизвестно, что кутья составляет непременную принадлежность похоронного обряда и поминок. Вместе с тем ее иногда употребляли на свадьбах, родинах (праздновании родов) и крестинах. Почему, однако, именно кутья служит поминальной едой, которую при этом едят также на свадьбах и при рождении детей? Кутья, как правило, варилась из цельных, нераздробленных зерен — чаще всего пшеницы. В городах, где пшеницы обычно не бывает, ее заменил рис. Если предположить, что кутья готовилась собственно из семян, мы приблизимся к пониманию этого обряда. Зерно обладает свойством надолго сохранять и вновь воссоздавать жизнь, умножая ее. Семя — растение — семя составляют извечный кругооборот, который свидетельствует о нескончаемости жизни. Путем еды к этому процессу приобщаются люди. В животном мире зерну или семени, с точки зрения крестьянина, соответствует яйцо, обладающее тем же удивительным свойством, что и семя: оно сохраняет, содержит жизнь и воссоздает ее. <...>
К кутье обычно примешивались ягоды (черемуха, в городском обиходе — изюм). Ягоды представляют собой то же семя, облеченное плодом. Всем этим объясняется, почему кутью употребляли при свадьбах, рождении детей и смерти. Она знаменует постоянство возрождения жизни, невзирая на смерть.
Другой признак поминального стола состоит в том, что в этот день подавались блины, которые, как известно, также представляют собой поминальную еду. П.С. Ефименко, наблюдавший на севере обычай есть блины под рождество, полагает, что славяне, как и другие народы, поминали умерших блинами и воображали, что покойники в это время встают и едят их вместе с живыми (Ефименко П.С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. Часть I. Описание внешнего и внутреннего быта // Труды этнографического отделения Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Кн. 5, вып. 2. М., 1877. С. 132; Часть II. Народная словесность // Труды этнографического отделения Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. М., 1878). Этот обычай лучше зафиксирован у белорусов, чем у русских, у которых к XX в. он веке начинал забываться. „Так как этот день есть вместе с тем и день поминовения умерших родственников, то, кроме кутьи, пекут лепешки и блины“, — сообщает П.В. Шейн из Смоленской губернии (Шейн П.В. Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края. Т. I. СПб., 1887. С. 53). <...> Рассматривая рождественскую вечернюю трапезу как поминальный стол, необходимо указать, что дело в этом случае идет не о поминовении покойников вообще, а покойников своей семьи, своих предков» (цит. по изд.: Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. Опыт историко-этнографического исследования / Ст., коммент. И.В. Пешкова. М.: Лабиринт, 2000. С. 18–21).
