Что изучает антропология и как она появилась в нашей стране? Правда ли, что существовали цивилизации до нас и что сейчас мы тоже не одиноки? Чем болели древние люди и как это можно узнать? Становится ли человечество умнее и что может нас погубить? Об этом наша беседа с директором музея и института антропологии МГУ академиком Александрой Петровной Бужиловой.
― Александра Петровна, мы сейчас в потрясающем музее антропологии МГУ, тут же находится Институт антропологии МГУ, созданный указом А.В. Луначарского. Когда это было и в связи с чем возникла необходимость создания такого научного учреждения?
― Это очень любопытная история, и она связана с формированием антропологической науки в нашей стране. Так получилось, что она изначально возникла в Москве в обществе любителей естествознания, которое базировалось в стенах Московского университета, и профессор А.П. Богданов, зоолог по образованию, очень увлекавшийся биологическими аспектами человека, организовал отдел антропологии и этнографии. Его ученик Д.Н. Анучин на деньги дарителей Московскому университету уехал на несколько лет во Францию и в другие страны Европы стажироваться и посмотреть, что это за новая наука. В результате, когда он сюда вернулся, была организована выставка в Манеже, посвященная аспектам физической антропологии, где москвичи имели возможность узнать, что, оказывается, существует наука, изучающая человека с разных сторон.
Мы понимаем, что, с одной стороны, человек ― это биологическое существо, но, с другой стороны, люди очень социальны, у нас есть своя социальная история, история создания наших обществ, различных цивилизаций, и все это вместе на начальном этапе развития науки было представлено в Манеже. Материалы выставки и послужили поводом для организации музея антропологии в стенах МГУ.
― Насколько я знаю, кафедра антропологии появилась позже?
― Совершенно верно, появление музея стало поводом для открытия кафедры антропологии, которую возглавил Д.Н. Анучин. Студенты факультативно, по желанию приходили и слушали лекции по антропологии в стенах этого музея. Мы с вами находимся как раз в том здании, где в те годы располагался Московский университет, и студенты всех факультетов, от математического до медицинского, посещали лекции по антропологии.
Оказалось, что эта наука очень востребована. Она, безусловно, вызывает интерес, потому что каждый из нас задает вопросы: где, когда, как произошел биологический вид Homo sapiens, почему мы так отличаемся от других представителей животного мира, почему мы так уникальны, каким образом мы могли создать такие сложные цивилизации, прийти к новым технологиям?
― А как вы относитесь к гипотезам о предыдущих цивилизациях, о нашем инопланетном происхождении?
― Существует много параллельных концепций, связанных в том числе с нашим инопланетным происхождением и с тем, что все эти знания были вложены человеку, а не он сам их достиг. Но это концепции ненаучные, а антропология ― та наука, которая убедительно показывает эволюционное развитие человека и постепенное проникновение в глубину этих знаний, обогащение, а самое главное ― создание совершенно новой искусственной среды, в которой этот человек живет.
В этом году мы официально отмечаем 100 лет сегодняшней отечественной антропологии в связи с приказом Луначарского об организации такого важного научного направления. Эта наука изучает нашу биологическую реакцию на новые условия жизни в мегаполисах, на изменение климата, появление искусственных веществ, изменение пищи, которая далеко не похожа на то, что ели наши с вами предки. Как это влияет на здоровье, как это изменяет пропорции нашего тела, насколько это удачно способствует развитию нас как биологического вида? Интересно, что у антропологии за эти последние 100 лет фактически не изменились научные задачи. По-прежнему, как и век назад, мы задаем себе вопросы, как, когда, где, каким образом мы появились на этой планете.
― Александра Петровна, а может ли наука сейчас однозначно ответить на все эти вопросы?
― К сожалению, как и столетие назад, очень многие вопросы остались дискуссионными. Сегодня мы усложнили наши ответы, мы очень многое знаем про себя, но до конца прояснить тот или иной момент в нашей биологической истории мы не можем. И я думаю, что это как раз отвечает традиционному философскому пониманию того, что чем больше мы знаем, тем больше вопросов себе задаем.
― Вот, например, сакраментальный вопрос о начале цивилизации. Известный антрополог Маргарет Мид говорит, что первый признак цивилизации ― сросшаяся бедренная кость. Значит, кто-то ухаживал за нашим далеким предком, дал ему возможность отлежаться, а это процесс очень долгий. Человек выжил благодаря чьей-то заботе, а животное бы просто погибло. Вы согласны с этим или у вас другая точка зрения на этот вопрос?
― В нашей отечественной науке термин «цивилизация» связан в первую очередь с организацией городов. А вот понимание культуры, и, я думаю, наши коллеги именно это понятие сюда вкладывают, понимание сапиентной ментальности, когда мы сопереживаем, проявляем чувство жалости к своему соплеменнику, стараемся помочь друг другу, ― вот эта человеческая черта присуща очень многим приматам. Но, безусловно, я бы начала не с этого, потому что это довольно сложный философский вопрос. Я бы стала рассуждать о проявлении социальной стороны человека в биологической истории, когда мы находим первые орудия труда, связанные с изменением объекта природы.
Например, мы говорим о каменных орудиях, когда человек осмысленно что-то видоизменяет под какую-то конкретную техническую задачу, чтобы, например, разбить кость животного, достать оттуда пищу и насладиться этой едой. Безусловно, такое видоизменение окружающей среды ― признак проявления культуры. А усложнение этой культуры приводит нас к первым цивилизациям, когда это не просто освоение пещеры, а планирование организационной структуры жилых построек, где есть место для очага, для сна, для приема пищи. Вот это уже цивилизация.
― С какого момента начинается цивилизация?
― Наверное, можно возвращаться даже в эпоху каменного века, потому что у нас есть блестящие примеры палеолитических стоянок, где мы видим совершенно осмысленную организацию проживания. Но как бы мы это ни называли, какие бы термины мы ни приклеивали к этим процессам, я думаю, для всех становится очевидным, что мы все-таки отличаемся от животного мира. Мы уникальные представители животного мира, которые сумели создать культуру и усложнить ее до таких высот, что эта культура теперь довлеет, отчасти руководит нами и видоизменяет нас.
― Как вы считаете, цивилизация присуща только человеческому обществу? Периодически ваши коллеги-биологи говорят о том, что существует цивилизация морских млекопитающих, пчел или муравьев. Что вы думаете по этому поводу?
― Думаю, что вопрос, скорее всего, лежит в плоскости обсуждения правомочности использования того или иного термина. И здесь я бы опять вернула нас к термину «культура». Многие этологи ― специалисты, занимающиеся поведением приматов и в том числе поведением человека, ― демонстрируют большое количество свидетельств того, что у высших приматов действительно очень сложные, хорошо читаемые социальные связи, их вполне можно завязывать на те характеристики культуры, которые мы используем при описании человеческих обществ.
Но все равно мы не видим этого продвижения вперед. Многие этологи обращают наше внимание на то, как домашние животные, очень близкие нам питомцы, например те же собаки, находясь с нами в тесной связи, приобретают привычки людей. Но это не означает, что они становятся людьми. Безусловно, это проявление широкой адаптации с точки зрения поведения. Все, весь животный мир, включая нас с вами, должны адаптироваться. Если мы не будем пластичными, то мы будем кандидатами на выбывание ― такова эволюция, такова природа. Но все же наши питомцы, даже самые любимые, это не люди.
Поэтому я нахожусь посередине. Я не ярый сторонник того, что культуру, которую мы фиксируем у приматов, у дельфинов и, возможно, даже у пчел и муравьев (хотя здесь можно поспорить с точки зрения биологии), ― это ровно то, что мы видим у человека. Все-таки человек в этом отношении уникален.
― За эти тысячелетия человек изменился очень сильно. Как бы вы охарактеризовали эту разницу кроме чисто внешних проявлений?
― Несмотря на то что мы с вами говорим о биологической антропологии, мы все время возвращаемся к неким философским вопросам. Кого считать человеком? С одной стороны, я уже успела сказать, что человек ― это существо, отчасти похожее на нас, потому что это прямоходящий примат, который своими руками что-то может преобразовать, сообразуясь с тем, что ему нужно сделать.
А дальше все усложняется. Если говорить об этом, то тогда человек произошел около 2,5 млн лет назад, а, может быть, и чуть раньше. Это те самые ранние Homo ― Homo habilis и Homo rudolfensis, ― которых мы отмечаем на территории прежде всего восточной Африки, отчасти южной Африки. Мы видим, что они уже использовали огонь, потому что на местах находок останков этих людей мы отмечаем следы очагов. Хочется сказать: ну вот же, это люди.
Но если мы заглянем глубже и рассмотрим морфологические особенности этих представителей ранних Homo, они будут очень на нас не похожи. Поэтому иногда, когда мы обсуждаем биологическую историю видов Homo sapiens, очень многие строгие ученые-исследователи начинают ее отсчитывать от появления нашего физического облика. И тогда наша история сильно укорачивается: мы ее начинаем по крайней мере где-то с 200–300 тыс. лет назад.
― Тоже в Африке?
― Поначалу да, но все очень быстро выходит за ее пределы, в близлежащие к Африке регионы Средиземноморья и Западной Азии. Там эти первые выходцы встречаются с параллельными человечествами ― неандертальцами и, как мы предполагаем, денисовцами. Они контактируют, есть результаты палеогенетики и результаты того, что происходили ранние гибридизации представителей Homo sapiens. Физическое взаимодействие подразумевало, что был и обмен опытом, и социальными достижениями, и техническими новациями, потому что неандертальцы и денисовцы гораздо раньше появились в Евразии и сумели приспособиться к условиям среды.
Это взаимопроникновение и использование лучших достижений Homo sapiens родственных ему видов, как мне кажется, — тоже наша отличительная черта. Мы с вами умеем абсорбировать лучшее из того, что есть, и мы видим это хотя бы на примере собственных взаимодействий разных популяций Homo sapiens, когда европейцы начали экспансию за пределы Европы. Они не просто переезжали и осваивали новые территории ― они осваивали новые культуры и обогащали свои культуры этими новациями и достижениями. Самый яркий пример ― достижения того же Китая в области медицины, производства тканей, керамики. Все это было очень хорошо усвоено на поздних этапах внутри вида Homo sapiens.
― Однако известно, что европейцы, помимо того, что они обогащали свою культуру, еще уничтожали, истребляли огромные части местного населения. С тем чтобы оказаться сильнее, превосходить физически своего конкурента? Это ведь тоже было у наших предков?
― Увы, не могу тут поспорить, потому что, на мой взгляд, Homo sapiens ― это отнюдь не миролюбивый вид. Люди очень агрессивны.
― И до сих пор?
― Они очень агрессивны до сих пор. Тому, чтобы быть доказательным и углубиться в историю нашего вида, очень помогают достижения палеопатологии. Это раздел антропологии, которая изучает болезни в древности. Наиболее доступные для специалистов этой области болезни ― это, конечно, травмы. Они задевают костную систему, а именно кости и зубы сохраняются с течением времени, и у нас есть возможность изучать костные останки человека, а на более поздних этапах мы можем изучать и мумифицированные останки, например древнеегипетские мумии или естественную мумификацию в Арктической области, на территории Китая, в Гренландии.
Травмы нам известны со времен существования неандертальцев. У меня была интересная работа, когда я сопоставляла типы травм у неандертальцев и раннепалеолитических сапиенсов. Я была изумлена тому, что у неандертальцев травмы большей частью реконструируются как результат конфликта людей, стоящих друг напротив друга. А у ранних сапиенсов мы видим превалирование травм со спины: человеку наносят удар в тот момент, когда он его не ожидает. И для меня это еще один признак агрессивности, большое желание получить все и сразу.
Но чтобы реабилитировать наш биологический вид, должна сказать, что у нас очень много свидетельств того, что люди с самого начала своего развития поддерживали друг друга, помогали ближнему. Возвращаясь к неандертальцам, нашим ближайшим сородичам: у нас есть очевидное свидетельство того, что они помогали друг другу. Есть такие неандертальцы из гор Загроса, шанидарские неандертальцы, среди них был доживший до преклонных лет неандерталец, у которого в подростковом возрасте была парализована рука. Это означает, что он не мог охотиться, тем не менее он дожил до пожилого возраста — следовательно, члены этой группы заботились о нем.
На примере сапиенсов мы тоже видим результаты того, что они стремились лечить раны, делать сложные операции, такие как трепанация черепа. У нас есть неоднократные свидетельства, что уже в эпоху мезолита, как минимум 7–6,5 тыс. лет назад, эти операции проходили успешно. Значит, сапиенсы были уже достаточно умными и наблюдательными, понимали, как можно лечить воспалительный процесс, чтобы сделать такую сложную даже для современности операцию.
― Как же им это удавалось?
― У палеопатологов есть интересное наблюдение, когда они рассчитывают частоту успешности таких сложных операций на протяжении разных веков. Выясняется, что в эпоху каменного века эти операции были более успешными, чем, например, в эпоху Средневековья, когда, возможно, были более антисанитарные условия, люди получали неспецифические инфекции и умирали от заражения крови.
Нам раньше казалось, что трепанация ― довольно редкое явление, характерное для определенных территорий и цивилизаций, начиная с каменного века. Но теперь, все больше набирая данные, мы понимаем, что это характерно для евразийских обществ, начиная с каменного века, когда они были охотниками, собирателями, скотоводами и кочевниками, имеющими очень хороший навык ухода за животными и обработки их мяса. То есть они владели техникой расчленения. Часть этих людей были готовы делать такие сложные операции.
― А есть ли находки со следами операций, цель которых вам неясна?
― Да, наравне со следами операций, которые спасают, мы находим и такие, которые нам не очень понятны, часто они нам кажутся кровожадными. Не исключено, что эти традиции были мотивированы какими-то положительными эмоциями. Например, мы встречаем на территории Кавказа в эпоху бронзы традиции декапитации, когда человека хоронили, например, без головы, вместо нее кладется голова барана. Что это за традиция, с чем она связана? У нас нет письменных свидетельств. Мы можем только размышлять. Но в любом случае это говорит о крайне сложной когнитивности, сложном восприятии окружающего мира.
У нас есть истории, связанные, возможно, с ранним Средневековьем, с цивилизацией кочевников на территории Крыма, где мы видим захороненного кочевника, которому отрубили голову в ходе битвы, но он был захоронен с этой головой, при этом у него отсутствовали обе руки, а вместо рук ему были положены передние ножки маленького козленка. Это тоже некий обряд, традиция, но у нас нет ключиков к ее пониманию.
Если мы возвращаемся в еще более глубокое прошлое, то тоже находим там элементы каких-то непонятных для нас традиций, в первую очередь связанных с погребальным обрядом. Наверное, самый интересный погребальный обряд эпохи верхнего палеолита ― это находка на территории нашей страны под Владимиром, знаменитые погребения сунгирцев, которые были обнаружены несколько десятилетий назад и до сих пор исследуются. Мы уже очень много про них знаем, но я абсолютно уверена, что с развитием антропологии мы все больше будем узнавать об этих трех погребенных.
― Чем же они так интересны?
― Это погребение взрослого мужчины, по меркам палеолита довольно старого, 45+, и двух детей. Раньше мы предполагали, что это погребение мальчика и девочки, положенных голова к голове, а рядом с ними уложены полные комплекты охотничьих оружий, начиная от огромных распрямленных бивней мамонта, которые имитировали копья, до нескольких десятков дротиков. Их тела были орнаментированы, покрыты разными украшениями. Мы подозреваем, что их тела были обмазаны охрой и, возможно, на них тоже были какие-то орнаменты, но, к сожалению, тела не сохранились.
Сегодня мы знаем, что это два мальчика. Данные палеогенетики позволили нам выяснить пол этих детей. Они очень значимы с точки зрения биологии возраста. Старший ребенок ― это подросток, второй, как мы говорим, ребенок второго детства. Это дети, которые сегодня идут в школу, в первый класс. С точки зрения биологии это значимый возраст социализации детей, когда они уже думают, что они взрослые.
― А палеогенетика позволяет определить, от чего они умерли?
― Да, я подозреваю, что эти дети были убиты. Я думаю, что это жертвенный комплекс. Палеогенетики не могут нам сказать, что они умерли вследствие каких-то инфекций, это можно зафиксировать по геному человека, но у старшего ребенка есть косвенные признаки того, что он умер от потери крови после удара в живот. Это довольно сложная диагностика для оценки предсмертных травм. На примере старшего, взрослого сунгирца, мы видим, что он погиб в результате агрессивного конфликта: у него ранения в основание шеи и в голову. Обе травмы смертельны. Это тоже к вопросу об агрессивности.
С другой стороны, если это жертвенный комплекс, то, возможно, это какое-то ритуальное захоронение очень зрелого, опытного и двух потенциально активных молодых членов этого охотничьего общества. Поэтому, с одной стороны, это кажется каким-то элементом агрессивности древних охотников, собирателей, с другой — может указывать на сложные взаимоотношения ради каких-то высоких идей.
― Данные палеогенетики позволяют установить, какими болезнями страдали наши далекие предки?
― Здесь нам очень помогают историки медицины. Разнообразие букета заболеваний меняется с течением времени. Для каждой эпохи характерны какие-то ведущие группы заболеваний. Для ранних эпох следует думать о том, что причиной смерти могли быть случаи, связанные с опасностью выживания, встречи с животными, друг с другом, военные конфликты.
Когда мы обращаемся к новым методам, они, в первую очередь, могут рассказать нам о том, какие инфекции могли перенести эти люди. Сегодня можно изучать не все инфекции. Например, если мы будем говорить о таком социальном заболевании, как сифилис, то он гораздо лучше диагностируется на костях скелета человека методами морфологии, чем генетики. Если мы будем говорить о диагностике туберкулеза, то это заболевание гораздо успешнее диагностируется более простым методом ПЦР, чем, например, полноценным геномным анализом. Все зависит от того заболевания, которое мы хотим изучить, и от тех возможностей, которые есть у исследователей.
Но, безусловно, палеогенетика в последние 20 лет ― это эффективно развивающееся направление в современной науке, мощный инструментарий для палеопатолога, позволяющий говорить не только о том, какими болезнями страдали люди в древности, но и каким образом они контактировали друг с другом.
― Каким же образом?
― Недавно была публикация международной группы исследователей, в которой мы тоже принимали участие, о появлении гепатита В на территории Европы. Оказалось, что эта инфекция приходит на территорию Восточной Европы в связи с неолитизацией, появлением оседлых обществ, и приходит с запада. Цивилизация ― это хорошо, но цивилизации очень часто несут с собой новые болезни. Так было с гепатитом. То же самое можно понять, когда мы, например, изучаем трансформацию и уход разных инфекционных заболеваний из эндемичных областей. Такое заболевание — чума, поражавшая в свое время Евразийский континент и ставшая причиной того, что население Западной Европы практически вымерло.
Но сегодняшние данные палеогенетики еще показывают, почему чума была так агрессивна на территории европейской части континента. Выяснилось, что в эпоху каменного века и до эпохи поздней бронзы это заболевание в эндемичных областях передавалось непосредственно от грызунов к человеку случайным образом. Поэтому люди, проживающие в этих эндемичных областях, и болели чумой. Они не могли в силу скоротечности этого заболевания передавать его другим людям, если только европейцы случайно не посещали эти территории.
А вот с эпохи поздней бронзы в механизме переноса этого заболевания появилась блоха, которая очень быстро перескакивает с больного человека к здоровому. Она стала тем механизмом, который распространял это заболевание стремительно. Это и многое другое мы смогли узнать только благодаря палеогенетике. Механизм изменчивости, филогении возбудителя чумы, который передается с вовлечением блохи, оказался интересным элементом, поясняющим историю распространения фатального заболевания на территории Евразии.
― А что с так называемыми неинфекционными хроническими заболеваниями? Не было ли такого случая, что, скажем, вы находите останки какого-то древнего человека, изучаете их, а там ― обширный инфаркт или диабет?
― Нет, к сожалению, не все болезни мы можем изучать по останкам скелета, и как раз сердечно-сосудистые заболевания — недоступная для нас часть. Но у нас есть некие косвенные, непрямые индикаторы того, что мы можем выявлять людей с повышенной тучностью, благодаря чему можно говорить о том, что эти люди, возможно, обладали общим нарушением обмена веществ, и не исключено, что из-за диабета второго типа. Диабет второго типа не фиксируется данными генетики, это непрямое наследование, здесь нет определенного гена, который бы отвечал за это, поэтому при помощи генетического инструментария мы не можем сказать, что этот человек был тучным, потому что болел диабетом. Но соединяя разные косвенные свидетельства, связанные с нарушением нормы развития кости в тазобедренном суставе, в лобной кости с внутренней стороны, так называемый лобный внутренний гиперостоз, мы можем говорить об этом.
― Диабет второго типа часто формируется в связи с неправильным образом жизни. Неужели у древних тоже так?
― Как правило, случаи, связанные с тучностью, мы фиксируем у элитного населения, у которого было много свободного времени. Они не вели физически активный образ жизни, у них не было недостатка в питании и, возможно, они злоупотребляли жирным и сладким.
― Это поучительное для современного человечества наблюдение.
― Для палеопатологов не представляется сложной интерпретация, почему эти люди были тучными. Я оглядываюсь на сегодняшнее поколение современного человечества и понимаю, что мы повторяем судьбу тех самых элитных сообществ, у которых было много свободного времени, они не тратили сил на физические нагрузки и ели гораздо больше, чем им было надо.
― Сегодня для того, чтобы получить пищу, не надо бежать десять километров с палкой, можно просто пойти в кондитерскую и купить себе пирожное.
― Безусловно. Доступность пищи, желание поесть вкусно и получить параллельно еще какое-нибудь удовольствие, например посидеть в кинотеатре, ― все это способствует раннему проявлению нарушения обмена веществ. Одно из осложнений ― это сердечно-сосудистые заболевания.
― Александра Петровна, как вы считаете, человечество становится умнее?
― Честно сказать, я не вижу инструментария, которым мы могли бы оценить степень когнитивности и ума того или иного человека, того или иного общества. Все тесты, которые были придуманы в свое время европейцами, были в первую очередь направлены на традиционное обучение в европейских школах. Поэтому они ни в коей мере не могли оценить разумности и ловкости ума каких-нибудь традиционных обществ на территории Африки, Америки или Азии. До сих пор мы, антропологи, прекрасно это понимаем.
Нет никаких объективных биологических критериев, чтобы говорить: если у индивидуума или популяции в среднем размер мозга гораздо больше, то эта популяция гораздо умнее. Теперь мы знаем, что критическая масса объема мозга более 660 г ― это уже достаточный объем для того, чтобы быть вполне умным. В школах приводят традиционные примеры очень большого веса мозга Тургенева и очень маленького ― Анатоля Франса. Два выдающихся писателя, которые оставили огромное интеллектуальное наследие для человечества, обладали разным весом мозга.
Безусловно, сложность формирования мозговых оболочек ― это тоже один из критериев, который говорит о том, что мы, сапиенсы, в целом разумны. Но вот прямых сопоставлений количества сложностей и интеллекта нет. Я могу только с убеждением говорить, что мозг, как и тело, надо тренировать. Но, к моему великому сожалению, достижения современной цивилизации не дают нам никакой возможности делать это.
― Сегодня есть тенденция к тому, чтобы делать как можно меньше, потому что рутинную деятельность полностью заменяют многочисленные гаджеты. Это нас интеллектуально отупляет?
― Да. Здесь я хочу обратить внимание на то, что мы, люди XXI в., переходим на второе упрощение своей жизни. Мы перестали физически двигаться для того, чтобы добывать себе пищу, у нас нет серьезных физических нагрузок, которые были у наших предшественников. А в XXI в. мы перестаем напрягать свой мозг. И если вы меня спросите, а как же тот поток информации, которым владеют современные люди, я скажу сразу: мозг отключается, потому что мы можем воспринимать только определенный поток информации в единицу времени. А дальше у нас есть биологическая реакция, когда мозг отключается, мы фактически начинаем спать с открытыми глазами и не воспринимаем остальное. Поэтому увеличение потока информации в единицу времени не означает, что наш мозг тренируется. Так же как игра в телефонную игру не означает, как бы нам ее провайдеры ни обещали, что мы тренируем наш мозг.
Мы можем тренировать наш мозг, только когда мы выходим из зоны комфорта. Поэтому я рекомендую выходить из зоны комфорта каждый день, попадать в нелепые ситуации, в нестандартные положения и преодолевать их. Только таким образом мы будем умнее. Обращаю ваше внимание, что сапиенс все время что-то преодолевал. Выйдя из комфортной Африки, выйдя из комфортных тропиков, он преодолевал высокогорье, другой климат, другой ландшафт, другую пищу. И вот это преодоление, этот выход из зоны комфорта и становится стимулом того, что мы будем еще долго носить данный нам лейбл Homo sapiens, человека разумного.
― И наоборот?
― Да, как только мы начнем лениться, а эта тенденция сейчас усиливается, мы начнем глупеть.
― То есть получается, что технологический прогресс нам дает не повышение интеллектуальных возможностей, а, наоборот, это опасность деградировать?
― Нет, я не могу с вами согласиться. Это не настолько прямолинейный процесс. С одной стороны, он нам помогает, с другой — мы должны быть готовыми к тому, что он нас может разрушить. Все хорошо в меру.
― Как вы сами выходите из зоны комфорта? Что для этого делаете?
― Очень часто я стараюсь не пользоваться телефоном, считать в уме. Это очень трудно, рука тянется быстренько открыть калькулятор. Но я настойчиво это делаю. У меня такая привычка ― я читаю вечером только бумажную литературу. Я люблю читать книги настоящие, не виртуальные. Хотя, когда делаю какую-то монотонную работу, я включаю аудиокнигу и слушаю ее для того, чтобы восполнить мое время, потому что, так же как и все, я сапиенс, я ленива и пользуюсь достижениями цивилизации. Я стараюсь ходить пешком, не пользоваться лифтом, где это возможно, чтобы иметь хоть минимальную ежедневную нагрузку. Но, как и большинство сапиенсов, я не хожу ни в какие фитнес-клубы, не напрягаю себя ни плаванием, ни занятиями на спортивных снарядах. Это очень плохо, надо это делать. Но я стараюсь на даче как можно больше гулять, вообще как можно больше двигаться, потому что понимаю, насколько это важно.
