Это юбилейное интервью Юрий Ефимович Чирков дал мне ещё 17 февраля. До сих пор оно дожидается публикации в официальных СМИ. Надеюсь, опубликуют хотя бы фрагмент — давно обещали, всё пока никак. А я размещу его целиком, потому что время давно уже пришло, а текст интереснейший, актуальный, драматический. Юрий Ефимович и о своей жизни рассказывает, и о народной культуре рассуждает, и о политике немного говорит. Почитайте.
* Справка
Ю.Е. Чирков – выдающийся российский фольклорист, общественный деятель, специалист в области казачьей традиционной культуры. Являясь (с 1995 г.) художественным руководителем известного в России, мужского фольклорного ансамбля казачьей песни «Братина» и женского ансамбля «Чапура», он сумел, применяя методы научной реставрации, возродить мужской пласт песенно-хореографической традиционной культуры терских и гребенских казаков.
Президент Фонда казачьей культуры.
Художественный руководитель Всероссийского фестиваля казачьих традиций «Слава казачья».
В 2005 г. Ю.Е. Чирков выступил инициатором проекта создания «Единого сохранного фонда аудиозаписей российского музыкального фольклора» на базе Российской Национальной библиотеки (Санкт-Петербург).
Ю.Е. Чирков, вместе с ансамблями Братина» и «Чапура», ведёт активную концертно-просветительскую деятельность:
- концерты в разных регионах России,
- лекции-концерты для студентов и преподавателей ВУЗов.
Юрий Ефимович Чирков активно проводит по всей России семинары, мастер-классы по традиционной казачьей культуре для руководителей творческих объединений, музыкальных коллективов, работников культуры, для руководителей и членов казачьих общин, театральных мастерских и всех интересующихся казачьей традиционной культурой.
Участвует в научно-практических конференциях.
Одним из самых необходимых видов деятельности Фонда Ю.Е. Чирков считает фольклорно-этнографические экспедиции. С 1998 по 2014 г. Чирковым организованы экспедиции и проведены обследования мест исторического проживания казаков: Дагестан, Чечня, Ингушетия, Северная Осетия, Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкессия, Ставропольский край, Краснодарский край, Волгоградская обл., Казахстан, Западно-Казахстанская обл.
В период 2000-2014 гг. Чирков записал и издал более 30 аудио- и видео альбомов.
Ощущение космоса
У истоков
Судьба моя сложилась так, что рос я с матерью и больше знаю о своих предках по материнской линии. Род зажиточных крестьян Егоровых — из Смоленской губернии. Сейчас это самая граница областей — северо-запад Смоленской и юго-запад Тверской. Наша родовая деревня Шабаново располагалась рядом с истоком Днепра. Великая река начинается там с крошечных ручейков, вытекающих из чистых питьевых ключей. Сейчас этой деревни давно нет, и дорог нет – всё заросло.
Сам я родился в деревне Устиниха, куда переехали мои дедушка с бабушкой и мама. Это километров пятьдесят от Шабаново, уже ближе к селу Воскресенскому, ныне Днепровское, Смоленской области, Новодвинского района. Родился четвёртого февраля, как мама говорит, случайно на печке. Мама работала дояркой. Пришла с очередной вечерней дойки. Почувствовала себя неважно, решила на печке живот погреть. Начались роды, пригласили соседскую бабку-повитуху. Бабка не хотела браться, испугалась. Тётка пригрозила ей тюрьмой. Ничего не оставалось делать, как помочь. Пупок обрезали овечьими ножницами, какими стригут овец. Долго эти ножницы где-то у нас хранились, как семейная реликвия...
Семейство было большое – у меня ещё три брата и две сестры. Жили вместе с тётушкой и мамой. Держали коров, овец, свиней, имели свои огороды, пастбища. Жизнь была связана с естественным циклом земледелия русского крестьянина. Верхом на лошади, без седла, держась за холку, сажал картошку. В седло впервые сел лет в семь-восемь, когда пас колхозное стадо. Там, на выпасе, упражнялся в песнопении. Мальчишка я был стеснительный, при всех никогда не пел, первыми благодарными слушателями стали колхозные коровы. Братья уходили, я оставался со стадом один и орал не своим голосом: «Алексей, Алёшенька, сынок!..», а коровы удивлённо жевали траву и вытягивали морды.
Мой старший брат играл на музыкальных инструментах. Когда он брал в руки аккордеон, я чувствовал, что меня тянет к музыке, но сам пробовать стеснялся,только слушал.
Двоюродная бабушка Оля, великолепная песнохорка, жила от нас километрах в двадцати пяти в деревне Зюзели. До самого исчезновения этой деревни туда так и не провели ни электричество, ни радио. Когда мы приезжали к бабушке на какой-нибудь престольный праздник, я становился участником бесконечных застолий, где не столько пили, сколько пели. Отчётливо помню длинные столы в хате и на улице, множество людей, съезжавшихся из разных деревень.
Нам, ребятне, накрывали отдельный стол, чтобы мы не мешали взрослым, а я всё равно старался оказаться поближе к старшим. Мне было безумно интересно, как столько людей – и мужчин, и женщин, и бабушек, и молодых, — сидят и так проникновенно, долго поют, переходя в плясовые, в хороводы... Каждого праздника я ждал с нетерпением и постоянно спрашивал у мамы, когда мы поедем к бабушке. Деревенские песни трогали до глубины души, вводили в необыкновенное состояние парения на облаках. Я даже засыпал под них. Народ разойдётся, поёт, а я в соседней горнице прилягу на деревянный диван, и слушаю.
Баба Ольга водила меня по свадьбам. Бабушку и её подруг специально приглашали на свадьбы петь. Она брала меня за руку, подходили к дому, встречали молодых. Мне казалось, на этих песнохорок, а значит и на меня, смотрит вся деревня. Мне было безумно стыдно — я босиком, с цыпками, да ещё стриженный овечьими ножницами... Я готов был провалиться сквозь землю и всё ждал, когда они быстрее закончат.
Бабушка водила меня и «по покойникам», по похоронам, где тоже пели очень долго, причитали целыми ночами.
Помню ярчайшие деревенские Масленицы. Съезжались со всех окрестных деревень на лошадях с лентами в гривах и на хомутах, сжигали чучело. Нас, детей, на наряженных конях катали...
Во многих деревнях Смоленской глубинки до конца шестидесятых годов не было света, или его давали по часам, от электродизельной подстанции. Деревни, разрушенные войной, жили собственной жизнью, сохраняя духовные традиции предков. Находясь внутри этой среды, я, конечно, не осознавал всю ценность того, что вокруг происходит. Был просто восторг души, эйфория, но только сейчас понимаешь, насколько это было важно для меня. Тогда по кирпичикам закладывалась моя будущая профессия, то, чему я посвятил жизнь.
«По приютам я с детства скитался...»
Содержать шестерых детей на колхозную зарплату матери было тяжело. В 1963 году появилась система школ-интернатов. После первого класса я вслед за братьями попал в интернат маленького провинциального городка Духовщина в пятидесяти километрах от Смоленска.
Вспоминаю историю, связанную с жизнью в интернате и с музыкой.
Каждый выходной у нас в интернате показывали по кинопроектору кино. Часто крутили фильм, который был нам очень близок — «Республика ШКИД». Почти про нас. Песню Мамочки из этого фильма мы знали наизусть: «По приютам я с детства скитался, не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появился? Ах, зачем меня мать родила?..» Однажды мы с моим другом Вовкой после снежных баталий сидели в сушилке, высушивали на батареях мокрую насквозь одежду. Нам было хорошо, тепло, мы закрылись. Вовка мне: «Юр, спой!» — «Какую?» — «Ну, эту вот, по приютам». И я так пронзительно затянул... Комната гулкая! А я не стесняюсь – чужих рядом нет. Потом ещё раз спел. И ещё... Открываем дверь, а там полный вестибюль народу! Воспитатели стоят все в слезах: «Мальчики, кто это пел?» Я, не долго думая, указываю на приятеля: «Он!» Недавно нашел этого приятеля через Одноклассников — он эту историю не вспомнил
Был у нас в интернате замечательный учитель пения, фронтовик Степан Андреевич Прудниченко. Прекрасно играл на аккордеоне. Именно он первый выявил мой голос. Ребят на уроках музыки к доске вызывали, а они, вместо того, чтобы петь, кривлялись. И я тоже. Только лет в 12 решил спеть по-настоящему. Расстрогал учителя до слёз. Мой старший брат был очень удивлён, когда Степан Андреевич сказал ему: «А вы знаете, что у вашего Юры талант?» Тем не менее, когда в интернате проходил набор в музыкальную школу, меня не взяли. Я не понял тёток из комиссии и не смог сразу найти нужную ноту на фортепиано, после чего мне сказали, что ни слуха, ни голоса у меня нет.
В середине семидесятых пошла мода на ВИА. Это было настолько популярно, что мы с ребятами не могли пройти мимо. Недели две сбегали с уроков и вкалывали на местном кирпичном заводе, чтобы заработать на гитары и аппаратуру. Наконец нас поймала директрисса. Сначала она была в ярости, но когда узнала, с какой целью мы это делаем, растрогалась и купила аппаратуру. Мой старший брат к тому времени пришёл из армии и работал в нашем же интернате. Я брал у него уроки игры на гитаре, потом передавал их ребятам. Сам солировал, даже пытался раскладывать песни на голоса. Моими музыкальными кумирами тогда были «Песняры». Скоро нашу вокально-инструментальную группу уже приглашали на танцы. Мы стали популярными, к нам весь город приходил.
Музыкальная грамота
В какой-то момент я понял, что зря пошел в девятый класс. Ребята взрослели, начинали пить, хулиганить, в милицию попадали. А я к этому склонности не испытывал. Мало того, был секретарем комсомольской организации школы.
Чтобы не свернуть на кривую дорожку, пора было уходить из интерната.
У моего учителя Степана Андреевича был друг, фронтовик, работал директором педагогического училища в Смоленске. Мой учитель начал хлопотать за меня. Но у меня не было никакого образования, а в училище брали только после музыкальной школы. Договорились, чтобы меня хотя бы послушали.
Директрисса не хотела отпускать. Мы выкрали документы, приехали. Встретила строгая комиссия. «Что будешь петь?» — «Через две зимы...» — «Ну, давай!» Спел. «Ой, молодец! Берём! Но учти: будет трудно. За год ты должен освоить музыкальную грамоту за всю музыкальную школу!» Что делать? Согласен!
Дали общежитие. Считай – люкс! В интернате-то мы жили по двадцать человек в комнате, а здесь – всего по четыре студента.
Учиться было нелегко. Спал с аккордеоном в руках. Нужно было не только нотную грамоту, а и сольфеджио, и дирижирование усвоить, уметь петь и играть на инструменте. Из нас готовили учителей музыки общеобразовательной школы и детского сада. Со мной учились девчонки и ребята, которые уже умели играть сложнейшие произведения. А я – после девятого класса ноты «Картошки» изучал. Но к концу года сдал экзамены наравне со всеми. А к двадцати годам получил среднеспециальное музыкальное образование.
Распределился в город Ярцево в общеобразовательную школу. Работать с детьми мне очень нравилось!
Подрабатывал ещё в ДК Ярцевского хлопчатобумажного комбината — на танцах играли. В школе создал учительский хор. Мы даже в каком-то конкурсе заняли первое место по району.
«Отслужу, как надо, и вернусь!»
...А потом я решил, что надо сходить в армию. Хотя мог бы не ходить — и в военкомате, и в горкоме партии всё было «схвачено». Шутка ли – лучший специалист в районе! Но я сказал: «Пойду, и всё». И отправился на службу в Москву, в бригаду связи. Попал в учебку в ворошиловские казармы на улице Матросской тишины. Меня определили в военный оркестр. Через месяц я уже играл на тубе. Через три месяца выучил весь армейский репертуар встречных маршей, играл на разводах, на похоронах... Тогда был Афган, нас часто приглашали на похороны, и даже в воинской части по-доброму называли ансамблем «Земля и люди».
Я играл на трёх парадах на Красной площади и на похоронах Брежнева. Парады доставались кровью – такие мозоли натёр на ногах, до сих пор не свести! На Тушинском аэродроме сделали площадку – точную копию Красной площади. И вот мы с августа по ноябрь по ней маршировали, и одновременно ещё играли. Да всё наизусть! Так что халявной мою службу никак не назовёшь. Но вспоминаю я её с благодарностью – ещё одно музыкальное образование получил.
Формирование мировоззрения. Уроки Мехнецова
После армии вернулся в Ярцево. От хлопчатобумажного комбината предложили поучиться в высшей профсоюзной школе культуры в Санкт-Петербурге. Стипендия — как мой рабочий оклад, плюс надбавка за хорошую учебу. 180 рублей в месяц для молодого человека – плохо ли?
В 1986 году, уже учась в Питере, я попал в консерваторию на концерт фольклорного ансамбля под управлением Анатолия Михайловича Мехнецова. Это меня настолько зацепило, что я понял – это то, что мне нужно.
У меня ведь уже был «фольклорный» опыт – на комбинате я создал народный хор, работал с ним. Репертуар можно было найти в любом сборнике. «Партия — наш рулевой», «Под окошком месяц»... Псевдонародные штучки, которые распевали в любом ДК. Но каким-то пятым чувством я понимал, что это не то. Видимо, сказывалась детская деревенская «прививка» — я знал, как это должно быть на самом деле. И когда попал на Мехнецовский концерт, сразу увидел: вот она, правда. Услышал голоса моих бабушек из деревенского детства. При этом пели молодые красивые ребята и девчонки, пел и сам Мехнецов.
Мы познакомились. А моё учебное заведение находилось буквально в квартале от консерватории. Между лекциями, а иногда и вместо лекций, я прибегал к Мехнецову, пропадал у него на репетициях. На сильнейшем духовном подъеме репетировали иногда до двух ночи, даже до утра.
Сначала мы пели в составе консерваторского ансамбля, потом, в 1987 году, выделились в коллектив под управлением Лобковой и Теплова. При Пушкинском музее-заповеднике создали ансамбль «Словиша», который, по замыслу руководства Екатерининского Дворца, должен был знакомить людей с основами православной и фольклорной традиции.
За зиму мы подготовили репертуар, весной начали выступать. Потом поехали в экспедицию. Мне всё нравилось, и вдруг нам объявили: «Ребята, срочно возвращайтесь из экспедиции! Вот вашему ансамблю план: четыре раза в день вы выступаете в парке»
Два дня я поработал. Один и тот же репертуар из раза в раз... На второй день мимо нас проходит бабуля: «Ой, сынки, как вы хорошо поёте! И наши такие песни тоже пели!» — «А вы откуда, бабушка?» — «Из Псковской области. А это что ж у вас, скажите, работа такая?» — «Да, вот...» «Ты смотри! А мы так раньше отдыхали!»
Я написал заявление и ушел из «Словиши». Остался только в консерваторском ансамбле и там уже дальше «закалялся» с ними. Мы объехали с экспедициями Новгородскую, Псковскую, Архангельскую области...
Анатолий Михайлович Мехнецов являлся для нас непререкаемым авторитетом. У этого интереснейшего человека мы учились, даже просто находясь рядом с ним. Это было не только профессиональное обучение собирательскому и исполнительскому ремеслу — происходило формирование мировоззрения молодых людей.
Помню, ему только-только сделали операцию, он был ещё слабоват, и мы отправились в очередную экспедицию. Обычно в поездки брали тяжеленные магнитофоны «Романтики», которые работали от десяти огромных батареек, плюс катушки с плёнками. А на маршруты ходили, в основном, пешком, по 10-12 км. Хорошо, если кто подвезёт на тракторе, а не подвезёт – добирайся на своих двоих. Мы делились на несколько групп, и каждая выходила по своему маршруту. Почему-то Мехнецов брал на маршруты, особенно зимние, именно меня. Ребята мне завидовали, а я страшно гордился.
Однажды не выдержал, спросил: «Анатолий Михайлович, вот вы меня с собой берёте. Я у вас что, самый талантливый ученик?» — «Да, Юра, конечно! У тебя 80 кг веса. Значит, ты минимум 80 кг на себе нести можешь»
Это была правда. Мало того, я сам навьючен, как ишак, так ещё и самого Мехнецова, которому в горочку подниматься трудно, под ремень подхватывал и на эту горочку затаскивал.
У Анатолия Михайловича не было навязчивого обучения. Он просто показывал, как работает, с чего начинает, как заговаривает с людьми и т.д. Сейчас разговаривать сложнее, а в те времена люди ещё не боялись чужаков. Наоборот, были рады каждому встречному, а тем более приезжему.
Термин «турист» у Мехнецова был ругательством. Ехать в экспедицию с туристическими целями было нельзя. Нужно подготовиться, почитать, что же было до тебя в этих местах записано, кто туда уже ездил, что опубликовано, какой репертуар когда-то здесь бытовал. Правда сейчас это работает только отчасти, потому что тот архаический, обрядовый репертуар, который я изучаю, готовясь к очередной экспедиции, практически исчез из обихода.
Яркий пример – станица Червлёная. Казалось бы, сколько там всего записано и Кабановым, и Козыревым, и Гнесинкой, и консерваторией — огромный репертуар! Но когда мы были там в 2007 году, выяснилось, что местные казаки помнят из своих же песен только крохи. Невостребованный в быту репертуар вымывается из памяти поколений. Перестали петь на свадьбах, на похоронах, во время застолий. Поют только в клубной системе. А там свои законы жанра: всё направлено на показ, на демонстрацию. «Ваша тягомотина никому на сцене не нужна и не интересна!» — говорят бабушкам, и они верят, привыкают, сами стыдятся родных протяжных старинных песен, потихоньку их забывают.
Сегодня люди, с которыми я когда-то ездил в экспедиции, стоят у руководства фольклорно-этнографического центра им. Мехнецова. Галя Лобкова, Леша Мехнецов, Ксения Мехнецова... Сами преподают. Студенты у них более подготовленные и их значительно больше, чем было нас когда-то. Мы тогда работали не за страх, а за совесть, на каком-то необыкновенном патриотическом подъеме. Тогда народная культура воспринималась как оппозиция академической школе.
Впрочем, оно и по сей день так. Профессиональные композиторы, изучающие традиционную народную культуру, относятся к ней как к чему-то низкопробному, «навозному», тёмному, неграмотному. А это не так! Мехнецов учил: ценности этнокультурного народного комплекса – совершенно другой образ музыкального мышления, не похожий на образ классического музыкального мышления. Их нельзя сравнивать и противопоставлять.
Коллективная память
Анатолий Михайлович Мехнецов говорил о том, что традиционная народная культура – это коллективный взгляд на мир, на космос, коллективная память. Я когда-то не очень понимал эти слова. Но несколько лет назад открыл знаменитый сборник «Песни гребенских казаков» под редакцией Б.Н. Путилова, ученого из Грозного, который потом долгие годы работал в Пушкинском доме в Санкт-Петербурге. Стал изучать тексты, записанные в 1945 году в гребенских станицах, и вдруг обнаружил, что одни и те же песенные сюжеты у разных исполнителей записаны по-разному. В рамках одной станицы, одного коллектива. Оказалось, экспедиции Путилова никогда не ставили перед собой цели записывать ансамбли. И многие мои коллеги из Гнесинки, из института культуры, тоже не ставят перед собой задачи записи ансамблей. А совершенно напрасно! Хоть из двух человек, но должен был ансамбль. Я обнаружил огромные разночтения в тексте. А потом провёл эксперимент на примере своей «Братины». Попросил каждого из них написать слова песни, которую мы давно не пели. Их было шесть человек, и все шестеро написали абсолютно разные тексты одной и той же песни! Это так называемый феномен коллективной памяти. Когда ты поёшь, то, так или иначе, сходишься. Можешь ошибиться, но коллективная память тебя сохраняет в нужном русле, постоянно возвращает в него, не даёт заблудиться, не только в словах но и в музыкальной ткани. И это касается не только самого исполнительства. Это касается всего комплекса мировоззрения в традиционной народной культуре.
Всё в русле традиционных устоев общины, коллектива. Ведь не даром самым главным стержнем воспитания в народе была саморегуляция нравственных основ общины. Ты не мог совершить дурной поступок, отчетливо осознавая, что община это осудит. И это было пострашнее любого тюремного наказания. В тюрьме ты сидишь с незнакомыми. А на станичном кругу ты на виду со всеми своими «родимыми пятнами». Всяк знает не только тебя, но и твой род в десятом колене. Это мощный рычаг воспитания и регуляции нравственных устоев.
Все эти постулаты заложил в нас Анатолий Михайлович. В песне, если не чувствуешь дыхания, которое тебя поддерживает справа, слева, сзади, сверху, очень трудно петь. Одно дело, когда ты на себе что-то волочешь, тянешь соху, груз, а все соратники сидят у тебя на плечах – это принцип как раз народных хоров, где коллектив является не отражением мира и духа общины, а копией, зеркальным отражением своего руководителя. Совершенно по-разному расставлены акценты. И дух сразу исчезает.
Я бы сравнил это с необыкновенным чувством, которое я испытал, когда меня в 10 лет впервые взяли на покос. Человек двести совхозников, колхозников, мать, братья, мои сверстники, и постарше ребята вышли на поле.
Деды поставили нас, пацанов, чуть впереди: «Давайте, вперёд! А мы будем вам на пятки наступать. И, если что, пятки-то подрежем»
И весь ты на миру. Ты не можешь сказать, что «я устал!». Засмеют! Ты чувствуешь, что от тебя зависит темп этого огромного «комбайна». Какой комбайн сразу уложит двести валков? Поле – километра полтора. И ширина в двести валков – это практически половина поля. Ощущение космоса! Твоя доля очень малая, но в целом со всеми вместе ты сделал огромное дело. Непередаваемое чувство собственной важности и осознания себя одного-единственного, но очень важного и нужного в кругу общины. Один – ты ничто, а вместе с общиной ты способен на великие дела!
Уроки фольклора
До «Братины» я создал несколько коллективов. В Отрадном в начале 90-х годов преподавал в школе. И вместо уроков музыки я вёл уроки фольклора. Дети с огромным удовольствием плясали кадрили, играли в вечёрошные целовальные игры. Была возможность поднять детей в четыре утра и пойти в частный сектор местное стадо на Егория, выгонять коров под барабанку, с киданием яиц крест-накрест. Вместе с родителями на рассвете солнца, дети три раза обошли стадо с определенными приговорками, потом пошли выгонять коней в поле. На Святки колядовали с детьми. На Троицу носили берёзку. В начале 90-х, когда мы задыхались от бездуховности, когда партийная система дала сбой, а ничего нового не пришло, мы выбирали формы, приемлемые для полугородского жителя. Дети прибегали на уроки музыки на переменах! Это было здорово. И продолжалось до тех пор, пока мне не пришлось сменить работу. Нужно было кормить семью, а в школе перестали платить. Тем не менее, навыки и наработки аккумулировались, накапливались...
Сейчас я встречаю детей, которых когда-то учил. Они уже взрослые, у них самих выросли дети. Но все, как один, вспоминают наши занятия как нечто яркое, как сильное впечатление.
Наш участок фронта
Как родилась «Братина»? Сначала запели казаки в Москве. Потом запели и в Петербурге, перепевая московский «Казачий круг». Этот этап необходимо было пройти для того, чтобы открылось видение своего пути. Но без конца перепевать чужое было не интересно. Я вспомнил, что существует совершенно невостребованная терская и гребенская традиция, которую толком никто не знает. Александр Переслегин подарил мне записи Андрея Сергеевича Кабанова. Миронова и Морозова, гребенская традиция стали для меня настоящим откровением. Я понял: вот путь, по которому пойду. Традиция, практически исчезнувшая в живом виде. Если «Казачий круг» мог ещё в те годы поехать в экспедицию и записать достаточно качественно коллективы казаков – верхнедонских, среднедонских, нижнедонских, кубанских, то на Терек после Кабанова никто не ездил. Конечно, задача ставилась неподъемная, потому что освоением традиции нужно заниматься комплексно, имея в виду и диалект, и манеру исполнения, и жанровую, и обрядовую составляющие.
Импонировало то, что это мужская традиция. Огромная редкость! Роль мужчин в других фольклорных коллективах была второстепенная, «на подхвате», а на первый план выходили женщины. И у меня не было представления о роли мужчин в традиции. В этом смысле открытия происходят до сих пор. Буквально в минувшем, 2014 году мы побывали в станице Новозаведенная Георгиевского района. Туда переехали в своё время от войны очень много семей из станицы Червлёная. Мы записали бабушку, у которой в 1948 году Миронов и Морозов пели на свадьбе. Она поведала нам удивительную историю, которая переворачивает сложившееся представление об обрядовой свадебной традиции, правда в локальных рамках станицы Червленая. А именно. Мы знаем, что свадебный обряд – это в большей степени обряд женский. И тут она нам рассказывает, что у неё на свадьбе пели исключительно мужчины! Во главе с Мироновым и Морозовым было ещё казаков пятнадцать-двадцать. Женщины, молодежь за столами не сидели, только заглядывали в окна, в двери. То есть свадебный обряд там был вообще не для молодежи, за исключением самих молодых! Наверное, тут присутствуют заимствования у горцев. Но сам факт такого неожиданного открытия во втором десятилетии XXI века, в уникальной культуре практически исчезнувшего субэтноса, потрясает!
Первая кавказская экспедиция «Братины» состоялась в 1996 году. Вшестером мы отправились в станицу Галюгаевская на границе с Чечнёй и сразу попали на праздник станицы. Там в то время были выборы, и шла война. И именно там мы впервые услышали живое пение терских казаков. Мы поняли, что станичная традиция ещё жива, люди поют и надо срочно это фиксировать.
Два года прособирались, серьёзно подготовились и в 1998 году поехали в экспедицию в Кировский район. Исследовали целый куст станиц — Новопаловская, Старопавловская, Марьинская, Зольская, Государственная, Солдатская. В Марьинской нам повезло: бабушка-учительница подарила около 20 магнитофонных бобин, на которые она когда-то записывала своих односельчан и певуний из других станиц. Мы услышали качественное пение, получили первое представление о бытовавшей здесь когда-то традиции.
Терские, гребенские песни намного сложнее, тоньше донских и кубанских. Там есть свои закономерности, свои традиционные устои, исполнительские приёмы. Свои гармонические тонкости, которых нет на Дону. Но в целом это традиция, которую можно сравнить, например, с традицией Северо-запада России.
Когда я впервые показал материалы А.М. Мехнецову, он сказал: «Моя гипотеза о распространении традиции с севера на юг ещё раз подтвердилась в том, что я услышал»
Вообще, он был очень рад моему выбору. Нас настолько мало, что ещё одна исследовательская группа, которая вышла из-под его крыла, взяла ещё один участок фронта.
После каждой экспедиции, после каждого нашего концерта он говорил: «Я вас поздравляю с очередной победой на нашем фронте!»
