Славянская традиционная культура и современный мир. Сборник материалов научной конференции. Сост. В.Е. Добровольская, Н.В. Котельникова. Вып. 8. М.: ГРЦРФ, 2005, с. 22-41
Термин семантика применительно к текстам устных традиций и их фрагментам начинает широко употребляться только во второй половине XX века. До этого времени фольклористы чаще оперируют литературоведческой категорией содержание (со всеми гегелевскими коннотациями данного понятия), которое не равно семантике, хотя и сопоставимо с ней. В содержании, противопоставленном форме, на первое место выходят предмет и тема произведения, т.е. отраженная (как бы "содержащаяся") в нем жизненная или вымышленная реальность, в том числе событийная. Еще менее терминологично слово смысл, используемое в научном дискурсе почти так же, как в обыденной речи: внутреннее содержание, разумное основание, умопостигаемое значение чего-либо; здесь, несомненно, содержится идея целеполагания, функциональности текста или его элемента. В не меньшей степени подобную идею передает слово значение (в своем "дососсюровском" употреблении). Как мы убедимся, в современной науке все эти понятия в той или иной степени входят в аппарат семантического анализа.
В традиционной философии термины смысл и значение, как правило, синонимичны; в "классической" логике и семиотике под значением понимается именно содержание, выражаемое посредством того или иного "кода" (вербального, акционального, изобразительного, "вещного" и т.д.). В современной логике и современной лингвистике термины значение и смысл разведены. Значением (денотатом, референтом, экстенсионалом) здесь оказывается предметный коррелят знака, а смыслом (сигнификатом, интенсионалом) — его концепт, мысленное содержание, причем сигнификат связывается с обобщенным образом предмета или явления, а интенсионал — с совокупностью его мыслимых признаков; различение психического представления, реального предмета и того, что о нем говорится (т.е. принцип семантического треугольника: имя — денотат — концепт), отмечается еще у стоиков. По отношению к любому тексту, объем которого превышает слово, значение представляет собой соотносимую с этим текстом реальность, а смысл есть понятийный объем, заключенный в суждении о нем. Таким образом, как будто удается выйти за пределы замкнутого круга тавтологических определений толкуемого понятия (смысл есть значение чего-либо, его внутреннее содержание; значение есть смысловое содержание и т. п.).
На основе постулата о параллелизме двух планов языка — плана содержания и плана выражения, означаемого и означающего - формируется область знания, которая может быть названа структурной семантикой.работы Р. Барта, А. Греймаса, Ю. Кристевой и др. [Bartes 1965; Greimas 1966; Kristeva 1969; 1972].
Согласно структурной семантике, означаемое и означающее — суть составляющие знака, отношения между которыми могут быть описаны как психическое представление, аналогия, непосредственная связь, адекватность, конвенциональность и др. (ср. иконические, символические и индексальные знаки); следует подчеркнуть, что означаемое — не "вещь", а представление о ней, ее образ (сигнификат, концепт). Выделяются единицы, с одной стороны, значимые и, с другой, различительные, конституирующие форму, но не обладающие собственным смыслом (принцип двойного членения Мартине); ср. позитивные ("опора значения") и дифференциальные ("вариант") стороны значимых единиц.
Значение есть акт, объединяющий означаемое и означающее, продуктом этого акта и является знак — двусторонняя сущность, двусторонний срез материала (звукового, визуального и пр.); Ж.-Ф. Лиотар [1971] вводит еще термин обозначение (designation), который, в отличие от знака, употребляется не для всего денотата, а только для какого-либо одного его аспекта. Кроме того, в рамках структурной семантики различается собственно значение (наиболее абстрактная часть семантики, свойственная элементам текста самим по себе, вне их функции в данном тексте) и значимость — конкретная совокупность отношений между компонентами текста (и их значениями), имеющими релевантную смыслоразличительную функцию, так сказать, знак в контексте. Можно также представить смысл как семантику всего текста в целом (а содержание в этом случае — как наиболее конкретный семантический слой произведения [Лашманов 1970, с. 137-139]). Смысл устанавливается благодаря двойной детерминации — значению и значимости, процесс же его образования — процедура одновременного членения двух аморфных масс: "идей" и "звуков" (или иных "материальных воплощений" означающего).
Планы синтагматический (линейный) и парадигматический (ассоциативный) создают собственные системы значимостей и соответствуют двум формам умственной деятельности: первый, по Якобсону, метонимичен, второй метафоричен. В синтагматической последовательности знаков, связанных по смежности, свобода комбинирования единиц возрастает от минимальной до максимальной; постепенно связность синтактическая, все менее и менее жесткая, уступает место связи семантической.
Выявление и анализ семантических (мыслительных, или понятийных)полей предполагает основной изучаемой единицей слово и сближается с категоризацией мира на основе лексических средств естественных языков; чтобы уловить "ускользающий смысл", при рассмотрении проблемы можно опереться на тезаурус языка. Основой процесса дефиниции и иерархизации является сема; но значение слова не сводится к сумме употреблений, оно производится активацией и комбинацией различных сем, которые могут находиться в латентном состоянии и активируются в словоупотреблении [Treps 2000, p. 361]. Однако "семный" (или компонентный) анализ дает удовлетворительные результаты только при проведении ограниченных таксономических описаний, не оставляя возможности создавать для семантического анализа матрицы, типа фонологических.
Согласно Греймасу, семантика должна быть генеративной (порождающей, что предполагает постепенно возрастающие вложения содержания — от наиболее абстрактных "ярусов" к самым конкретным и фигуративным), синтагматической (а не только таксономической), объясняющей не отдельные лексические единицы, но производство и понимание дискурса (наиболее глубинные семантические вложения соответствуют самым крупным по величине синтагматическим единицам) и общей, постулирующей единство смысла в разных семиотических системах. Кроме того, вводятся понятия семантики базовой, наделенной абстрактным логическим представлением, и семантики нарративной, семантические вложения которой вписываются в формы нарративного синтаксиса на поверхностном уровне.
Синтагматический анализ предполагает расчленение текста на минимальные значимые единицы, объединение их в парадигматические ряды и классификацию связывающих их синтагматических отношений (т.е. таксономию и гомологию). В свою очередь синтагма может разворачиваться, лишь черпая единицы из ассоциативного плана. Ассоциации составляют в памяти ряды, объединенные разнообразными отношениями (корреляций, подобий, оппозиций). Таким образом, синтагматические отношения линейны, "горизонтальны", парадигматические — "вертикальны"; ср. выше значение и значимость.
Как инвентарь (или таксономия) для акта высказывания на уровне семантических универсалий выступает базовая семантика — подобно виртуальным аксиологическим системам, значимости и ценности которых актуализуются на уровне повествования. Синтаксические операции, с помощью которых базовая семантика переводится в синтагматическую форму, заставляют свои термы предвидеть дискурсивные перспективы; следовательно, семантическая структура способна получать синтагматическую репрезентацию. Перевод семиотических и нарративных структур в дискурс осуществляетдискурсивная семантика. С точки зрения синтаксиса, это совокупность процедур установления актантов, времени и пространства (акториализация, темпорализация, спациализация). С семантической же стороны эту реорганизацию сопровождают новые семантические вложения. Генеративная семантика предполагает, что исходная инстанция порождающей перспективы состоит из логико-семантических форм, на основе которых путем трансформаций порождаются поверхностные формы [Греймас, Курте 1983, с. 518-526; Барт 2000, с. 263-300].
Таким образом, в отличие от манифестирующей текст линейной (синтактической) последовательности знаков, семантика не может быть предъявлена как непосредственная данность; следует заметить, что речь идет о любом семиотическомтексте культуры (в том числе фольклорном) — какую бы материальную природу не имела его кодовая система. Семантика существует как бы "за текстом", скорее "вне его", чем "внутри него", хотя, конечно, надо помнить, что все подобные определения являются лишь метафорами, позволяющими более или менее наглядно представить этот практически непредставимый предмет. Значение текста и его элементов . это те фрагменты внетекстовой реальности (означаемые), с которыми в процессе семиозиса (т. е. знакообразования) связываются данные текстовые элементы (означающие ). Надо подчеркнуть, что речь идет не об объекте действительности как таковом, а о его перцептивной проекции в человеческом сознании, его психическом представлении, т.е. о "реальности ментальной". Это относится и к денотату, который тоже ведь есть не часть "объективной действительности", "равнодушной природы", а впечатление от нее, ее чувственный образ.
Описать значение можно только с помощью искусственно сконструированного языка (метаязыка), план содержания которого, по Барту [2000, с. 297], сам является знаковой системой. Главные требования к нему — максимальное освобождение от синонимии и полисемии входящих в него слов, а также (насколько возможно) — от их различных ассоциативных связей. Делается это путем тщательного подбора терминов, используемых слов естественного языка и соответствующих контекстов.
2.
Итак, проблема семантического анализа приходит в фольклористику из лингвистики и семиотики, и со временем термин семантика становится чрезвычайно употребимым, обозначая весьма широкий круг явлений, что видно по соответствующим контекстам. В научной литературе, говорится, например, о семантике текста, семантике обряда, семантике жанра (например, сказки, причитания, частушки, мифа и т.д.), семантике мотива, семантике сюжета и т.д. В подобных случаях он, вероятно, употребляется вместо слова значение — во избежание полисемии и коннотативной перегруженности этого слова, навязанными обыденной речью. Впрочем, разные авторы все равно вкладывают в данное выражение какой-то свой, не всегда общепонятный смысл. Определение семантический входит в состав таких выражений (иногда тавтологических), как семантическое значение (содержание) , функционально-семантическое значение , структурно-семантический, функционально-семантический и т. п. Активность появления термина несомненно свидетельствует о его востребованности в фольклористике, хотя он остается не вполне строгим и зачастую используется инерционно, без отчетливого осознания его смысла и без достаточного понимания того, для чего вообще он нужен фольклористу.
Совершенно очевидно, что почти во всех упомянутых случаях термин семантика употребляется не в том (или не совсем в том) значении, которое принято в лингвистике. Это естественно; перенесение какого-либо аналитического инструмента на другой предмет неминуемо приводит к его функционально-смысловому сдвигу.
Прежде всего, в качестве объекта исследования фольклорно-антропологических дисциплин выступают коннотативные (вторичные моделирующие) системы, план выражения которых сам является знаковой системой — "первичной", т.е. естественным языком [Барт 2000, с. 297; ТЗС II , с. 6]. Означающее текста культуры (отнюдь не только фольклорного) совпадает с означающим языка лишь по своей "материальной природе" (и то не всегда: код может быть и вербальным, и акциональным, и "вещным", и изобразительным и т. д.).
Далее следует напомнить, что основным объектом семантического анализа в языкознании обычно является слово (или фраза), вообще единицы речи, не превышающие фразу, тогда как понятие текста используется относительно редко (либо обсуждаются лишь его семантические аспекты) [Voigt 1984, p. 176]. Что же касается фольклористики, то она, в основном, оперирует речевыми блоками, не только превышающими слово, но и сверхфразовыми (причем членение текста на сегменты производится не по лингвистическим критериям).
Исключением являются этнолингвистика и лингвофольклористика, лежащие на стыке с языкознанием. Однако и там языковой материал рассматривается в специфических ракурсах, позволяющих говорить об особой семантике и особой функции фольклорного слова, совпадающего с общеязыковым узусом референциально (так сказать, "по значению", по денотату), но отличающегося сигнификативно ("по смыслу") [Толстая 1994, с. 94], а также о его повышенной коннотативной нагруженности [Никитина 1995, с. 59]. В принципе, целый фольклорный текст можно описать через комплекс составляющих его семантических полей, представленных в виде словаря. Элементы подобного словаря обычно теряют собственное конкретное значение (синтагматическое), приобретая значимость (и, соответственно, новые валентности) в пределах некоторой замкнутой, жестко организованной системы (парадигматической) [Цивьян 1973, с. 13]. Напомню мнение А. Греймаса и Ж. Курте [1983, с. 520] об ограниченных возможностях такого рода "компонентного" анализа.
Что же касается больших, чем слово, единиц, то здесь надо учесть два обстоятельства. Во-первых, текст может быть рассмотрен и как самостоятельное целое (имеется в виду вся передаваемая им информация, все его "содержание"), и как многосоставная композиция, каждая часть которой обладает своей семантикой. Во-вторых, при подобном анализе должны различаться, с одной стороны, реальные текстовые фрагменты, а с другой, стоящие за ними структурные конфигурации.
Основаниями для сегментирования линейной синтагматической последовательности является внутренняя завершенность получаемых фрагментов и, соответственно, ослабление связности текста на их границах. Другой критерий — повторяемость (клишированность, стереотипность) того или иного фрагмента в пределах одного текста, целой традиции или в мировом фольклоре вообще; в последних случаях синтагматический анализ дополняется парадигматическим. Надо добавить, что повторяемость за пределами одной языковой традиции свидетельствует о стереотипности уже не формальной (различные стилистические трафареты, "общие места", формулы), а содержательной (сюжеты, темы, мотивы); именно этот уровень является полем семантического исследования, языковые клише представляют для него интерес лишь как манифестации определенного (и обычно весьма устойчивого) содержания.
Чем меньше объем текста, тем выше его "линейная" (синтактическая ) связность и тем меньшее количество операций сегментирования для него возможно. Соответственно, о семантике целого фольклорного текста как о далее неделимом смысловом единстве следует говорить в первую очередь по отношению к некоторым "малым" жанрам, прежде всего, к паремиям. Надо добавить, что для понимания семантики "малого" фольклорного текста как неразложимого смыслового единства есть, по крайней мере, два основания. Во-первых, данные жанры обладают высокой степенью клишированности и, соответственно, высокой прочностью соединения своих лексических компонентов, а потому могут рассматриваться целиком, как отдельные семантемы. Во-вторых, в самой традиции подобный текст, очевидно, воспринимается слитно — как цельная смысловая единица, не требующая операций анализа и синтеза для получения выводного знания. Согласно логико-семиотическому анализу пословиц и поговорок, значением каждой отдельной паремии (ее сигнификатом, интенсионалом), является "некая инвариантная пара противопоставленных сущностей, к которой сводится смысл употребляемых в данной пословице образов", передающих определенную житейскую ситуацию [Пермяков 1988, с. 107]. Иными словами, знаком этой ситуации является целиком взятый текст данного вида.
Что касается текста "большого" ("сверхсложного", по Г.Л. Пермякову; критерий оценки объема, конечно, весьма относителен), то из него семантическая информация может извлекаться лишь по-фрагментно, в процессе его восприятия. Даже некий назидательный "общий смысл" произведений народной повествовательной прозы, аллегорический или прямой (например, "мораль"), последовательно выводится из мотивов и иных композиционных (т.е. следующих друг за другом) конструктивных элементов, причем, замечу, относится это именно к сказкам "поучительным", но не к собственно волшебным [Пермяков 1970, с. 123-124], об "общем смысле" которых приходится судить с чрезвычайной осторожностью. Вообще непосредственный вывод из повествования, соответствующий "этической парадигме" носителя традиции, в сущности, не обязателен, но подразумевается и присутствует в ней, как правило, имплицитно, а функции дидактическая, объяснительная (связывающая сюжет с настоящим положением вещей за рамками текста), магическая, мантическая и сакральная (адресующая текст потусторонним силам) [Мелетинский, Неклюдов, Новик 1994, с. 96-98], должны относится уже к прагматическому уровню анализа.
Как происходит "по-фрагментное" извлечение из текста семантической информации? Согласно У. Чейфу, минимальное звено устного восприятия равно одному коммуникативному акту исполнения / прослушивания — семантическому отрезку, который вербализуется за счет интонационных единиц (примерно 5 слов английской речи) и не превышает разрешающий способности оперативной памяти. По мнению Л. Харвилахти, в поэтическом фольклоре такая интонационная единица равна стихотворной строке эпической песни [Чейф 1975; Chafe 1977, p. 220-224; 1986, p. 143-145; Харвилахти 2001, с. 5-6]; по отношению к прозаическому тексту расчет, естественно, будет несколько иным, поскольку членение на интонационные единицы в немерной речи не может столь точно совпадать с семантическими отрезками. Скорее всего, границы того и другого окажутся не вполне совмещающимися, хотя и координированными. Кроме того, не исключено, что структура прозаического фольклора располагает специальными механизмами (включая интонацию, паузы, ускорения и замедления речи, повторы и т. п.) для удержания в памяти (или подтверждения) большей семантической информации, нежели это позволяет интонационная единица.
"Выводные" знания, которые должны быть получены при восприятии устного текста, складываются из нескольких компонентов (речь идет прежде всего именно о прослушивании; однако необходимо учитывать также визуальные и другие аспекты [Гаспаров 1978, с. 82-90]). Это, во-первых, сиюминутная доля сообщения, появляющаяся в данный момент коммуникационного процесса ("семантический отрезок"); во-вторых, удержанные памятью фрагменты предшествующей информации; в-третьих, "фоновое" знание (или "предзнание") слушателя, представляющее собой часть общего знания традиции. По мнению М. Хоппала, в фоновое знание, необходимое для понимания текста, в первую очередь входит набор верований и представлений участников коммуникации, а также их общая память, общая информация о прошлом; именно общий опыт и фоновая память является условием существования фольклора [Hoppal 1980, p. 117]. Вероятно, определение фонового знания должно быть расширено за счет возможности реализации интертекстуальных связей (понимания одного текста только при условии знания других текстов, куда входят и собственно семантические коннотации, и "жанровая память").
Вернемся к семантике текстового сегмента. Он опять-таки тем скорее может рассматриваться как подобное слову цельное смысловое единство, чем крепче его внутренние связи, а это тоже прямо зависит от объема сегмента. Таковы, например, устойчивые словосочетания (леса темные, дорожка прямоезжая, богатырский голос, добрые кони и т. п.), традиционные формулы сказки (Жили-были.., В некотором царстве.., Скоро сказка сказывается… и т.д.), формулы поэтического языка эпической или лирической песни (Как у ласкова князя у Владимира.., А и конь под ним, точно лютый зверь.., Встану раным-ранешенько… и пр.). Более пространные "общие места" фольклорного нарратива (включая трафаретные описания и эпизоды, устойчивые группы стихов или скопления ("прогоны") формул [Лорд 1994, с. 73-75]) имеют и более пластичную композицию (благодаря возрастающей свободе комбинирования элементов повествовательной синтагмы), но несомненно сохраняют содержательную устойчивость. Она обусловлена стабильностью именно семантических структурных конфигураций (при значительной вариативности на "поверхностном", языковом уровне) и их относительной семантической сложностью — по сравнению с минимальными отрезками, типа формул поэтического языка. Естественно, набор референций у эпических описаний (седлание коня, богатырская поездка, сражение и т. п.) или у сказочных эпизодов (раздел братьями отцовского наследства, попадание героя в жилище лесного демона и др.) гораздо богаче, чем у минимальных стилистических формул.
Структурно-семантический анализ завершенного и относительно самостоятельного фрагмента фольклорного повествования (элементарного сюжета) разработан в трудах Б. Кербелите [1980, с. 48-100; 1991, с. 23-80; 2001, с. 11-18]. "Затекстовая реальность" такого "элементарного сюжета" (собственно, и являющаяся его денотатом), описывается как лексическими средствами самого текста, так и словами метаязыка, реконструирующими и поясняющими все его обстоятельства, для формулирования его общей структуры (начальная ситуация — акции персонажей — результат). Структурно оформленным образованием несомненно является эпическая тема у А. Лорда. Это группа "понятий и представлений, регулярно используемых при передаче сюжета в формульном стиле традиционной песни", не "заданный набор слов, но сочетание понятий" со своей относительно устойчивой основой и очередностью "под-тем": например, за получением письма обычно следует созыв совета (у эпического владыки), далее — предложение мудрого советника, затем . посылка гонца и т. п. [Лорд 1994, с. 83-84, 86-87]. Подобным "под-темам" мы вправе приписать статус мотивов — минимальной содержательной единицы фольклорного повествования; однако следует напомнить, что само понятие мотив остается крайне неустойчивым, а критерии его выделения имеет скорее эмпирический характер [Неклюдов 1984; 2004]. Рассмотреть мотив как элемент повествовательной традиции, обладающий своей особой структурой, предложил Е.М. Мелетинский [1983, с. 115-125]. Согласно его определению, мотив — это одноактный микросюжет, основой которого является действие — предикат от которого зависят аргументы-актанты (агенс, пациенс и т. д.). В результате семантического анализа, "классы мотивов предстанут в виде таблицы предикатов и аргументов; в этой таблице с колонками, соответствующими семантическим ролям, отдельный мотив займет одну строку" [Мелетинский 1983, с. 118].
Повторяемость элементарного сюжета, темы или мотива (со всеми составляющими их элементами) — это повторяемость на уровне не текстовом, а структурном, что переводит проблему референций (и, соответственно, семантического анализа) в другую плоскость. Референции, стоящие за любыми текстовыми фрагментами (от устойчивых словосочетаний до целых эпизодов), с одной стороны, и за структурными конфигурациями, с другой, различаются и уровнем обобщения "первичного материала", и степенью его эксплицированности в самой традиции. Степень обобщенности, скажем, у выражений чужая дальняя сторонушка (в лирической песне), как гора с горою не сходятся… (из заговора), у вас ярочки нет? (из ритуального свадебного диалога), даже у типового описания или эпизода любого фольклорного текста, значительно ниже, чем у структурной конфигурации, отражающей содержательную, а не языковую стереотипность. Кроме того, обобщенный смысл каждого конкретного выражения или фрагмента может быть эксплицирован в традиции (ее носитель в состоянии объяснить, "что это значит"), в то время как структурные обобщения (от "элементарных сюжетов" Б. Кербелите до мотивов С. Томпсона и функций В.Я. Проппа) являются лишь исследовательскими конструктами (что, разумеется, не делает их существование менее "объективным").
Впрочем, варьируя текст произведения, но сохраняя основные фабульно-топические контуры, сказитель настаивает, что он остается верен его "содержанию" несмотря на композиционно-стилистические и некоторые сюжетные модификации, т.е. речь идет как раз о структурной устойчивости. Все это позволяет говорить о "смысле текста" именно в понимании самой традиции как об его инвариантной сущности (в этом плане инвариант сигнификативен) и констатировать референциальное тождество между вариантами, считать их кореферентными [Неклюдов 1995, с. 673].
3.
Для семантического анализа необходим учет невербального (социального, культурного, психологического) контекста высказывания. Подобный контекст актуален для любой устной традиции, семантику сообщения определяет не только словесный текст, но и само событие, в рамках которого текст произносится, объектное и социальное окружение, в котором происходит коммуникация [Hoppal 1980, p. 107]. Литературное произведение гораздо менее зависимо от такого контекста, книга может быть прочитана в весьма различных обстоятельствах, она способна обрести свою аудиторию в самых разных социо-культурных слоях, не говоря уж о том, что чтение (для Нового времени, во всяком случае), как правило, является актом сугубо индивидуальным, что также уменьшает его контекстуальную связанность.
Всякое изложение фольклорного произведения вписано в синхронно сосуществующую с ним (и в этом смысле являющуюся его контекстом) невербальную модель. Оно неотделимо от ее элементов, составляя с ними прочные синкретические комплексы. Например, вербальный текст заговора, магические манипуляции, которые производятся при его произнесении, необходимый для них инструментарий (камень, веревка, веник, топор и пр.), локус, декорум (печь, баня, порог дома, церковная ограда, кладбище, перекресток и т. п.), связаны отношениями семантического параллелизма, синонимии или дополнительности (совершение определенного действия, скажем, выход на перекресток, и/или описание всего этого в тексте заговора); тем самым они равноправно участвуют в хранении, передаче, воспроизведении ритуального сообщения и его семантики.
Следовательно, нарративное событие (включая все его коммуникативные элементы) должно анализироваться в своем полном коммуникативном контексте. М. Хоппал выделяет следующие типы этих контекстов: лингвистические, визуальные, социальные, когнитивные (имеется в виду сеть верований и представлений носителей традиции) [Hoppal 1980, p. 115-116].
Функциональный аспект связи текста с внетекстовой реальностью (прагматика) особенно важен для архаических традиций; напомню о финальных заговорных формулах и предписаниях, мистически соединяющих излагаемый текст с внетекстовой реальностью, разнообразных санкциях и запретах на его исполнение, а также об объяснениях, дающихся этим санкциям и запретам (разрешать, запрещать, предписывать изложение того или иного текста — это функция общественной среды, в которой бытует фольклорная традиция [Hoppal 1980, p. 116]). Соответственно, устное произведение приобретает дополнительное "семантическое измерение": если рассматривать текст как знак, его "смысл" (или "значимость" в более широком контексте традиции) будет производным не только от его "содержания", но и от его контекстуальной прагматики. Так, "значение" исполняемого сказителем эпоса — не только в его "содержании" (т.е. о чем рассказывается ), но и в его функции (зачем это делается, — скажем, для обеспечения успеха охотничьего промысла, задабривания или, напротив, отпугивания духов, нейтрализации опасных воздействий и т.п.) [Зеленин 1934, с. 223-231]; обратим внимание, что само "содержание" текста совершенно не обязательно прямо (и даже опосредованно) связано с его функцией. Отсюда становится понятным, откуда берется определение функционально-семантический — функция и семантика фольклорного произведения, действительно, идут рука об руку, и во многих ракурсах настолько взаимообусловлены, что с трудом могут быть разделены.
4.
Среди различных типов референтной соотнесенности текста с действительностью могут быть выделены проективный, имитативный (миметический) и манифестационный. Первый предполагает прямое (насколько это возможно) отражение в тексте внетекстовой реальности, второй — ее изображение по законам "миметической грамматики", третий базируется на представлении о ее воссоздании посредством изложения текста. В первом случае мы имеем дело с документальной фиксацией действительности (а неискушенный читатель и поныне склонен верить в подлинность любого литературного повествования, в его почти однозначное референтное соответствие внетекстовой реальности), во втором — со всей областью художественного вымысла (термин фантазия предполагает, что продукт фантазирования заведомо не существует), а в третьем — с характерным для архаической словесности феноменом актуализации мифологических или эпических событий в процессе повествования о них [Неклюдов 1995, с. 667-675].
Следует добавить, что "предметный коррелят" знака, который является означаемым для языка (собственно значение, денотат, соотносимая с текстом действительность), для текстов фольклора (и культуры вообще) представлен сущностями, из общеязыковой семантики, из референций обыденной речи прямо не выводимыми. Мир любого фольклорного текста (как и его фрагмента), не бывает точным историческим слепком с мира реального (в диахронии), или его прямой проекцией (в синхронии); фольклору вообще не свойственно воспроизведение жизни в эмпирически натуральных формах. Так, эпос "классической" формации способен удерживать в своем составе некоторые реалии прошлого, подлинные имена и названия, что побуждает исследователей производить с опорой на него некоторые исторические реконструкции. Однако эти имена, реалии, топонимы накладываются на весьма устойчивые и гораздо более древние повествовательные структуры (в том числе — прямо восходящие к архаической богатырской сказке); весь "историзм" героического эпоса практически сводится именно к ним. Если их убрать (например, из русской былины), то там, в сущности, не останется ни одного "исторически достоверного" события — этот факт решительно не хочет замечать "историческая школа" (во всех ее модификациях). В этом смысле "типология" господствует над "историей" не только в архаическом, но и в "классическом" эпосе.
"Эпический мир по существу не поддается реально-исторической идентификации, он не возводим к какому-либо историческому периоду" [Путилов 1988, с. 8], а в его формировании принимают участие еще недостаточно исследованные механизмы отбора, иерархизации, редукции и компрессии жизненного материала, точнее — его проекций в общественной памяти [Неклюдов 2003, с. 352-364]
"Внетекстовая действительность" фольклорных произведений (как и любых текстов культуры) бывает предметом либо веры, либо фантазии. В первом случае означаемым оказывается система представлений — о несомненности существования в прошлом (миф, эпос, предание), настоящем (актуальная демонология, быличка) или даже в будущем (фаталистические тексты, эсхатология) некоего мира с его обитателями и происходящими в нем событиями. Произведения такого рода (в фольклорных традициях их большинство) могут рассматриваться как проекции этих представлений, для которых, однако, каналами передачи (и сохраняющими инстанциями) служат также другие тексты, причем не только вербальные.
В архаических традициях наблюдается феномен, который уместно определить как "репроективность": не просто вера в реальность всего, о чем рассказывается, но и своего рода визуализация персонажей повествования. Так, у долган "все образы, которые рисуются сказителями былин, способны превращаться в видимый мираж, в тени, как бы материализовываться, становиться видимыми, вмешиваться в жизнь людей, помогая в лечении, в охоте"; подобные "образы-понятия", В.Я. Пропп предлагал называть "вторым виденьем" [Лебедева 1986, с. 13-15]. Можно представить себе, что в неком "параллельном хронотопе" существует "другая реальность", которая способна актуализовываться в нашем мире и оказывать на повседневную жизнь ощутимое влияние. Происходит это при воспроизведении текста, рассказывающего об этой реальности, о протекающих в ней событиях, о существующих там персонажах. Речь, таким образом, идет не столько о влиянии магического слова на ход событий, сколько об активном вмешательстве "материализовавшихся" фольклорно-мифологических персонажей, т. е. об акте не миметическом, а манифестационном; вектор референтных отношений текста и действительности оказывается как бы "отраженным". Здесь архаический текст не является ни имитацией, ни проекцией реальности, в известном смысле он прямо ее манифестирует — исполнение само, в своей непосредственной данности, есть инобытие манифестируемого мира.
Появление в фольклоре "установки на вымысел" порождает жанр сказки и — как крайний случай — небылицы. Главное отличие этого едва ли не единственного в устной традиции "миметического" жанрового комплекса от "достоверных" фольклорных повествований заключается в том, что здесь мы сталкивается с ситуацией "пустого денотата": его означаемое ("мир сказки") парадоксальным образом оказывается лишь порождением самого текста, за пределами которого . в противоположность проективным и манифестационным нарративам — у него нет референтных опор.
Впрочем, каким бы ни было фольклорное повествование — "достоверным " или "вымышленным" (с учетом всех сделанных выше оговорок), — его "предметный коррелят" все равно должен относиться к категории так называемых возможных миров (possible worlds). Свой собственный "мир" строят любые языковые тексты ("ансамбли предложений"), каждая фраза которых может быть расшифрована только тогда, когда мы знаем, в контексте какого "мира" производиться эта расшифровка [Hoppal 1980, p. 124-125; Voigt 1984, p. 169]. Так, непонятность эллиптированного диалога "Ну как? — Упала. — Что же вы теперь будете делать? — Все-таки пойду. — Зачем? — Да мало ли что" [Реформатский 1967, с. 109] проистекает именно из того обстоятельства, что реплики разговора (и весь он в целом) не соотнесены ни с каким "возможным миром", представление о котором могло бы быть получено как из "фонового знания" ("предзнания") случайного свидетеля беседы, так и из ее более широкого контекста (вербального и прагматического). Итак, у текста, в том числе фольклорного, обнаруживается референция двух видов: в направлении темы (топика, то о чем говорит текст) и в направлении реальности (состояние вещей за пределами текста). Обе референции могут быть проанализированы с точки зрения логики или логической семантики; один и тот же текст может демонстрировать разные характеристики в связи с этими разными аспектами [Voigt1984, p. 177].
Вероятно, первым шагом к рассмотрению "возможных миров" фольклорного нарратива будет выявление языковой модели мира определенного произведения, картины мира какого-либо жанра или целой традиции. Конечно, они окажутся гораздо беднее любого "возможного мира", поскольку по необходимости будут ограничены лексическим составом соответствующих текстов и не смогут учесть разнообразных контекстуальных включений, допускающих реконструктивные и интерпретационные операции. Однако в каких-то случаях (скажем, когда рассматриваемое произведение полностью утратило контекст) мы все же будем вынуждены ограничиться языковой моделью мира.
5.
Коммуникация в устной традиции базируется на серии пресуппозиций . компонентов смысла, в том числе социальных и прагматических, которые должны быть истинными, чтобы текст воспринимался как семантически нормальный и уместный в данном контексте. Возможность же правильного понимания и успешность интерпретации сообщения в устной коммуникации обусловлена большим количеством предварительных, но не обязательно проговариваемых знаний ("предзнаний") [Hoppal 1980, p. 120]; все это заслуживает названия знания традиции. Вероятно, "знание традиции" и "память традиции" следует считать одной и той же сущностью, рассматриваемой в первом случае на уровне синхроническом, и во втором — на уровне диахроническом.
Целесообразно отграничить собственно "память традиции" от "памяти исполнителя", а также от "памяти текста" (она, как правило, глубже, чем "память исполнителя"), включая "знание текста" о других текстах традиции. Подобное "знание текста" есть проявление фольклорной интертекстуальности: скажем, русская былина сталкивает в конфликте или поединке богатырей, обычно не встречающихся в пределах одного текста (Добрыню Никитича и Алешу Поповича, Илью Муромца и Добрыню Никитича, Добрыню Никитича и Дуная), вводит главного героя одной былины в другую в качестве второстепенного персонажа. Текст содержит в себе указания на другие сюжеты (не обязательно известные данному исполнителю [Неклюдов 1994, с. 265, 267]): монгольский певец исполняет новую (импровизированную) эпическую песнь как продолжение прозвучавшей ранее, в ее экспозиции содержатся указание на предыдущий сюжет, а также его краткое "резюме", даже прямая опора на некоторые его эпизоды [Неклюдов1994а, с. 239-240].
Память исполнителя хранит определенные языковые формы (стилистические обороты, фольклорную топонимику и номенклатуру), понимание смысловых и ритмических возможностей их употребления, сюжетные контуры текстов (включая последовательность излагаемых в них событий) и т.д. Сюда же относятся более общие правила порождения устного текста, также известные носителям традиции, хотя степень их осознанности оказывается весьма различной. Исполнитель может быть убежден, что он просто целиком воспроизводит услышанный ранее текст, а может и отдавать себе отчет в необходимости "отдельного" запоминания его элементов (эпическая ономастика, мелодические и словесные формулы) и бывает способен по-своему описать этот процесс [Неклюдов, Рифтин 1976, с. 143-144]. Подобные элементы, сохраняемые памятью исполнителя, могут быть выявлены с тем большей уверенностью, чем ближе они к языковому уровню. Что же касается элементов содержательных и структурных, несомненно присутствующих в традиции, но в текстах прямо не эксплицируемых, то адекватный понятийный аппарат для их описания можно найти в современной когнитологии. Он, в частности, успешно используется финскими фольклористами при анализе несказочной прозы (А.-Л. Сиикала), волшебной сказки (С. Апо), эпической традиции (Л. Харвилахти) [Харвилахти 1998, с. 34-55; Рахимова 1998, с. 255-261]. Важнейшие понятия, введенные Т. Ван Дейком и У. Кинчем — макроструктуры текста (для его "сути", "общего содержания", "темы") и суперструктуры (для правил его построения) [Ван Дейк 1989, с. 130-132]. Согласно Л. Харвилахти, персонажи (включая ролевые амплуа), сюжетные ситуации и действия образуют иерархические макроструктуры, тогда как жанровые модели и стилистические формы устной традиции входят в суперструктуру. Единица их линейного членения, соответствующая завершенному действию, называется пропозицией, а смысловое наполнение эпизода — макропропозицией.
Таким образом, знание традиции невозможно свести к "коллекции текстов". Оно заключает в себе и нечто большее, и нечто структурно иное. Во-первых, это не только "знание говорящего", но и во много раз превосходящее его "знание слушающего". "Люди обычно проявляют более узкую языковую компетенцию в качестве отправителя речевых сообщений и более широкую компетенцию в качестве их получателей" [Якобсон 1985, с. 313]. Чтобы понять смысл сообщения вообще и исполняемого фольклорного произведения, в частности, нужно знать гораздо больше того, что заключено в поверхностной структуре текста; к тому же из сообщения или его фрагмента извлекается информация, значительно превосходящая ту, которую можно извлечь чисто лингвистическим путем. Однако, семантическую компетенцию исполнителя в свою очередь определяет и возможность восприятия текста слушателями.
Во-вторых, сюда относится культурно-языковая картина мира и мифопоэтическая модель мира определенного жанра. Хотя обе они несомненно входят в фундаментальное знание традиции, ни та, ни другая не эксплицируется (и не может быть эксплицирована) в отдельно взятом фольклорном произведении, а соответственно — не имеет адекватной вербальной репрезентации. Данные элементы принадлежат традиции в целом и не специфичны для конкретного текста и даже для отдельного произведения, представление о котором у носителей данной культуры (как и у ее исследователей) базируется на знании всех его ранее известных вариантов и возможностей последующих исполнений. Но непосредственно наблюдаемыми эти компоненты (и содержательные, составляющие макроструктуры, и формальные, образующие суперструктуры) становятся только "в связанном виде" — в составе конкретных текстов.
Встречающиеся в текстах устойчивые темы, стоящие за теми или иными эпизодами, описаниями, мотивами, стилистическими фигурами, имеют в высшей степени универсальный (межрегиональный, интернациональный) характер, что относится не только к ним самим как таковым, но и к их последовательности. По всей видимости, к общему знанию традиции также относятся универсальные (архетипические) значения, заключенные в этих темах. Они лежат ниже (в коллективном бессознательном) значений, прямо формулируемых в традиции в виде конкретных текстов. Можно предположить, что в фольклорной традиции происходит преобразование информации о действительности (гено-текста — неструктурированной смысловой множественности, своеобразного "культурного раствора", по Ю. Кристевой) в фено-текст — структурированный семиотический продукт, реально существующие устные тексты [Kristeva 1969, p. 280-283; 1972, p. 216]. Поскольку же семантический универсум может быть расчленен двояко — как мир индивидуальный (индивидуум) и социальный (культура), постулируется наличие двух видов семантических универсалий: категории жизнь / смерть и категории природа / культура [Греймас, Курте 1983, с. 522] . Смыслы подобных фольклорно-мифологических универсалий бывают актуальными или рудиментарными, но судить о степени того и другого применительно к эпохе создания тех или иных текстов, дистанционно удаленных от нас во времени, приходится с большой осторожностью.
Литература
Барт 2000 — Барт Р. Основы семиологии // От структурализма к постструктурализму. Сост. и вступит. ст. Г.С. Косикова. М.: Прогресс, 2000, с. 247-311
Ван Дейк 1989 — Ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация: Сборник работ. М., 1989.
Гаспаров 1978 — Гаспаров Б.М. Устная речь как семиотический объект // Семантика номинации и семиотика устной речи. Лингвистическая семантика и семиотика I (Уч. зап. ТГУ. Вып. 442). Тарту, 1978.
Греймас, Курте 1983 — Греймас А.Ж., Курте Ж. Семиотика. Объяснительный словарь теории языка // Семиотика. Сост., вступит. ст. и ред. Ю.С. Степанова. М.: Радуга, 1983, с. 483-550.
Зеленин 1934 — Зеленин Д.К. Религиозно-магическая функция фольклорных сказок // Сергею Федоровичу Ольденбургу. К пятидесятилетию научно-общественной деятельности, 1882-1932. Сборник статей. Л., 1934.
Кербелите 1980 — Кербелите Б. Методика описания структур и смысла сказок и некоторые ее возможности // Типология и взаимосвязи фольклора народов СССР. Поэтика и стилистика. Ред. В.М. Гацак. М.: Наука, 1980, с. 48-100.
Кербелите 1991 — Кербелите Б. Историческое развитие структур и семантики сказок: на материале литовских сказок. Вильнюс: Вага, 1991, 381 с.
Кербелите 2001 — Кербелите Б. Типы народных сказаний: Структурно-семантическая классификация литовских этиологических, мифологических сказаний и преданий. СПб.: Европейский дом, 2001, 605 с.
Лашманов 1970 — Лашманов Д.М. К проблеме полноты описания семантических слоев художественного произведения // Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам, 17-24 августа 1970 г. Тарту, 1970.
Лебедева 1986 — Лебедева Е.П. О фольклоре нанайцев // В.А.Аврорин. Материалы по нанайскому языку и фольклору. Л.: Наука, 1986.
Лорд 1994 — Лорд А.Б. Сказитель. Пер. с англ. и коммент. Ю.А. Клейнера, Г.А.Левинтона. М., 1994.
Мелетинский 1983 — Мелетинский Е.М. Семантическая организация мифологического повествования и проблема семиотического указателя фольклорных сюжетов // Текст и культура. Труды по знаковым системам XVI (Уч. зап. ТГУ, № 635), Тарту, 1983.
Мелетинский, Неклюдов, Новик 1994 — Мелетинский Е.М.: Неклюдов С.Ю., Новик Е.С. Статус слова и понятие жанра в фольклоре // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. Отв. ред. П.А. Гринцер. М.: Наследие, 1994, с. 39-104.
Неклюдов 1984 — Неклюдов С.Ю. О некоторых аспектах исследования фольклорных мотивов // Фольклор и этнография: У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов. Сборник научных трудов. Под ред. Б.Н.Путилова. Л., Наука, 1984, с. 221-229.
Неклюдов 1994 — Неклюдов С.Ю. Экскурс в область монгольской демонологии: автокомментарий эпического сказителя // Знак. Сборник статей по лингвистике, семиотике и поэтике. Памяти А.Н.Журинского. Отв. ред. В.И.Беликов, Е.В.Муравенко, Н.В.Перцов. М.: Русский учебный центр, 1994.
Неклюдов 1994а — Неклюдов С.Ю. Новотворчество в эпической традиции // Поэтика средневековых литератур Востока: Традиция и творческая индивидуальность. Отв. ред. П.А.Гринцер, А.Б.Куделин. М.: Наследие, 1994, с. 220-245.
Неклюдов 1995 — Неклюдов С.Ю. Отношение "текст — денотат" и проблема истинности в повествовательных традициях // Лотмановский сборник, 1. Ред.-сост. Е.В.Пермяков. М.: ИЦ-Гарант, 1995.
Неклюдов 2003 — Неклюдов С.Ю. Славная гибель доблестного Роланда и таинственное рождение маркграфа Хруодланда // Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура; In memoriam. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2003.
Неклюдов 2004 — Неклюдов С.Ю. Мотив и текст // Славянская этнолингвистика и проблемы изучения традиционной народной культуры. К 80-летию со дня рождения акад. Н.И. Толстого (Ин-т слав. РАН). М.: Индрик, 2004.
Неклюдов, Рифтин 1976 — Неклюдов С.Ю., Рифтин Б.Л. Новые материалы по монгольскому фольклору // Народы Азии и Африки. 1976. N 2.
Никитина 1995 — Никитина С.Е. Слова, слова, слова… // ЖС, 1995, № 4 (8).
Пермяков 1970 — Пермяков Г.Л. От поговорки до сказки. (Заметки по общей теории клише). М.: Наука, ГРВЛ, 1970.
Пермяков 1988 — Пермяков Г.Л. Основы структурной паремиологии. Сост., и вступит.ст. Г.Л.Капчица. М.: Наука, ГРВЛ, 1988.
Путилов 1988 — Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. Л.: Наука, 1988.
Рахимова 1998 — Рахимова Э.Г. Изучение повествовательной прозы в финской фольклористике // Литературоведение на пороге XXI века. Материалы международной конференции (МГУ, май 1997) / Отв. ред. П.А. Николаев. М., 1998.
Реформатский 1967 . Реформатский А.А. Введение в языковедение. М.: Просвещение, 1967.
ТЗС II 1965 — Труды по знаковым системам II (Ученые записки Тартуского государственного университета, № 181), Тарту, 1965.
Толстая 1994 — Толстая С.М. К понятию функции в языке культуры // Славяноведение, 1994, № 5.
Харвилахти 1998 — Харвилахти Л. Поэтика эпической традиции: аспекты преемственности и воссоздания народными певцами (на материале русского, ингермландского и алтайского эпоса). Дисс. в форме научного доклада, предст. на соиск. ученой степени д-ра филол. наук. М.: ИМЛИ РАН, 1998.
Харвилахти 2001 — Харвилахти М. К проблеме эпической памяти: механизмы усвоения и репродуцирования традиции // Живая старина, 2001, № 4.
Цивьян 1973 — Цивьян Т.В. К семантике пространственных и временных показателей в фольклоре // Сборник статей по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1973, с. 13-14.
Чейф 1975 — Чейф У.Л. Значение и структура в языке. М.: Прогресс, 1975.
Якобсон 1985 — Якобсон Р.О. Речевая коммуникация // Якобсон Р.О. Избранные труды. М., 1985.
Bartes 1965 — Bartes R. Elements de semiologie // Bartes R. Le degre zero de l’ecriture. Paris, 1965, p. 77-172 (Bartes R. Elemente der Semiologie. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1983. 96 S.
Chafe 1977— Chafe W. The Recall and Verbalization of Past Experience // Current Issues in Linguistic Theory. London -Bloomington, 1977.
Chafe 1986 — Chafe W. Beyond Bartlett // Poetics 15, 1986.
Greimas 1966 — Greimas A.-J. Semantique structural. Recherche de methode. Paris: Larousse, 1966.
Greimas, Courtes 1979 — Greimas A.J., Courtes J. Semiotique. Dictionaire raisonne de la theorie du language. Hachette. Paris, 1979.
Hoppal 1980 — Hoppal M. Genre and Context in Narrative Event. Approaches to Verbal Semiotics // Genre, Structure and Reproduction in Oral Literature. Ed. L. Honko / V. Voigt. Bud., 1980, p. 107-128.
Kristeva 1969 — Kristeva J. Recherches pour une semanalyse. Paris, 1969.
Kristeva 1972 — Kristeva J. Semanalyse et production du sens // Essais de semiotique poetique / Publ. A. Greimas. Paris, 1972.
Lyotard 1971 — Lyotard J.-F. Discours, Figure. Paris, 1971.
Treps 2000 — Treps M. Transmettre: un point de vue semantique // Ethnologie francaise, 30, 3 (2000), p. 361-367.
Voigt 1984 . Voigt V. The Text of the Folktale and its Semantics // Le conte, pourquoi? comment? <...> Actes des journees d’etudes en litterature orale <...> Paris, 23-26 mars 1982. Ed. G. Calame-Griaule / M. Chiche. P., 1984, p. 169-184.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.
