Еще можно встретить людей, для которых участие в традиционном ряженье — часть их прошлой жизни. Держалась эта традиция повсеместно — пусть и с разной сохранностью — примерно до середины 30-х годов нашего века, а затем началось ее уничтожение. Рассказы последних ее очевидцев вместе с десятками более ранних свидетельств создают как бы два разных образа ряженья. В одних случаях это всего лишь «потешное развлечение с переодеваньем» — «своего рода деревенский бал-маскарад». В других — бесовское и кощунственное действо, в котором подчеркнуто все нечистое, от чего затем надлежит очиститься и что может обернуться тяжким наказанием (известны и былинки о домах, бесследно провалившихся вместе с теми, кто слишком усердно скакал, плясал, предавался шумным и греховным потехам).
Обрядовое ряженье встречается у многих народов. Оно известно в нескольких формах, каждая из которых так или иначе сопряжена с мотивом страшного мира. Одну из них (она характерна и для русской традиции) отличает связь с двумя особыми сторонами обрядовой культуры — игровой и смеховой.
Ряженье — это всегда внешнее преображение. Меняя свой облик («облик человеческий пременяюще»), сменяя лик на личину, «харю», «чертову рожу», ряженый стремится обычно к полной неузнаваемости. И это, как правило, удается ему с помощью набора стандартных средств. В его арсенале переодевание (в особом ходу у ряженых шкуры мехом наружу и всевозможное рванье) и традиционные приемы маскировки. Кроме того, он использует ряд поведенческих «масок» вроде особой пластики и особой дикции (тут и специфическая хореография, и страшные, как бы нечеловеческие, движения без слов, и, наоборот, противоестественно громкие реплики).
Ряженье в целом — из числа универсальных компонентов обрядового поведения, но по функции и по смысловой нагрузке в ритуале ряженье ряженью — рознь. Одно дело, когда ряженый словно играет в прятки с миром потустороннего. Здесь оно выступает как своего рода обрядовый «громоотвод», и его легко уподобить оберегу или заговорной формуле. Оно не просто безопасно — оно спасительно: к нему и прибегают в надежде направить опасную силу мимо цели, по ложному следу. Иное дело — игровая культура, где любой воображаемый персонаж как бы на виду у всех воплощается в ряженом. Ряженый и представляет такого героя «во плоти», действуя в его обличье и от его имени. Эту культуру то отождествляют с театральной, то определяют целиком как народно-смеховую. Но она до конца не вмещается ни в одни, ни в другие рамки: это и не театр, и не карнавал — это обряд, существующий в игровых формах и во многом связанный с традицией ритуального смеха.
Окрута, пугалашки, страшкй, кудеса — вот часть собирательных имен, которыми пользуются в народе для обозначения ряженых. Есть среди местных имен и такие, как шулйконы, харюши, халява, фофанцы, хухольники (большинство из них перекликаются с обрядовой и мифологической лексикой). Окрутники сбивались в ватаги — разной численности, почти всегда шумные («...берут сковороды, ухваты, кочерги, и стон стоит над деревней») и, как правило, неоднородные по составу масок. Они участвовали в святочном обходе дворов, в масленичном шествии, в русальской и купальской обрядности; было им место и в «сценарии» свадебного действа.
Среди них немало универсальных типов ряженья (это «цыгане», «старики» и «старухи», «женщины-мужчины» и «мужчины-женщины»); кроме того, каждый праздник имел еще и своих «героев».
Поведение окрутников — это активное действие: они врывались, влетали в избу, бесцеремонно вторгались в праздничную толпу, прыжками, плясками, задиристыми движениями расшевеливая всех вокруг, понукая собравшихся к разным формам общения.
Одни из ряженых «шутят, острят и возбуждают непринужденные, иногда чуть не истерические, порывы хохота...»
Другие нагнетают у присутствующих страх, и сам контакт с ними неизменно принимает форму принуждения. «Бывают ряженые нарядны, а бывают страшкй» (вариант: «морховаты страшкй», т. е. оборванные). Мотив страха так или иначе фиксируют многие собиратели: «...один вид покойника (ряженого.- Л. И.) производит на девушек удручающее впечатление: многие из них плачут и даже заболевают после этой игры», «девки до того боятся (ряженых.- Л. И.), что зачастую все убегают из избы»6; «...приходили «по-страшкому» — строжкам -страшно смотреть».
Ряженые изображают «настоящую жизнь только особого рода». Та действительность, которая возникает при этом, отличается от исторической, этнографической или эстетической, и многие ее аналогии легко найти среди мифологических, в том числе демонологических воззрений народа. Как в целом, так и в деталях эта действительность — своего рода антимир. Не случайно резкую границу проводят собиратели «между шумною и разгульною святочной жизнью со всей бесовщиной и последующей обыденной жизнью».
Окрутники свободны от многих установок, регулирующих отношения в коллективе: «...публика с ряженых не взыскивает: ряженым все позволительно». Их поведение — это и «намеренные толчки, сопровождаемые синяками, ссадинами и ушибами в общей толкотне», что считается «делом безобидным как виновниками, так и потерпевшими», и «откровенные цинические разговоры и шутки». Это и «элемент несомненного кощунства», и иные «пришаливания» и «вольности» ряженых: «Шутки были чрезвычайно откровенные, фривольные, чаще похабные, но это по обычаю не возбранялось». Некоторые из «животных» бодают девок так, чтобы заставить их покраснеть; другие персонажи — вроде медведя, печемаза, рыболова или стрелка — стараются хорошенько вымазать присутствующих сажей или грязью; самое же большое удовольствие получает, по словам С. Максимова, «тот шут в маске, который забирается в бабью толпу, поталкивает и пощупывает, повертывает и обнимает». Пословица обобщает эту атмосферу: «С Рождества до Крещенья нету запрещенья».
Ряженье предстает как антимир и в системе персонажей: многие из них — подчеркнуто демонической природы. Как демонический осмыслен здесь, например, загробный мир — всевозможные «бельки», «белохи»; одетые в белое, с густо присыпанным мукой или мелом лицом, с зубами из репы «старчихи», «покойники», «умруны»; уродливые «старики», которые залихватски пляшут, кувыркаются и становятся героями эротических сценок; наконец, «смерть». Еще одна грань этого мира — всех мастей «черти» и «нечистики»: здесь встречаются страшные «букушки», "ведьмы", «ворожеи», «колдуны», «кикиморы», «домовые», «пужала» и «пужалицы», «русалки» (горбатые, на ходулях, с удлиненными руками), черти (в шубе навыворот, рогатые, хвостатые, «огнезрачные», с ног до головы измазанные сажей). Но в число демонических попадают и многие животные, и даже те, кто так или иначе несет на себе печать чужого мира — социально чужого, профессионально или этнически чужого. Таким образом, пополняют этот ряд и «коза», и «лошадь», и «медведь», которых ряженье нередко выставляет страшными. Примыкает сюда и целая галерея инородцев — от «цыган» до «китайцев», а кроме того, «мельник», «пекарь», «кузнец», чье ремесло нечисто.
Особняком стоят в ряженье персонажи, которые окручаются во все изношенное, старое, рваное: «Русалка какая ведь? Вся в рванье. Русалка на себя рванье и наденет. Идут, ей играют, а она пляшет, косоротится». Иногда связь с рваньем — этим специфическим антиматериалом ряженья — отражается и в общем названии ряженых («тряпбсьники»). Главенствуют тут, конечно же, «нищие», «странники», «оборванцы», одежда которых, по выражению С. Коненкова,— «живописные обноски». Мифологическое сознание превращает их в таких «пришельцев издалека», которым открыт и этот мир, и «тот», и ряженье обыгрывает их причастность к разным мирам.
Ключевой для окрутничества можно считать и фигуру «цыгана»; о ряженых часто так и говорят: «цыганить», «ходить цыганом».
Цыганить — это и просто побираться (ряженые ходят с мешком и получают от хозяев угощение, а нередко и самовольно прихватывают все, что плохо припрятано: с них, как известно, не взыскивают). Цыганить — это и не иметь какой-то жесткой прикрепленности к месту, бродяжничать; но это еще и ворожить, обладать тайным знанием (ряженая «цыганка» на все лады гадает девушкам). В образе цыгана сконцентрировалось многое из того, что интересует ряженье, — семантика этнически чужого, локально чужого, мифологически чужеродного (ведьмовского), а также профессионально выделенного (он нередко — «кузнец»). Не случайно «цыган» как персонаж (к тому же парный — «цыган» и «цыганка») становится квинтэссенцией ряженья, и оно в целом получает название «цыганить».
К названиям тут вообще стоит присмотреться: взятые вместе, они образуют что-то вроде «толкового словаря» ряженья. В них — ключ, который за чертой просто видимого открывает мифологические горизонты, обнажает суть обычая рядиться. Часть наименований (в том числе «окрутник», «нарядихи», «окрута») хорошо выявляет идею оборотничества, глубоко заложенную в нем.
Когда-то об этом писал А. Н. Афанасьев:
«Язык и предание ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодевания»
Это сопоставление он распространил, правда, и на слова с корнем -влак- (в одном ряду оказались окрутить — облачить — облако), а затем попытался увидеть как в окрутничестве, так и в оборотничестве отражение «облачного мира».
Действительно, идея превращения сближает ряженье и оборотничество. В первом из них превращение ограничено рамками игры и, кроме того, фиктивно: ведь ряженый — это не другое лицо, а только представляющий его, и в поведении его сохраняется эта двуплановость. Совсем другое дело — оборотничество, которое отражает веру в возможность безусловного превращения в иное существо — будь то на время или навсегда. Для многих оборотней традиция оставляет большое поле таких трансформаций: «Ведьма и жабой, и ужом, и ким хочешь скинется»; «Оборотни принимают вид животных, как-то: свиней, собак, волков, лошадей и пр.».
Множественность возможных обличий персонажа и говорит о том, что собственного лица у него нет. Оборотень многолик, и эта многоликость не знает ни начала, ни конца. Все мелькающие и чередующиеся «лица» его равнозначны, и это демонстрируется быличкой, которая нередко как раз и устанавливает соответствия между ними. Лапа кошки, лягушки, в которых превращается ведьма, на самом деле — обманчивый образ руки (ноги), а повреждение этой мнимой лапы как раз и есть способ изобличить нечистую природу персонажа.
Лариса Ивлева "Ряженый антимир"
