Человеческие жертвоприношения у славян

В “Повести временных лет”, в статье за 983 год описываются следующие события:

“В год 6491 (983) пошел Владимир против ятвягов, и победил ятвягов, и взял их землю. И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам с людьми своими. И сказали старцы и бояре: "Бросим жребий на отроков и девиц, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам"

Был тогда варяг один, а двор его стоял там, где сейчас церковь святой Богородицы, которую построил Владимир. Пришел тот варяг из Греческой земли и исповедовал христианскую веру. И был у него сын, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий, по зависти диавола. И посланные к нему, придя, сказали: "На сына-де твоего пал жребий, избрали его себе боги, чтобы мы принесли жертву богам". И сказал варяг: "Не дам сына моего бесам". Посланные ушли и поведали об этом людям. Те же схватили оружие, пошли на него и разнесли его двор. Варяг же стоял в сенях с сыном своим. Сказали ему: "Дай сына твоего, да принесем его богам". И кликнули, и подсекли под ними сени, и так их убили. И не ведает никто, где их положили”

Это так, адаптированный перевод, и его покамест вполне достаточно для того, чтобы включиться в тему. Церковь канонизировала убиенных, в результате чего теперь нам известно, когда данное событие произошло. Память “преподобномучеников” Федора Варяга (или просто Варяга) и его сына Иоанна чтится 12 июля по старому стилю (а ныне 25-го). Само собой этот эпизод связывают с кровавыми жертвоприношениями, причем оголтелые православствующие утверждают, что они де состоялись.

На полном серьезе, явно не читавшие летописей авторы, пишут:

“Под руководством князя в жертву Перуну принесли двух варягов-христиан — отца и сына. Церковное Предание сохранило их имена — Федор и Иоанн”

Иерихонскими трубами вторит этому другой сочинитель

: “А в 983 г., после военных побед, даже совершаются человеческие жертвоприношения варягов-христиан Федора и его сына Иоанна”

И третий:

“Показательным фактом, отражающим конфронтацию между церковью и великим князем, является канонизация Иоанна и Федора — ”варягов”, убитых в ритуальных целях с ведома и при содействии Владимира”

Как так? Почему двух, если жребий пал на одного? При чем тут чуткое руководство князя, если все это делали его посланцы?

Сказано же:

“И посланные к нему, придя, сказали”, а после, получив отлуп, посланцы зовут обывателей, простых киян: “Посланные ушли и поведали об этом людям”

Где тут о самоличном посещении Владимиром двора Федора-варяга? Ни слова нет. Равно, как и о руководящей роли князя в данных событиях или хотя бы о его содействии погрому. И жертвоприношения не было, но обратите внимание, как легко и непринужденно в текст введен Перун. И при чем тут жертвоприношение (“ритуальные цели” Брайческого)? История с варягами не может быть жертвоприношением по двум веским причинам:

1. У Владимира есть капище (согласно Олафу Трюггвасону – даже храм), где и должно приносить жертвы. Тем паче ведь идея в том и состояла, чтобы жертвы торжественно закласть. А тут что? Варяги все сорвали, и не достались Богам, так как просто погибли у себя дома, будучи то ли придавлены бревнами, то ли забиты на месте (выражение “и так их убили” позволяет трактовать смерть варягов двояко). Жертвы не приносят в спешке и где попало. Ритуал такого не терпит.

2. Их убили не за христианское вероисповедание, а за противление народной воле и княжескому распоряжению (на миниатюре Радзивилловской летописи изображен князь, выдающий “мандат” своему посланцу к варягам). Но, прежде всего, убили за богохульство.

Однако мысль о том, что варягов собирались принести в жертву именно Перуну, захватила всех настолько, что на нее купился даже Б.А. Рыбаков:

“12 июля — день отбора жертв Перуну” (ЯДР. 187)

А собственно какие основания так думать? Летописных нет, в наличии только логика:

1. Владимир поставил Перуна на холме, и, видимо, там же и проводится гадание на жертву.

2. Князь – воин, так кому же он должен поклоняться как не Богу воинов?

3. Отмечая победу над ятвягами, Владимир наверняка чтит его же, как дарователя этой победы.

Но летопись ничего подобного не сообщает. Она знает Перуна по имени, однако про 12 июня пишет только то, что Владимир приносил жертвы Богам, а не конкретно Перуну (“И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам”), и народ требует Иоанна в жертву Богам (“чтобы мы принесли жертву богам”, “Дай сына твоего, да принесем его богам”), да и варяг, вступая в полемику, ругает языческих Богов вообще (“Не суть то бози, но древо сдѣланно”). Везде множественное число, и ни одного конкретного упоминания имен. Все выше приведенные логические аргументы о предназначении жертв Перуну легко отводятся.

1. Владимир поставил на холме киевском не только Перуна, а целый “пантеон” из пяти Богов: “Перуна древяна, а главу его сребряну, а ус — злат, и Хърса, Даждьбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь”.

2. Ничто не мешало Владимиру благодарить за победу и других Богов, равно как и Богинь. Эта идея сохранилась и христианское время, когда помимо Бога/Христа за помощь в битве воздавали хвалу Богородице, Георгию Победоносцу, архангелу Михаилу, Борису и Глебу, Меркурию Смоленскому и другим.

3. Совпадения бывают разные, в том числе и мистические. Что странного или невозможного в том, что поход на ятвягов окончился в месяце липене (июле), а к 12 числу того же месяца Владимир уже возвратился в Киев? Да, это недалеко от Перунова дня, но случайности подобного рода не редкость. Совпадения бывают и более точные. К примеру,1 января 1573 русские войска под командованием Ивана Грозного взяли шведскую крепость Вейсенштейн, и в этот же день православные чтят память св. Василия Великого. Ничего необычного, хотя и знаменательно для мистически настроенных людей.

К фактам надо относится аккуратнее, а не заменять их собственными домыслами, какими бы они логичными ни казались.

Борис Александрович привлек указанную дату для своей интерпретации календарных изображений, обнаруженных на сосуде из с. Ромашки (IV в.), найденного на Киевщине. Тем самым он как будто подтвердил, с одной стороны, верность реконструкции ромашковского календаря, с другой – подлинность летописных событий, ибо по его мнению дата “метания жребия” отмечена независимым источником. Перунов день, 20 июля, по мнению Б.А. Рыбакова, отмечается шестиугольником со спицами (“громовник”, “громовое колесо”), наша дата выглядит как ромбик, поставленный на ребро.

Собственно, ход своих размышлений Борис Александрович излагает следующим образом:

“По полученной выше шкале 24.VI — 20.VII эта грань приходится на 12 июля. Никакого народного праздника, приходящегося на это число, мы не знаем, известно только, что подготовка к ильину дню начиналась за неделю до самого праздника, и вся эта неделя носила название ильинской. Под 983 г. летопись сообщает: "В лето 6491. Иде Володимир на Ятвягы и победи Ятвягы и вся землю их. И иде Киеву и творяше требу кумиром с людми своими. И реша старци и боляре: "Мечем жребий на отрока и девицю; на него же падеть, того зарежем богом". Бяше варяг един... у бе у него сын ... на сего паде жребий зависти дьяволи". Летопись не называет, правда, ни точного дня выбора жертв, ни того грозного бога, которому должны были принести в жертву варяга. Но церковь сохранила память об этом событии, канонизовав и молодого Федора и его отца Иоанна. День выбора жертв, жеребьевки — 12 июля, т. е. тот самый день, который отмечен на ромашковском кувшине-календаре за 8 дней до праздника бога-громовика. Сочетание этих разнородных данных позволяет объяснить смысл разделительного знака на глиняном календаре” (ЯДР, С. 182)

Ну и указанный уже вывод:

“12 июля — день отбора жертв Перуну (или более архаичному Роду)”, “12 июля – Подготовка к празднику Бога грозы (20 июля)” (ЯДР, С. 187, 190)

Это был важный момент – никакого праздника в народной традиции на 12 июля не приходится, даже небольшого. Подготовка к празднику за неделю до него – обычное дело для наших предков. К Коляде (позднему “рождеству”) готовились за неделю, да и то сказать, “готовились” — начинали уж гулять да гадать. Шведы готовились за месяц до рождества, а финны и вовсе начинали подготовку в октябре, хотя, судя по шуточным историям о них, это финны как раз для того, чтобы успеть к сроку.

“К крупным праздникам готовились загодя, так, например, к Пасхе начинали мыть дом раньше, чем за неделю: “Всё уже приготовляют, в порядок всю избу наводиш. Моёш да, хто белит, хто... сичцас, дак всё стены оклеивают, а раньше всё мыли песком. Раньше вот та же помочь: штук пять-шесть соберетсе женшчин, вот к друг другу и ходят поочерёдно. Всем и моют. Это до Паски уже всё намыто. Где до Паски! — до Благовешченья”

“Ильинская неделя” в этом смысле даже менее значима, чем “Масленая неделя” (гуляли несколько дней кряду, а чучело жгли в последний день) или “Святая неделя”. Но на календаре почему-то отмечена подготовка только к Перунову дню, празднику далеко не такому важному, как Купала или Коляда, при том, что та же Купала, согласно Б.А. Рыбакову, на сосуде отмечена двумя крестами (ЯДР, С. 178). Странно, не правда ли?

Скажу даже больше – никому из славянских народов такое празднества (пускай даже малого празднества, так сказать, “предпраздновения”), как выбор жертв Божеству, неизвестно. Однако же Б.А. Рыбаков почему-то не учел этого, предпочтя доверится летописи и житиям, где он сыскал подходящую дату. Увлекся. Но ведь куда более оправданно другое объяснение даты, с гораздо меньшими натяжками. Владимир вернулся с похода и тотчас, как это водилось испокон веков у всех вождей всех времен и народов, решил победу отметить. Не откладывая в дальний ящик, и не дожидаясь, к примеру, дня Перуна, до которого еще было больше недели. Кто станет ждать неделю, когда вот она – победа, когда хочется крушить на радостях мебель, обниматься с соратниками, веселиться по полной и благодарить Богов!

То, что возвращение в Киев с вестью о победе пришлось на числа, недалекие от Перунова дня, если и не случайность, то лишь мистическая, дающая повод сказать “Нам помогал сам Небесный Воитель!”

Но вообще же, как закончилась война, так пора и домой, и тут уж как придется – на праздник поспеешь, или в будни заявишься. В принципе, волхвы и жрецы могли попросить победителя подзадержаться, чтобы знаково прибыть в столицу под вполне определенную дату (известны более поздние, уже христианского времени примеры). Но версию о “дне выбора жертв Перуну” губит на корню отсутствие даты в народном календаре. Нет сомнения, что торжественный молебен на языческий лад был устроен стихийно, по горячим следам. Это куда логичнее. И таких побед было много, как у Владимира, так и у отца его, Святослава Великого. Однако, эти даты никто не спешит привязывать к каким-либо праздникам. Так что, имеются достаточные основания полагать, что подобная дата не могла быть зафиксирована на ромашкинском сосуде, относящемся к черняховской культуре.

Происхождение сосуда, к слову сказать, так же одна из причин не спешить огульно поддерживать Бориса Александровича. Как полагают археологи, славянские культурные элементы в составе пшеворских и зарубинецких участвовали в процессе формирования черняховской культуры II-IV вв. наряду со скифо-сарматскими, вельбарскими, фракийскими и германскими. То есть, однозначно утверждать, что сосуд из с. Ромашки имеет славянское происхождение невозможно. Это гипотеза. Равно как лишь гипотезой, а не установленным фактом, является реконструкция календарных знаков на сосуде. В любом случае, один из штемпелей-дней, по прихоти гончара несколько выбивающийся из ряда ему подобных, это недостаточное доказательство. Другие исследованные Б.А. Рыбаковым сосуды-календари, к слову сказать, подобной отметки на 12 июля не имеют. Утверждать, что у славян был такой праздник, ну или хотя бы некий канун большого праздника, как “отбор жертв Перуну”, не приходится. Описанное летописью событие носило разовый характер. Запомним этот вывод.

В любом случае, факт налицо – после похода Владимир устроил праздник, в честь своей победы. Что же дальше? Было жертвоприношение, ну, или хотя бы, побиение варягов, или нет? Убийство Федора и Иоанна, чего греха таить, я поначалу собирался объявить единственным достоверным примером человеческих жертвоприношений, введенных Владимиром Окаянным по собственному почину. Это казалось вполне логичным. Посудите сами. Человек, легко предавший веру предков, судя по всему, был порочен изначально, и на подобное пошел бы с легким сердцем. Предавать, насиловать, грабить, убивать – было для него обыденным делом. Что там какие-то людишки, да еще иноземцы, к тому же, тьфу ты, христиане?! Зарезать их, и вся недолга. В который раз спрашиваю себя, мог ли Владимир в силу жестокосердия, своей ненасытной кровожадности и душевной подлости, начать повсеместно вводить обычай убивать людей в жертву, попирая древние законы? В который раз отвечаю – мог бы, не задумываясь сделал бы так, вели ему то левая нога. И мало бы кто осмелился возразить вооруженному бандиту на княжеском престоле. Я собирался объявить его ответственным в этом злодеянии и… Не сделал этого. Тщательное изучение летописного рассказа об умерщвлении варягов, более всего похожее на детективное расследование, показало, что сия крайне запутанная история совсем не так однозначна, как ее подают научные и уж тем паче церковные круги. Для удобства, наш детектив разбит на две части. Первая посвящена личностям убиенных. Вторая – собственно, “отбору жертв Перуну”.

А был ли мальчик?

Для начала обратимся к источнику. “Повесть временных лет”, как полагают, была создана в начале XII в., то есть через сто с небольшим лет позже описываемых событий. При этом и сама она дошла до нас не в оригинале, а в нескольких более поздних рукописей. Наиболее старыми считаются Лаврентьевская (1377 г.) и Ипатьевская (20-е годы XV в.) летописи. Честно говоря, датировки – дело спорное. Составитель Лаврентьевской летописи поставил дату в конце сборника, но поставь он любую другою – и мы должны были бы верить ей? Проверка по водяным знакам использованной для написания сборника бумаги определяет только год выпуска бумаги, в то время как сам текст мог быть создан позже. Почерковедческая экспертиза может определить некий условный промежуток, во время которого подобные стили были в ходу, но точную дату они не дают. Про радиоуглеродный анализ вообще молчу. Однако не будем уподобляться Фоменко и Ко, подвергая сомнению все на свете. Пусть будет так – самый ранний список ПВЛ создан в конце XIV в., и от умерщвления варягов его отделяет почти 400 лет.

Ну что ж, вот он, искомый текст по Лаврентьевской летописи:

“В лѣто 6491 Иде Володимеръ на Явтяги и побѣди Явтяги и взя землю их. и иде Києву и творяше потребу кумиром с людми своими. и рѣша старци и боляре м[е]чемъ жребии. мечемъ жребии на отрока и дѣвицю. на него же падеть того зарѣжемъ богомъ. бяше Варягъ єдинъ и бѣ дворъ єго идеже єсть ц(е)рк(ов) с(вя)тая Б(огороди)ца. юже сдѣла Володимеръ бѣ жа Варягъ то пришелъ изъ Грекъ. и держаше вѣру х(рист)еяньску. и бѣ оу него с(ы)нъ красенъ лицемъ и д(у)ше(ю). на сего паде жребии по зав(и)сти дьяволи /…/ и наоусти люд(и). [и] рѣша пришедше послании к нему. яко паде жребии на с(ы)нъ твои изволиша бо и б(о)зи собѣ. да створимъ потребу б(ого)мь. и реч(е) Варягъ не суть бо б(о)зи на древо. дн(ес)ь єсть а оутро изъгнеєть не ядять бо ни п’ю(тъ) ни моля(тъ) но суть дѣлани руками в деревѣ. а Б(ог)ъ єсть єдинъ ємуже служа(тъ) Грьци /…/ а си б(о)зи что сдѣлаша . сами дѣлани суть не дамъ с(ы)на своєго бѣсомъ. они же шедше повѣдаше людемъ они же вземше оружьє поидоша на нь. и розъяша дворъ около єго. онъ же стояше на сѣнехъ съ с(ы)н(о)мъ своимъ рѣша єму вдаи с(ы)на своєго. да вдамъı б(ого)м҃ъ [его]. онъ же рече аще суть б(о)зи. то єдиного собе послють б(ог)а да имуть с(ы)нъ мои. а въı чему претребуєте. и кликнуша. и посѣкоша сѣни подъ нима. и тако побиша я. и не свѣсть никтоже гдѣ положиша я”

Увы, Ипатьевская летопись начинается начинается с крещения Руси, текст о варягах ею не засвидетельствован. Поэтому ее сведениями нам воспользоваться не удастся. Но зато у нас имеется Софийская первая летопись старшего извода. Она написана где-то между 1418 и1448 годами. Чуть-чуть позже Ипатьевской, так что нам сгодится.

Она дает такой вариант:

“Въ лѣто 6491 иде Володимеръ на Ятвяги и побѣди я и взя землю ихъ. И прииде къ Киеву и творяаше требы кумиромъ съ людми своимi о победѣ с боляры. И реша старци и боляре: “Мечемь жребия на сыны и на дщери наша отъ отрока и отъ дѣвици. На него падеть, того зарѣжемь Богомъ нашимъ.

О Iоаннѣ христiанинѣ и отци его, Христа ради убита за вѣру. И бѣше нѣкто человѣкъ Божiи единъ Варягъ. И бѣ дворъ единъ, идеже бѣ церкви святая Богородица, юже сдѣла Володимеръ. Бѣ Варягъ отъ пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда съ сыномъ своимъ Iоаномъ, сѣдяще въ Киевѣ, и держааще въ таинѣ вѣру христьяньскую. И бѣ у него сынъ Iоанъ, красенъ душею и тѣломъ. И на сего паде жребии по зависти дияволеи. /…/ И рѣша, пришедше поганiи, послани к нему, яко паде жребии на сынъ твои. Изволиша бо и взълюбиша бози наши собѣ, да створимъ требу богомъ. И рече Варягъ: “Не суть то боз, но древо сдѣланно и бездушно. День есть, а по малѣ изъгнеетъ. Не ядять бози, ни пиють, ни молвять, но суть дѣлано руками въ дрѣве секѣрою и ножемъ. А Богъ есть ѣдинъ на небесѣхъ, Ему же служать Греци и кланяются. /…/ А ваши бози что створили? Но сами вами сдѣланни суть. И не дамъ сына своего бѣсомъ. И ти, шедше, повѣдаша людемъ. И они же, вземше оружие, приидоша на нь и разъяша дворъ около его. Онъ же стояше на сѣнехъ съ сыномъ своимъ. И рѣша му: “Вдаи сына своего, да въдамы на требу Богомъ” Онъ же рече: “Аще суть бози, то единаго себе прiшлють бога, да поимуть сынъ мои. А вы чему перетребуетеся имъ?” И кликнуша Кiяне и подъсѣкоша сѣни под ними. И тако побиша я, исповѣдающася христiана. И пряста вѣчную жизнь, за святую вѣру мучена. И не вѣсть никто же, гдѣ положиша я”

Уместно будет воспроизвести и текст Радзивилловской летописи, датируемой XV в.:

“В лѣт(о) 6491 Иде Володимеръ на ятвягы и победи ятвягы, и взя землю ихъ. И приде къ Киеву, и творяше требу коумиромъ с людми своими. Рѣша старци и бояре: Мечемъ жребьи на отрокы и на девицы: на него же падеть, того зарѣжем б(о)г(о)мъ. И бяше Варягъ единъ, и бѣ дворъ ег(о) идѣже ц(е)рк(о)вь с(вя)тыя Б(огоро)д(и)ца, юже содела Володимеръ, бѣ же варяг той пришелъ из Грекъ и держаше вѣру хр(и)тьянескую. И бѣ у него с(ы)нъ единъ, красенъ лицем и д(у)шею; на сего паде жребий по зависти дьаволи. Не терпяше бо дьавол, власть имый надо всѣми, и се бяшеть аки тернъ въ с(е)рдци, и тщашес(я) потребити ока(я)ний, и наусти на них лид(и)е. И рѣша пришедше послании к нему, яко: “Паде жребий на с(ы)нъ твой, изволиша бо б(о)зи собѣ. Да сотворим требу б(о)г(о)мъ”. И реч(е) варяг: “Не суть то б(о)зи, но древо, дн(е)сь ес(ть), а утро изъгниеть. Не ядят бо, ни пьють, ни молвять, но суть дѣлани руками в дереве. А б(ог)ъ ес(ть) единъ, Ему ж(е) служать греци и покланяются, Иже сотворилъ н(е)бо, и землю, и звѣзды, и луну, и солнеце, и ч(е)л(овѣ)ка, и далъ ес(ть) ему жити на земли. А сии бози что соделаша? Сами содѣлани сут(ь). Не дамъ с(ы)на своего бесом”. Они же, шедшее, поведаша люд(е)мъ. Они же, вземше оружие, и поидоша на нь, и розняша дворъ около ею. Он же стояша на сѣнех с(ы)н(о)мъ своимъ. И рѣша емоу: “Вдай с(ы)на своег(о), да вдамы б(о)г(о)мъ ег(о)”. Он же рѣче: “Аще соут(ь) б(о)зи, то единого себѣ пошлютъ б(о)га, да поимоут с(ы)нъ мой. А вы чему претребоуете?” И кликнуша, и посекоша сѣни под нима, и тако побиша я. И не совѣсть кто же гдѣ положиша я” (Л. 46-47)

Как можно видеть, принципиально текст от других версий ПВЛ не отличается. Появляются лишь некоторые детали. А вот в “Степенной книге”, составленной в 1560-1563 гг., версия уже становится пространной, расцвеченной эмоциональными подробностями.

“Бысть же тогд въ лѣто 6491 единъ нѣкто въ Кiевѣ Божiй человѣкъ зоомый Варягъ, иже имяше у себя единаго сына, ему же имя Иванъ, и бяше красенъ душею и тѣломъ, преселишажеся отъ Царя града, и жительствоваху во градѣ Кiевѣ, и Христову вѣру тайно держащее, и сихъ единыхъ не терпя дiяволь /…/ Преславный же въ Самодержавныхъ Великiй Князь Владмиръ окрестныя страны покори подъ ся овiи миромъ, а непокоривыя мечемъ, и по многихъ побѣдахъ ходившу ему на Ятвяги, и побѣди ихъ, и землю ихъ взявъ. И пришедъ въ Кiевъ съ побѣдою, и сотвори требу кумиромъ о побѣдѣ съ Боляры и съ людьми своими. И рѣша Старцы и Боляре: метнемъ жребiи на сыны наша и на дщери и на него же падетъ жребiй, того заклавшее принесемъ жертву богомъ нашимъ. И меташа жребiи, и по зависти дiаволи паде жребiй на преждереченнаго отрока Ивана Варягова сына, якоже выше рекохомъ. Не терпя же дiаволъ сихъ /…/ и наусти на нихъ нечестивыя люди, и послаша къ Варягу глаголющее: бози наши возлюбиша сына твоего, и изволиша его въ жертву себѣ, на него же и жребiй паде, да его вдаси намъ, и сотворимъ его жертву богомъ нашимъ. И рече Варяг: “Вы не вѣдуще истиннаго Бога, и тако приносите жертву бездушнымъ идоломъ, бѣсовомъ угодiе творяще; /…/ а ваши бози древо бездушно, и не сотворили ничтожъ, но пач человѣческими руками сами содѣланы, и помалѣ согнiютъ, и безвѣсти будутъ. Мы же вѣрни сущи, бѣсомъ глухимъ и нѣмымъ жертвы не приносимъ, и нѣсть вамъ никоего же орудiя до сына моего”. Посланiи же возвратишася посрамлении, и сказаша Кiяномъ вся глаголы Варяговы. Они же ярости исполнишася, и свирѣпо прiидоша на нь, и домъ его разориша, тщахуся похитити сына его. Исповѣдницы же Христови Варягъ и сынъ его Иванъ стояху на сѣнѣхъ, не хотящее предатися въ руцѣ поганыхъ, ту изволиша умерети. Людiе же съ прещенiемъ вопiяху: “Дай сына своего, да его дамы на требу богомъ”. Варягъ же яко ругаяся имъ отвѣщеваше: “Идоли ваши, ихъ же глаголете аще бози будутъ, да пошлютъ отъ себе единаго бога, и да возмутъ сына моего; вы же всуе тружаетеся, не имате бо сына моего восхитити отъ меня жива”. Людiе же разсвирѣпѣшеся, и купно гласно восклицающее, подсѣкоша подъ ними сѣни, и ту убиша ихъ. /…/ Честная же ихъ тѣлеса, идѣже положена быста, никто же вѣсть. /…/ реславно же прослави Богъ домъ ихъ, идѣже жительствоваху, и мученiемъ скончашася. Сего же дому первiе освяти Богъ пролитиемъ честныя ихъ крови, нынѣ же на томъ мѣстѣ бяше преименитая святая церковь, пречистыя Богородица Десятинная, юже воздвиже сей первый Самодержецъ Владимиръ”

Если уж идолы, то “бездушные”, посланцы возвращаются “посрамленные”, пересказывают “глаголы варяговы”, люди “свирепеют” и кидаются на варягов “совокупно воскликнув”. Так мы можем видеть на примерах, как творится легенда, обрастая буквально на глазах живой плотью подробностей, высасываемых буквально из пальца. Это еще не все.

На закуску я оставил Троицкий список Новгородской первой летописи, созданный, так же как и “Степенная книга”, около 60-х годов XVI в.:

“В лѣта шесть тысящь четыреста девятьдесятъ перваго. Идѣ Володимеръ на Вятьвягы, и побѣди Вятвяги, и взя землю ихъ. И придѣ к Киеву, и творяще требу кумиромъ с людьми своими. И рѣша старци боярѣ: “мечемъ жребьи о отрокѣ и о дѣвици; на негоже паде, того зарежемъ богом”. Бяшет бо Варягъ единъ, и бѣ дворъ его, идѣже есть церкви святыя Богородица, юже създа Володимеръ, бѣ же Варяг тои пришелъ от Грѣк, и дръжаше втаине вѣру крестьяньскую, и бѣ у него сынъ красенъ тѣлом и душею; и на сего падѣ жребии по зависти дьяволѣ. Не трьпяшет бо дьяволъ, власти имыи надо всѣми; а се сь бяшет аки терьнь в сердци. И тщашеся потребити оканныи, наусти люди. И рѣша, пришедше, посланнии к нему, яко “паде жребии на сынъ твои, изволиша бози и собѣ, да створим требу богомъ”. И рече Варягъ: “не суть бози, но древо; днѣсь есть, и утро иже есть, бози ни пыот, ни молвят, но суть дѣлани руками в древе секирою и ножемъ; а богъ есть единъ, емуже служатъ Грѣци и кланяются, иже сътворялъ небо и землю и звѣзды, слънъце и луну и человѣка, и далъ ему есть жити на земли. А ваши бози что здѣлаша; а сами дѣлани суть. Не дамъ сына своего бѣсомъ”. Они же шедше, повѣдаша, людемъ. Вземше оружие, поидоша на нь и розяша дворъ около его. Онъ же стояше на сѣнѣхъ с сыномъ своимъ. И рѣша ему: “вдаи сына своего, да вдамы богомъ”. [Он же рече]: “аще суть бози, то единого себѣ послютъ бога и поимуть сынъ мои, а вы чему требуете и имъ”. Кликнувшимъ и подсѣкоша сѣни под нима, и тако бо побиша [я]. И бяху бо тогда человѣци невѣгласи, погании. И дьяволъ радовашеся тому, не вѣдѣ, яко близъ погибель хотяше быти ему. Тако бо преже тщашеся погубити родъ крестьяньскии, но прогонимъ бяше крестом честнымъ въ иных страны; здѣ же мняше оканныи, яко “здѣ ми есть жилище, здѣ бо [не] суть учители и апостоли, и пророки прорицаху”, ни видѣ пророка глаголюща: и нареку и не люди моя и люди моя, и о апостолехъ рече: въ всю землю изыдоша вѣщанья ихъ; и в конца вселѣнныа глаголи ихъ. Аще бо тѣлом апостоли не суть были, но ученье их яко трубы гласят по вселѣннеи в церьквехъ, имже учениемъ побѣжаемъ противнаго врага, и попирающе под нозѣ, якоже попраста и сия истинника, приимша венець небесныи съ святыми мученики и с правѣдники”

Троицкий список почти не отличается от Лаврентьевской летописи, однако разражается в конце годовой статьи неумеренными славословиями в адрес варягов, абсолютно несвойственные более ранним спискам ПВЛ. Текст “сказания о варягах”, как можно заметить, увеличивается от редакции к редакции.

Ну а теперь, после того, как пытливый читатель ознакомился с оригинальными текстами ПВЛ, древними и относительно древними, и вник в суть проблемы, обратимся к публицистике. Или, что в данном случае более уместно, к беллетристике. Эта история, произошедшая тысячу лет назад, до сих пор продолжает будоражить отдельные умы. Как только не изощряются мыслью писатели, излагая кончину первых христианских мучеников Древней Руси, куда там составителям “Степенной книги”!

Всевозможные Википедии и иже с ними пишут:

“Во время гонений в Киеве погибли одни из первых христианских мучеников на Руси — варяги Фёдор и Иоанн”

Вот как, гонения? Удивительно. Вроде как речь шла о жертвоприношении, о празднике по поводу победы над ятвягами. Да и народ к варягу отнесся явно как к своему, раз уж учел при жеребьевке его сына. Разумеется, подразумеваются гонения на христиан, ведь еврейских погромов тогда еще не было.

Но Софийская летопись подчеркивает:

Федор “держааще въ таинѣ вѣру христьяньскую”

Тайна она на то и тайна, чтоб никто о ней не знал. Федор был тайный христианин. Боялся? Но чего. Да, Святослав христиан явно недолюбливал, но при Владимире никаких гонений не было.

Известный отечественный историк И.Я. Фроянов пишет:

“Довольно красноречива и веротерпимость руссов по отношению к инаковерующим, будь то иноземцы или даже соплеменники. Именно веротерпимостью объясняется тот факт, что в Киеве еще за полвека до “крещения Руси” сложилась христианская община и была построена соборная церковь. Заслуживает внимания рассказ летописца о добродушной реакции закоренелого язычника князя Святослава на обращение в христианство своих соотечественников: если кто хотел креститься, он не запрещал, а лишь подсмеивался”

Пора, наверное, пословицу заводить новую: “Врет, как Википедия”

А как вам такой вот овсяный кисель:

“После того, как в 983 г. разъяренная толпа язычников-киевлян растерзала Федора-варяга и его сына Иоанна за то, что они осудили жертвоприношение, Владимир задумался о духовности, стал интересоваться историей обращения в христианство Ольги и размышлять о том, какая же из вер является истинной”; “В 983 году, после удачного похода на ятвягов, князь Владимир, по обыкновению, решил принести жертву идолам. Бояре бросили жребий, павший на Иоанна, сына варяга Феодора, который был христианином (со времени княгини Ольги в Киеве при храме во имя пророка Божия Илии существовала христианская община). Феодор отказался отдать своего сына-христианина в жертву бездушным идолам, сказав княжеским воинам: "У вас не боги, а дерево; нынче есть, а завтра сгниют... Бог один, Который сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и человека..."

Разъяренная толпа киевских язычников разрушила дом варягов, под обломками которого Феодор и Иоанн приняли мученическую кончину (память 12 июля). Предсмертные слова святого Феодора, переданные великому князю Владимиру, произвели на него сильное впечатление. Душа князя, взыскуя истинную веру, не находила покоя. Владимир стал припоминать свое детство и благочестивые наставления, которые слышал от своей бабки, равноапостольной Ольги. Он начал открыто сомневаться в истинности языческих божеств. Узнав об этом и о его желании принять истинную веру, в Киев стали приходить проповедники из разных стран”.

Вот и еще один автор, замеченный в словоблудии на ту же тему:

“Язычники рассвирепели, бросились на варяга и умертвили его вместе с сыном. Но вера в богов, не отметивших за свое поругание, была поколеблена”

Ну, конечно же, именно после этого Владимира потянуло на что-нибудь этакое. Раскаялся в содеянном, вера в злых Богов у него поколебалась, задумался о духовности, бабку опять же вспомнил… Этакий агнец божий, а не князь. Но. Где все эти слезливые россказни для слабоумных в оригинальных текстах ПВЛ? Душа его не находила покоя, как же! Хотелось бы знать, как там с душевным покоем у сочинителей подобных сказок.

Еще занятней читать этакий женский любовный роман, вышедший из под пера Марии Бурковой, также обросший кучей подробностей, сухим летописям не известными:

“в “Повести временных лет” упоминается, как жертвой по жребию стал малолетний сын варяга Фёдора, после службы в Византии жившего в Киеве, в 983 году. А теперь представьте реакцию христианина (а этот воин им был, неудивительно, в Риме христианство первыми поняли легионеры, а не маргиналы), которому предлагают отдать его ребёнка в жертву идолу! Каково? Примерьте на себя, читатели, вы-то сами, как, согласны, отдадите дитя Перуну? А где гарантия, что Перуну, сразу возникнет вопрос, что-то он сам мне ничего не говорил, во сне не являлся… Но разглагольствовать и увиливать не дадут, уже пришли забирать. Стоит ли удивляться, что Фёдор, прижав сына к груди и обнажив меч, послал пришедших подальше… Народ обиделся и убил обоих, разметал двор обречённого”

Не правда ли, как поэтично и трогательно. Ничегошеньки такого о варяге не известно, ни летописям, ни тем паче историкам, а тут нам на блюдечке с голубой такой каемочкой преподносят: и воином он был, и сына к груди прижал, и меч обнажил, и, — о, Боже, какая животрепещущая подробность! – послал обидчиков подальше. Любопытно, по-варяжски, али по-древнерусски. Наверное, все же последнее. Ведь “народ обиделся и убил обоих”, а значит все хорошо понял. Но это ж какие слова надо было выдать, что за это полатиться головой?! Прямо “Большой Петровский загиб”, не иначе. А ведь летописи этой подробности не знают.

Правда, нечто близкое содержится в более поздней “Степенной книге”: “Варягъ же яко ругаяся имъ отвѣщеваше”

“Яко ругаяся” — “словно ругаясь”, а далее следует порция христианской хулы на Богов народа, который приютил варяга на своей земле. Это и есть его “ругаяся”, а “посылания подальше” не обнаруживаем. Перед нами либо авторский домысел, либо неумение читать древние тексты.

А вот на ту же тему фантазирует В.Н. Демин:

“Экспрессивный диалог между обреченными на смерть варягами и их палачами с протокольными подробностями воспроизведены в летописи”

Диалог, да еще и экспрессивный. Пусть так, народ сказал отдать сына, варяг объяснил, почему он этого не сделает. Хоть речей и немного, но диалогом это назвать можно, а учитывая обстоятельства, безусловно общались на повышенных тонах. Но утверждать, что речи воспроизведены с “протокольными подробностями”… Кто же в условиях “экспрессивного диалога” вел этот протокол, чтобы потом летописец мог бы с ним ознакомиться? Так и видится еще один тайный христианин, засевший на чердаке соседнего дома, и на бересте, костяным писалом наскоро запротоколировавший имевшую место быть религиозную дискуссию. Вероятно, В.Н. Демин попросту не встречал мнение ученых, о том, что данная история имеет все основания считаться литературной (о чем ниже).

Далее:

“Народ /…/ разметал двор обречённого”, смотрим в летописи, а там не так: “розъяша дворъ около єго”

Около, это рядом, речь идет о соседнем дворе или дворах. Именно их разметали кияне, видимо, для удобства осады, и чтобы неприятель не утек. Невнимательное чтение приводит к таким вот ошибкам. Упоминание о том, что сын у варяга был малолетний, должно еще больше растрогать читателя. Так и видится картина жестокой расправы злобных язычников над совсем еще маленьким мальчиком. Между тем, если помните, жребий кидали “на отрока и дѣвицю”.

Согласно словарю Даля:

“Отрок — дитя от 7 до 15 лет”

Иоанн таким отроком и был, хотя летопись и не сообщает о точном его возрасте (“И бѣ у него сынъ Iоанъ, красенъ душею и тѣломъ”), но вовсе не обязательно ему было 7 лет, могло быть и 15.

Между тем, исследователи неоднократно отмечали, что былинный возраст дружинников русских богатырей – 12-15 лет:

“Некоторые герои былин набирают себе дружину сверстников с 12 или 15 лет (эпический возраст – 12 лет наиболее типичен)”; “Герой одной из самых архаичных былин Волх Всеславьевич ушел из дому “десяти годов”, собирал дружину (юношеский союз древней эпохи) “двенадцати годов” и обучал ее военным и охотничьим “премудростям” до “пятнадцати годов””; “В былине о Добрыне и Змее герой молод. В варианте Кирши Данилова, например, ему 12 лет, Л.Г. Тупицына – 15”

Так что парню годков могло быть достаточно, чтобы вместе с отцом попытаться с оружием в руках дать отпор навалившемуся неприятелю. Впрочем, не будем уподобляться оппонентам, и скатываться в пучину пустопорожнего фантазирования. Тут важно лишь понять, что летопись не конкретизирует возраст Иоанна, и делать упор на его малолетство, по меньшей мене, отдает дешевыми сантиментами.

Читаем далее по списку:

“Св. Феодор долгое время был на военной службе в Византии, где и принял св. крещение. /…/ Вернувшись на Русь, он научил святой вере и сына своего Иоанна”

Опять ложь. Что сказано по поводу пребывания варяга у византийцев? А ничего.

Лишь то, что на Русь он прибыл от них:

“Варягъ то пришелъ изъ Грекъ”, точнее из столицы: “Бѣ Варягъ отъ пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда”

Что за сказки про военную службу? Может он там торговлей занимался. Или послом был. И почему “долгое время”? Летописи молчат о сроке, значит он мог быть любым, например, варяг побывал у греков транзитом. Обратил в христианство своего сына, вернувшись на Русь?

И это в то время, как летописи говорят о том, что он прибыл оттуда вместе с сыном:

“отъ пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда съ сыномъ своимъ Iоаномъ”

И сына уже звали Иоанном, так что крестился он там же, вместе с отцом. Зачем ТАК врать? Да еще в мелочах! А впрочем, смысл есть. Картинка-то получается какая смазливая: отец на службе, очень долгой военной службе, в далеком-предалеком государстве, и там его озаряет лучик солнца истинной веры. И он спешит скорее домой, в Киев, чтобы “научить святой вере” своего сына, прекрасного на лицо и тонкую натуру (“красенъ душею”).

Штирлиц читал шифровку Центра и плакал:

“Поздравляем с рождением сына”

Штирлиц долгих три года не был дома…

В “Православном календаре”, в статье “Святые мученики Феодор Варяг и сын его Иоанн” читаем очередные откровения:

“Когда посланные к Феодору сообщили, что его сына "избрали себе боги, да принесем его им в жертву", старый воин решительно ответил: "Не боги это, а дерево. Нынче есть, а завтра сгниет. Не едят они, не пьют и не говорят, но сделаны человеческими руками из дерева. Бог же Един, Ему служат греки и поклоняются. Он сотворил небо и землю, звезды и луну, солнце и человека, и предназначил ему жить на земле. А эти боги что сотворили? Они сами сотворены. Не дам сына моего бесам" Это был прямой вызов христианина обычаям и верованиям язычников. Вооруженной толпой язычники ринулись к Феодору, разнесли его двор, окружили дом. Феодор, по словам летописца, "стоял на сенях с сыном своим", мужественно, с оружием в руках, встречал врагов. /…/ Он спокойно смотрел на бесновавшихся язычников и говорил: "Если они боги, пусть пошлют одного из богов и возьмут моего сына". Видя, что в честном бою им не одолеть Феодора и Иоанна, храбрых искусных воинов, осаждавшие подсекли столбы галереи, и когда те обрушились, навалились толпой на исповедников и убили их...”. “Старый воин”, это видимо потому, что у других сочинителей фигурирует пресловутая “долгая военная служба”. Источниками не подтверждается. “Вооруженная толпа” сочинителем выводится из летописных строк “они же вземше оружьє поидоша на нь”. Стихийный подъем народа обычно не дает ему вооружиться чем-либо более серьезным, чем подручные средства. Жердина из плетня, плотницкий топор (на миниатюре Радзивилловской летописи народ грозит именно топорами, плюс двое рубят ими сени), оглобля и прочие “орудия пролетариата”

Вполне возможно в ход пошли и мечи, поскольку они, по мнению историка Л. Прозорова (Озара Ворона), были для основного населения Киева, чем-то вроде “детали национального костюма”. Но не копья, палицы и прочие булавы. Разгром двора варяга, безусловно, последовал, как иначе, ибо бунт непременно тем и кончается – мародерством. Однако громили двор не ратным оружием, а всевозможным дрекольем, ибо как можно ломать копьем, и кто станет тупить меч о бревна? Мечи могли пригодиться, чтобы добить варягов и их челядь. Однако летописи говорят совсем не о том: “разъяша дворъ около его”, что, как уже говорилось, скорее всего, означает “разгромили дворы возле его дома”, и это было логично, так как варяга надо было окружить, пока тот не сбежал.

Кстати сказать, это очень странно. После того, как он отказался отдать своего сына, и послы ушли, почему этот “храбрый искусный воин” не озадачился тем, чтобы спасти если не себя и сына, то хотя бы одного Иоанна? На что он рассчитывал? На милость разъяренной толпы? Дать отпор было бы не возможно, что собственно говоря варяг и доказал, сложив свою голову. Спасение было только в бегстве. Напялил на сына нищенскую одежонку, мазнул ему по румяной варяжской физиономии землицей, чтоб сын не так светился, дал ему денег на дорогу и вытолкал за порог, не поминай отца лихом, а я де их придержу тута. На все про все у него было пяток минут, может чуть больше. Хочешь жить, успеешь. Хочешь спасти единственного сына – успеешь и за меньший срок. Но нет, проявляя редкую глупость, — и как дожил-то до седых волос, “старый воин”? – варяг, словно баран на заклание, ждет своих палачей. Глупо, но, наверное, по христиански. Прочие глупости, уже не варяга, а его жизнеописателей, даже разбирать не хочется. Он спокойно смотрел. Мужественно встречал врага. Бред какой… Народ же, та самая только что бесновавшаяся толпа, оказывается, рассчитывала на честный бой. Но понимает, что в честном бою варягов не одолеть!

Так и хочется крикнуть:

“Автора сюда! Что курил автор?!”

Как это вообще можно представить?! Как может быть честным бой, когда толпа прет на всего двоих противников, один из которых старик, а другой отрок? Ах да, как я мог забыть, ведь они были (плевать на летописи!) “храбрыми искусным воинами”. Финал фильма “Не бойся, я с тобой!”

Не в меру панегирически настроенный автор современного жития Федора Варяга и сына, восклицает:

“И очевидно, не без умысла, жребий брошенный языческими жрецами, пал на христианина св. Иоанна”

Поправку, конечно, сделать бы не мешало — не был Иоанн святым на тот момент, но это так, логика/стилистика. А по поводу коварных жрецов так и вовсе хочется развести руками. Оговорка хотя и сделана (“очевидно”), но скорее в форме утверждения. Еще раз напомню, что Федор держал свою новую веру в тайне. Откуда же тогда мог появиться план извести, причем не его самого, злостного христианина, а безвинного ребенка, которого вполне еще можно было бы перевоспитать? Жрецы, они на то, конечно, и жрецы, чтобы все на свете знать да ведать, и тогда уж впору предположить, что им, всеведущим, как на ладони были открыты все тайные христиане Киева, поименно, с указаниями их домов и далеко идущих вражеских планов. Но уж тогда бы они вряд ли стали бы мелочиться, связываясь с мальцом. Подняли весь народ киевский, да поддерживаемые дружиной Владимира, быстренько бы навели порядок на вверенной им территории. Но, поскольку никого более не тронули, то остается совершенно непонятна их жажда смерти конкретного отрока. Ко всему в добавок, наш автор походя обвиняет языческих жрецов в подтасовке результатов гадания. Ну, конечно же! Язычники – это ведь люди без стыда и совести, они даже на своих собственных священных обрядах готовы на любую низость! Даже иерархи, что уж говорить про простой сермяжный люд. Но летописи, как мы может убедиться, не дают ни малейшего основания к таким скоропалительным и оскорбительным при том выводам.

Ну а далее наш непризнанный панегирист прямо мироточит на глазах:

“Язычники, зная, что святой Феодор — мужественный воин, боялись вступить с ним в открытую борьбу. Поэтому они подсекли столбы, на которых стояли сени, и, когда строение рухнуло, напали на святых Феодора и Иоанна и убили их”

Вот и опять про воина. Про то, что в открытую борьбу вступить с ним побоялись, хотя народу сбежалось наверняка немало. Где все это в тексте? Опять врут. Всегда врут. Сначала про “сына божия” врали, теперь вот про смерть злосчастного варяга.

А завершается мини-житие патетическим:

“Последняя из кровавых языческих жертв в Киеве стала первой святой христианской жертвой, сораспятием Христу”

Летописи ничего определенного не говорят о том, как варяги погибли.

В конце истории читается:

“и посѣкоша сѣни подъ нима. и тако побиша я”, “и подъсѣкоша сѣни под ними. И тако побиша я”

Ясно, что сени подсекли, варяги естественно упали. Но что дальше? Они разбились при этом? Или их завалило насмерть обломками сеней? Или кияне добили их, сразу после падения? “Побиша” в данном случае обозначает лишь то, что варягов удалось убить. Но поскольку, что падение наземь, что погребение под обломками, не важно, были спровоцированы нападавшими, в любом случае перед нами убийство, абсолютно такое же предумышленное, как и забивание варягов мечами. Кияне хотели их “побиша” и, так или иначе, это им удалось. Летописный текст не конкретизирует как именно, что и понятно – через сто лет довольно сложно установить в деталях, что же произошло на самом деле. Однако же, как видим, православным фантазерам море по колено. “когда строение рухнуло, напали на святых Феодора и Иоанна и убили их”, и вся недолга. Научная истина как обычно никого не волнует.

Кстати, а с чего вообще взяли, что строение рухнуло? Варяги стояли на сенях, видимо, оттуда им было удобно “посылать пришедших подальше” (по М. Бурковой). И это были совсем не те сени, что “новые, кленовые, решетчатые”.

Любой энциклопедический словарь может разъяснить значение древнерусского слова “сени”: “В Древней Руси — крытый переход на верхнем этаже”

То есть это никак не сам дом, а скорее пристройка к нему. Миниатюры Радзивилловской летописи иллюстрируют в частности и эту сцену.

Здесь уместнее процитировать специалистов:

“Древнейшая летопись содержит повествование о некоем варяге-христианине, жившем в Киеве в конце X в. В 983 г. его сыну выпал жребий быть принесенным в жертву языческим богам. Варяг, конечно, не выдал сына. Разъяренные киевляне “поидоша на нь и розъяша двор около его. Он же стояше на сенях с сыном своим... и посекоша сени под има и тако побиша я” (ПВЛ I, с. 58)

Из этих кратких строк видно, что высокий дом стоял в глубине двора, окруженного забором, который нападающие проломили, что сени, где стояли хозяева, видимо, подпирали столбы, которые были подсечены. Миниатюра Радзивилловской летописи изображает двухэтажное здание с опирающейся на столбы террасой, перекрытой арками (рис. 2, 1). Это и есть сени, на которых стоят варяги. Внизу люди подсекают столбы топорами”. Рухнут в итоге лишь террасы, но никак не само строение, как нас пытаются убедить. Мне можно было бы возразить: сени это тоже строение, так что все в порядке, автор именно о них и говорит.

Тогда, чтобы этого спора не возникло, стоит привести цитату из уже приведенного ранее примера:

“Разъяренная толпа киевских язычников разрушила дом варягов, под обломками которого Феодор и Иоанн приняли мученическую кончину”

Впрочем, источник сведений о разрушении дома установить можно.

Это “Степенная книга”, созданная в середине XVI в., и цветасто пересказывающая историю гибели варягов: “и свирѣпо прiидоша на нь, и домъ его разориша”. Вот только одно “но”

Не смотря на то, что дом они “разориша”, варяг только после этого ведет с ними беседу об истинных и ложных Богах, и уже по окончании варяжской мини-лекции народ рубит сени под ним. Скорее всего, автор поторопился и напутал последовательность событий, в целом кажущуюся логичной: пришли, убили владельцев, разорили дом. Но это лишь его рассуждение, ибо летописям подобные детали не известны.

Думаю, вопрос о доме исчерпан – в ПВЛ о разрушении дома речи не идет. Впрочем, если мы сами взглянем на миниатюру, то столбы галереи увидим слева от того места, где находятся варяги. Они сидят на втором этаже и выглядывают из двух окон вниз, где двое киевлян что-то увлеченно рубят топорами. Если бы не уточнение летописи о том, где стояли варяги перед тем, как погибнуть, сам по себе рисунок Радзивилловской летописи ни в малейшей степени не дает понять, что изображены именно сени. Более всего это похоже на плоскостную проекцию стены двухэтажного дома и только, и тогда получается, что киевляне рубят низ этой стены. Толкование, что де так и выглядели сени, кажется несколько притянутым за уши, ибо сделано задним числом, когда и так известно, что иллюстратор собрался изобразить именно их. Впрочем, стоит ли воспринимать, как исторический источник, миниатюры летописи XV в.? Полтысячи лет о события до его графического изображения, это очень даже немало.

Однако и обрушение сеней вызывает большое сомнение. Летопись утверждает, что их подрубили. Не мечами, это точно. Так думал и миниатюрист Радзивилловской летописи, изобразив осаждающих с топорами. Причем всех, и тех, что грозят проповедовавшему варягу, и тех, что, не теряя время зря, приближали его кончину. Однако, миниатюра – это еще не документальное свидетельство. Я предполагаю, что народ был при топорах, причем плотницких. Много ли их надо, чтобы по быстрому подрубить пять-шесть опорных столба, на которых держалась терраса? Три штуки достаточно, инструмент могли, как прихватить с собой, так и разжиться им у соседей варяжского семейства. Версия, в принципе, логичная. Возможность использования боевых топоров можно всерьез не рассматривать. Их наличие у погромщиков вполне возможно допустить, поскольку с толпой народа почти наверняка пошли и дружинники Владимира. Как-никак это был их праздник, и воины гуляли во всю (“творяше потребу кумиром с людми своими”). Однако рубить стоящие бревна боевым оружием довольно трудно, да и зачем портить боевое, когда под рукой есть ремесленное. Дело происходит в городе, не в чистом поле, топоры, буде надо, вмиг найдутся. Этот-то момент заботит как раз менее всего. А вам не кажется странной сама ситуация? Варяг мог не видеть тех из толпы, что залезли рубить столбы под сенями – нырнули, и нет их. Но не слышать то, как под тобой рубят опоры?! Не ощущать, как под ногами от ударов снизу вздрагивает пол?! Поверить в это никак не возможно. Но варяг этого не замечает, не пытается в последней надежде спастись бегством, не велит дядькам-нянькам прятать сына хотя бы в погребе. Не умоляет заменить жертву им, пожалев сына. Нет, вместо этого он проповедует с балкона, увещевает язычников, обличает язычество. Одним словом усугубляет и так неблагоприятную ситуацию. То есть ведет он себя не как живой человек в минуту страшной опасности для себя и своих близких, а как литературный герой, неумолимо ведомый к кончине своим создателем. Увлеченный идеей писатель нередко не замечает несуразностей в поведении прописываемого им персонажа, собственно, для него они не несуразности вовсе, а благочестивое поведение. Не будем забывать – перед нами история мученика, а она не может быть с хорошим концом.

Перефразируя классика, “варяг сделал свое дело, варяг должен умереть”

Для христианского монаха смерть за христа – высшее благо, и чем она неприятнее, мучительнее, тем больше славы причитается страдальцу. Именно поэтому варяг столь уверенно идет навстречу своей гибели – так нужно автору. В этой связи понятен даже мотив гибели при падении с высоты. Сени введены по той причине, что они символически возвышают варягов, на краткий миг буквально возносят их к Богу, приближают к райским блаженствам. Помимо всего прочего, наш герой еще и проповедует варварам об истинной вере, для чего хорошо стоять на этаком кстати подвернувшимся амвоном, роль которого также выполняют сени. Впрочем, тут я, кажется, забегаю вперед. Тем не менее, исходя из всего выше сказанного, детали гибели варягов никак не могут быть оценены нами, как достоверное событие.

Есть и еще вопросы.

Во-первых, летопись описывает нам только двоих участников драмы со стороны варягов. А этого быть ну никак не могло. Судя по рисунку, дом варяг имел не маленький, и уж совершенно точно о двух этажах, иначе не было бы никаких сеней. Жили варяги не где-нибудь, а, если верить указаниям летописца, в самом центре Киева, так как позднее (между 989 и 996 гг.) на месте их дома была поставлена Десятинная церковь Успения Богородицы (“Был тогда варяг один, а двор его стоял там, где сейчас церковь святой Богородицы”). Это примерно метрах в 40-50 от капища, которое сейчас прикрывает часть лестницы Государственного музея Украины. Каждый, кто бывал на Старокиевской горе в состоянии оценить расстояние. Ближе к капищу просто некуда. То есть, невольно приходится полагать, что такой престижный участок для постройки своего дома мог получить только человек как минимум богатый, а скорее всего еще и знатный. Опять же оговорюсь, это если верить летописцу. А коли так, и дом сей принадлежал людям с достатком, то где же все это время, когда на варягов наседали кияне, была многочисленная челядь, обслуживающая усадьбу? Безусловно, помимо женщин (занятых на готовке, стирке и иных женских работах) здесь же проживало и какое-то количество мужчин (конюх, дядька-воспитатель для сына, возможно, кузнец или какой иной ремесленник, ключник и т.д.). То есть оружие-то взять в руки было кому. Тем паче известно, чем кончается для слуг истребление хозяев – новым хомутом на шею или отправкой вслед хозяевам (вспомним традицию похорон знатных людей, вместе с принадлежащими им слугами), тут уж как повезет. Конечно можно было бы допустить, что слуги попросту разбежались, или, что хоть и менее вероятно, перебежали на сторону нападающих. Однако же летопись о слугах молчит, хотя эта дополнительная деталь, не важно помогали они хозяевам или бросили их в трудную минуту, добавила бы не только живости и правдоподобия истории, но и могла бы послужить для зацепкой для очередного морализаторства.

Вот де, “по благословению Божию не бросили слуги хозяев своих”, ну, или, наоборот, “и бросили их челядины по наущению диавольску”

О них летопись молчит как рыба, хотя слова варяга зато передает в большом количестве, развернуто, со всей их патетикой.

Это, кстати, вторая странность. ПВЛ довольно скудна на описание поведения частных лиц, и не менее скудна на предмет изложения монологов и диалогов.

Если внимательно просмотреть события русской истории согласно ПВЛ до событий 983 г., то можно увидеть, что летописец, за редким исключением (например, Варяжко, отговаривавший Ярополка: "Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов", или Свенельд, наставлявший Святослава: "Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги"), дает слово только двум категориям населения: властям (князю, папе римскому, императору) и народу. Народ предстает либо как совокупность всего роду-племени разом (но это, скорее, исключение: “И сказали себе: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву"”), либо как некая группа людей, объединенная чем-либо меж собой (“В тот год сказала дружина Игорю: "Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам"”, “После всего этого сказали варяги Владимиру: "Это наш город, мы его захватили, — хотим взять выкуп с горожан по две гривны с человека". И сказал им Владимир: "Подождите с месяц, пока соберут вам куны"”) или противопоставленная кому-то (“Греки же, увидев это, испугались и сказали, послав к Олегу: "Не губи города, дадим тебе дань, какую захочешь"”). Речи властителей обычно предельно коротки: “Послал (Олег) к радимичам, спрашивая: "Кому даете дань?"”, “и сказал (Святослав) вятичам: "Кому дань даете?"”. Их предназначение вполне конкретно — вербально оформить описываемое летописью событие: “сказал Олег Аскольду и Диру: "Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода", и показал Игоря: "А это сын Рюрика" И убили Аскольда и Дира”, “И сказал Олег: "Сшейте для руси паруса из паволок, а славянам копринные", — и было так”

Можно найти примеры более пространных речей, да только очевидно, что это не прямая речь, а цитата из договора:

“И обязались греки, и сказали цари и все бояре: "Если русские явятся не для торговли, то пусть не берут месячное; пусть запретит русский князь указом своим приходящим сюда русским творить бесчинства в селах и в стране нашей. Приходящие сюда русские пусть живут у церкви святого Мамонта, и пришлют к ним от нашего царства, и перепишут имена их, тогда возьмут полагающееся им месячное, — сперва те, кто пришли из Киева, затем из Чернигова, и из Переяславля, и из других городов. И пусть входят в город только через одни ворота в сопровождении царского мужа, без оружия, по 50 человек, и торгуют, сколько им нужно, не уплачивая никаких сборов"”.

Но никакими документами не объяснить изречения, явно додуманные летописцем для полноты картины:

“Услышав об этом, корсунцы послали к Роману со словами: "Вот идут русские, без числа кораблей их, покрыли море корабли"

Также и болгары послали весть, говоря:

"Идут русские и наняли себе печенегов"”

Нет, документы могли быть, да только донесения подобного рода надежно хранились в императорских архивах под семью замками, и знать о них никому стороннему не полагалось. Тем паче жившему черти где монаху-летописцу.

Самой разговорчивой на престоле оказалась Ольга. Беседы ее приходятся на четыре мести древлянам и на общение с византийским самодержцем.

“И поведали Ольге, что пришли древляне, и призвала их Ольга к себе, и сказала им: "Гости добрые пришли". И ответили древляне: "Пришли, княгиня". И сказала им Ольга: "Так говорите же, зачем пришли сюда?". Ответили же древляне: "Послала нас Деревская земля с такими словами: "Мужа твоего мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что берегут Деревскую землю, — пойди замуж за князя нашего за Мала"". Было ведь имя ему Мал, князю древлянскому. Сказала же им Ольга: "Любезна мне речь ваша, — мужа моего мне уже не воскресить; но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими; ныне же идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь, а утром я пошлю за вами, а вы говорите: "Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье", — и вознесут вас в ладье", и отпустила их к ладье”

Возможно ли представить, что перед нами документы из архива, попавшие в руки летописца? В той части, что начинается со слов “Послала нас Деревская земля” — да. Но цветистый и замысловатый ответ княгини, на мой взгляд, чистой воды выдумка самого летописца. В последующем погребении посольства в ладье можно видеть воспоминание о северной традиции похорон вождя в драккаре. Сожжение неприятеля в бане (вторая месть древлянам) – известный в славянском фольклоре сюжет. Это источники ПВЛ?

Пойдя на древлян сама, “Сказала же им Ольга, что-де "я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву, и во второй раз, а в третий — когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить, — хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь". Древляне же спросили: "Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мед и меха". Она же сказала: "Нет у вас теперь ни меду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой малости". Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: "Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти, — идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город"”

Дальше известно – птицы сожгли Искоростень. Красивая сказка. В эту историю не верит, как кажется, никто из серьезных историков.

Уже Н.М. Карамзин счел необходимым высказать сомнение:

“Вероятно ли, чтобы Ольга взяла Коростен посредством воробьев и голубей, хотя сия выдумка могла делать честь народному остроумию Русских в Х веке? Истинное происшествие, отделенное от баснословных обстоятельств, состоит, кажется, единственно в том, что Ольга умертвила в Киеве Послов Древлянских, которые думали, может быть, оправдаться в убиении Игоря” (“История государства Российского”, Т. 1)

“Баснословные обстоятельства”, это, в том числе, и все речи Ольги, которые летописец домыслил.

Разговор Ольги и императора возможно стал известен летописцу на основании каких-то источников, происходящих из Константинополя.

“Она же, поразмыслив, ответила царю: "Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам — иначе не крещусь". И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере, и сказал ей: "Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих". И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении чистоты телесной. Она же, склонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: "Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских". И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице — матери Константина Великого. И благословил ее патриарх, и отпустил. После крещения призвал ее царь и сказал ей: "Хочу взять тебя в жены". Она же ответила: "Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь". И сказал ей царь: "Перехитрила ты меня, Ольга"”. Но возможно ли, чтобы сухая дипломатическая запись о посольстве северных варваров содержала такой вольный текст речей? Вряд ли. Да и византийские источники рисуют прием северной государыни, как предельно скромный, в разы уступавший приему, к примеру, венгерских послов. Вот и мнение историка на закуску: Само же повествование летописца о пребывании русской княгини в Константинополе насыщено баснословными подробностями, в которые можно верить только по наивности”

Великий Святослав согласно ПВЛ немногословен.

Самая большая речь его пришлась на его сидение в Доростоле:

“Святослав же принял дары и стал думать с дружиною своею, говоря так: "Если не заключим мир с царем и узнает царь, что нас мало, то придут и осадят нас в городе. А Русская земля далеко, а печенеги нам враждебны, и кто нам поможет? Заключим же с царем мир: ведь они уже обязались платить нам дань, — того с нас и хватит. Если же перестанут нам платить дань, то снова из Руси, собрав множество воинов, пойдем на Царьград". И была люба речь эта дружине”

Был здесь документ, зафиксировавший речь князя? Или летописец последовал стопами своих византийских коллег, снабжавших каждого полководца пространными речами собственного сочинения?

Частные диалоги в ПВЛ редки:

“И послал (Владимир) к Рогволоду в Полоцк сказать: "Хочу дочь твою взять себе в жены". Тот же спросил у дочери своей: "Хочешь ли за Владимира?". Она ответила: "Не хочу разуть сына рабыни, но хочу за Ярополка"”. Но не менее Ольги речист мерзкий Блуд, сгубивший великого князя, законного наследника Святослава: “Сказал Блуд Ярополку: "Киевляне посылают к Владимиру, говоря ему: "Приступай к городу, предадим-де тебе Ярополка". Беги же из города". И послушался его Ярополк, выбежал из Киева и затворился в городе Родне в устье реки Роси, а Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне, И был там жестокий голод, так что осталась поговорка и до наших дней: "Беда как в Родне". И сказал Блуд Ярополку: "Видишь, сколько воинов у брата твоего? Нам их не победить. Заключай мир с братом своим", — так говорил он, обманывая его. И сказал Ярополк: "Пусть так!", И послал Блуд к Владимиру со словами: "Сбылась-де мысль твоя, и, как приведу к тебе Ярополка, будь готов убить его". Владимир же, услышав это, вошел в отчий двор теремной, о котором мы уже упоминали, и сел там с воинами и с дружиною своею. И сказал Блуд Ярополку: "Пойди к брату своему и скажи ему: "Что ты мне ни дашь, то я и приму"”

Прошу прощения у читателя за такое вынужденное отступление от генеральной линии нашего исследования. Нужно было понять – характерна ли для летописи прямая речь частных лиц, речь, не имеющая никакого отношения к политическим событиям, собственно и являющихся историческими вехами государства Российского? Думаю, мне удалось ответить на этот вопрос, причем отрицательно. Речь варяга абсолютно выпадает из общей концепции летописи, она словно пятно сразу бросается в глаза.

Вывод исследователей о тексте вообще, подтверждает наше мнение:

“Его (текста об убиении варягов, — Б.М.) литературные особенности отвечают стилю и приемам византийских образцов” (Мансикка, С. 81)

То, что перед нами нечто необычное для летописи, осознается даже современными пересказчиками этой истории:

“Св. Феодор не дал сына в жертву, а выступил со смелой проповедью перед толпой язычников и долго вразумлял их, говоря о тщете их богов и о Боге Едином”

Это действительно проповедь, неумело сочиненная каким-то писцов, всерьез полагавшим, что в момент гибели человек, перед тем даже не попытавшись спастись, может найти в себе силы на прощальную речь, причем долгую, не прерываемую безмолвно замершим неприятелем. Получается, что инстинкт самосохранения у героя этой истории отбит начисто. В прощальной речи варяга невозможно все, от самой фиксации ее какими-либо документами (а вероятность устной передачи подобного рода информации на протяжении сотни лет – чистый нонсенс), до содержания этой речи. Князья, ключевые фигуры летописи, говорят кратко и по делу, а вот гибнущий варяг, для истории страны ничем не важный, заливается курским соловьем, и у летописца находится время и место на бумаге, чтобы его трели запечатлеть.

Вчитайтесь внимательнее в то, как дважды (!) варяг упражняется в теологических выкладках – хвалит своего Бога, и ругмя ругает чужих:

“Не суть то б(о)зи, но древо, дн(е)сь ес(ть), а утро изъгниеть. Не ядят бо, ни пьють, ни молвять, но суть дѣлани руками в дереве. А б(ог)ъ ес(ть) единъ, Ему ж(е) служать греци и покланяются, Иже сотворилъ н(е)бо, и землю, и звѣзды, и луну, и солнеце, и ч(е)л(овѣ)ка, и далъ ес(ть) ему жити на земли. А сии бози что соделаша? Сами содѣлани сут(ь). Не дамъ с(ы)на своего бесом”, “Аще соут(ь) б(о)зи, то единого себѣ пошлютъ б(о)га, да поимоут с(ы)нъ мой. А вы чему претребоуете?” (Радзивилловская летопись)

Высказанные варягом претензии наивны. Изображения Богов – не сами Боги, и все, что он сказал о древесине, с легкостью могло быть возвращено ему обратно по поводу икон и резных изображений христа. Они также рукотворны, также гниют, также не слышат молитвы и не едят подношения, и уж тем паче не разговаривают. Все это вполне мог бы понимать человек, реально видевший киевских идолов и имевший возможность сравнить их с христианскими изображениями Божества. Если христианский Бог мир сотворил, то славянский Род мир породил (о чем говорится в позднейшей “Голубиной книге”, сие предание сохранившей), и этот миф должен был бы варягу быть хорошо известен пусть даже и в скандинавской версии, буде он оказался бы скандинавом. Так что и это возражение вхолостую. Требование явиться одному из Богов, чтобы забрать его сына, столь не неуместно, как и ожидание появления христа по первому требованию любого христианина. Не мог недавний язычник, родившийся в языческой стране и живущий в языческом окружении не знать таких элементарных вещей. Однако все несуразности “проповеди” легко снимаются, если мы согласимся, что за варяга их сочинил живший много позже благочестивый монах, который искренне ненавидел язычество и сопереживал гибели единоверца. Именно такие “аргументы” и мог бы привести христианин, который никогда не видел языческих идолов, и не слышал древних мифов, имея обо всем том довольно смутное представление. В. Й. Мансикка убедительно показал источники, откуда агиографом заимствованы образцы для составления “проповеди” варяга.

Слова “св.” Аполлония:

Не буду поклоняться золоту, серебру, меди или железу, деревянным или каменным ложно именуемым богам, которые не видят и не слышат, потому что они… художественные произведения рук человеческих; я служу Богу сущему на небесах и ему одному поклоняюсь”; в древнерусской Палее имеется столь же близкий текст: “сiи бози древо суть… и сiи бози не имѣютъ душа в себѣ и очи имѣюще не видять и уши имѣюще не слышатъ /…/ и нѣт гласа во устѣх ихъ” (Мансикка, С. 81)

Собственного говоря, вставной характер истории о варягах, по-моему, просто бросается в глаза. Не заметить его невозможно. Дело в том, что… летописец сохранил текст своего источника целиком, включая заголовок. Можно наблюдать это на примере ряда летописных текстов. Пускай этой будет Типографская летопись (20-е годы XVIв.), нами еще в следовании не использованная.

“В лѣто 6491. Иде Володимеръ на Ятвягы и победи а и взя землю ихъ. И прииде къ Кыеву и творяше требу кумиромъ с людми своими о победѣ с боляры. И рѣша старцы и боляре: "Мечемъ жребиа на сыны и на дщери наша, и отрока и дѣевицю, на негоже падеть, того зарѣжемъ богомь нашимъ". О Иоаннѣ хрьстианинѣ и отцы его Христа ради убитыхъ за въру. И бяше нѣкто человѣкъ Божий единъ Варягъ, и бѣ дворъ его, идеже есть и нынѣ церкви святаа Богородица, юже создалъ Володимеръ. Бѣ Варягъ той пришелъ изъ Царяграда съ сыномъ своимъ Иоанномъ. И седяху в Кыевѣ, держаще втайнѣ вѣру хрестьанскую. И бѣ у него сынъ Иоаннъ, красенъ душею и тѣломъ. И на сего паде жребий по зависти диаволи, и не терпяше дьаволъ, власть имѣа надо всѣми, и сей бяшеть ему яко тръно въ сердци. И тщашеся потребити себѣ оканный, не могы ему что сътворити, и наусти нань люди. И рѣша, пришедше, погании, посла к нему, яко "Паде жребий на сынъ твой, изволиша бо и возлюбиша и бози наши себѣ, да его сътворимъ требу богомъ". И рече Варягъ: "Не суть то бози, но древо сдѣлано бездушно, день есть, а по малѣ изгнееть; не ядять бо сии, не пиють, ни молвять, но суть дѣлании руками в древѣ сикирою и ножомъ, а Богь есть единъ на небесѣхъ, емуже служать Грецы и кланяються; во имя Господа Исуса Христа, Сына Божиа, крещена есвѣ, иже той сътворилъ небо и землю и солнце и луну и звѣзды и человѣка и далъ есть ему жити на земли. А ваши бози что сътворили? Но и сами вами сдѣлани суть. И не дамъ сына своего бѣсомъ". И ти же, шедше, поведаша людемъ. Они же, вземши оружие, приидоша нань и розьяша дворъ ихъ околоа его. Он же стоаше на сѣнехъ съ сыномъ своимъ. И рѣша ему: "Вдай сына своего, да вдамы и на требу богомъ". Онь же рече: "Аще суть бози, да пришлють единого по сынъ мой, а вы чему перетребуетеся имъ"? И кликнуша Киане и подсекоша сѣни под ними, и такъ побита а, исповѣдающа ся хрестьяна: и приаста вѣчную жизнь; за святую вѣру мучена, приимши вѣнець небесный съ святыми мученикы и праведникы. И не вѣсть никто же, гдѣ положиша а, бѣаху бо человѣци невѣгласи, погани”

Перед нами вводная фраза, абсолютно неуместная в летописном произведении. Начало книжной статьи. Видно, как обрывается летописный текст, и в него вторгается посторонняя информация.

Как ни крути, но приходится признать, что вся “варяжская история” является плодом воображения кого-то, жившего много позже описываемых событий. Наивны будут те, кто всерьез полагает, что ПВЛ представляет собой целиком самостоятельное произведение, основывающееся лишь на документах княжеских архивов, плюс несколько устных преданий. Среди ее источников установлены даже древнееврейские фрагменты (в статье за 6618 – 1110 г.). Так же давайте не будем забывать, что “Повесть временных лет” дошла до нас лишь в поздних списках, старейшие из которых отдалены от предполагаемого времени ее создания на два с половиной — три столетия. То есть позднейшие переписчики имели возможность вставить в текст летописи все что угодно. Посему возникает вопрос: могла ли информация о варягах попасть в летопись со стороны, из других источников? Ответ – безусловно могли.

А. А. Шахматов настаивает на этом: “в связь с торжеством Владимира-язычника поставлено жертвоприношение богам, повлекшее за собой мученическую смерть двух варягов; рассказ об этом явно основан на письменном источнике”. В другой своей работе он говорит еще более определенно: “Немыслимо предположить, чтобы составитель его (текста ПВЛ, — Б.М.) не имел с своем распоряжении целого ряда письменных источников /…/; напомню вам о многочесленных заимстовованиях из греческой хроники Григория Амартола /…/. Укажу /…/ наконец, на статьи агиографического характера, как убиение Варягов – первых христианских мучеников”. Согласен с ним и В. Й. Мансикка: “Легенда (об убиении варягов, — Б.М.) представляет из себя отдельное произведение, внесенное в готовом виде в летопись и искусственно приуроченное летописцем к определенному историческому моменту” (Мансикка, С. 81)

Так что же это за источник?

Как уже говорилось, время убийство варягов, а также имя старшего из них известно нам только из церковного предания. Летописи, содержащее ПВЛ именуют старшего из погибших просто варягом, хотя, казалось бы, отчего не запомнить оба имени, и отца, и сына. Оба ведь пострадали, причем отец играл в сопротивлении куда большую роль, эвон речь какую напоследок закатил. Могли бы запомнить киевляне. Ан нет, не запомнили, и летописцу о том не сказали, не донесли через поколения. Опять странность. Человек есть, а имени нет.

Тем не менее, это не мешает православствующим перепевать друг у друга заведомо ложную информацию:

“Жил тогда среди киевлян, сообщает преподобный Нестор Летописец, варяг по имени Феодор, долгое время пробывший на военной службе в Византии и принявший там святое крещение. Родовое имя его было Тур, сохранившееся в названии “Турова божница”, от скандинавского Утор или Отар”; “Жил среди киевлян, сообщает преподобный Нестор Летописец (память 27 октября/9 ноября), варяг, по имени Феодор, долгое время до того пробывший на военной службе в Византии и принявший там святое крещение. Языческое имя его, сохранившееся в названии “Турова божница”, было Тур (скандинавское Тор), или Утор (скандинавское Оттар), в старинных рукописях встречается то и другое написание. Вернувшись в языческий тогда Киев, он сохранил веру”

Мне совершенно не понятно, с чего делать такой упор на то, что варяг сохранил веру, это что – такая вещица, что ее можно взять и потерять? Ну да Боги с ней, важно другое – нам нагло врут про то, что “Нестор” сообщает о варяге по имени Федор. ПВЛ не знает, как его звали. Это либо безграмотность писавших, либо беззастенчивое манипулирование читателем, редко знающим в таких деталях поднимаемый вопрос. Но если ПВЛ не знает, то что за предание сохранило не только христианское имя варяга, но и – что очень интригующе – его языческое имя.

Терпение, сейчас мы доберемся и до этого.

“Имя первого русского мученика – варяга-христианина Феодора – упоминается в Проложном сказании в форме Тур (отсюда, по-видимому, “Турова божница” в Киеве)”

Проложное сказание, это, “Пролог”, сборник житий православных святых. Сохранилось около трех тысяч его рукописей различного вида, редакций и полноты.

Как сообщает “Словарь книжников и книжности Древней Руси”:

“Имеется три основных разновидности обыкновенного (нестишного) П(ролога).: славянский Синаксарь, 1-я русская редакция и 2-я русская редакция. Все три вида относятся к киевскому периоду”, “Славянский (переводной) Синаксарь сохранился в единственном русском списке (ГПБ, Соф. собр., № 1324, 1-я часть, кон. XII в.)”, “Были выдвинуты две гипотезы: согласно первой (Сергий, А. И. Соболевский, В. А. Мошин), Синаксарь был переведен на Руси, причем не позднее начала XII в.; по другой версии (М. Н. Сперанский) этот перевод есть результат совместной работы русских и южнославянских книжников в Константинополе или на Афоне. Данные текстов позволяют отдать предпочтение первой гипотезе”

Таким образом, можно предположить, что самое ранее сказание о Федоре/Туре содержится в Синаксаре конца XII в., в то время как самое ранний текст ПВЛ находится в рукописи конца XIV в. Двести лет разницы! Одно вполне могло послужить источником другому. И то, что текст “Пролога” дословно схож с текстом ПВЛ может сказать о многом.

Вот, к примеру старообрядческий “Пролог”:

“Владимиръ великiи еще поганъ сыи побѣди ягвяги, и прiиде къ кiеву творяше жертвы кумиромъ о побѣдѣ з боляры своими. и рѣша старцы, метнемъ жребiа на сыны и на дщери нашя, да зарѣжемъ богомъ нашимъ на жертву. бяше же члкъ бжiи нѣкто варягъ родом пришелъ изъ царя града съ сыномъ своимъ Иоанном живоущи в кuевѣ, держащи вѣру хрстiанъскую. и сего нетерпя дiяволъ, на оусти на нь кiевлян, и рѣша послем к немоу. и рекоша посланнiи к немоу, паде жребiи на сна твоего, возлюбиша бо его бози наши, да его сотворимъ требу богомъ. он же рече, не соуть то бози, но древо здѣлано безъдушно, и помалѣ согнiетъ, не ядятъ бо ни пiютъ ни глаголютъ. но бгъ есть единъ на нбсѣхъ, емоу же слоужатъ грецы. тако же и мы во имя iса хрста сна бжiя крещена есма. той бо сотворилъ нбо и землю, а ваши бози ничтоже сотворил, но сами содѣлани вами соут. того ради не дамъ бѣсомъ сна своего. и тiи шедшее повѣдаша людем. кiевляне же вземше ороужiя и приидоша на ня, и рѣша, дай намъ сна на требу богомъ. он же рече, аще соуть боози, да пришлите единаго по сна моего се бѣ, а вы чемоу требуете его. и кликнуша кiевляне, и биша я, и тако скончастася”

Судя по всему это и есть источник истории о варягах, попавшей в ПВЛ по воле летописца, заинтересованного в подробностях для своего исторического труда. И вполне можно допустить, что источник не знающий имени старшего варяга, в противном случае имя бы появилось и у “Нестора”. Ибо факт налицо.

В каком-то из “Прологов”/Синаксарей о Федоре и даже Туре упоминается, но в цитируемом мной тексте все то же молчание: “бяше же члкъ бжiи нѣкто варягъ родом”

Как же так? Неужто “Пролог” “Прологу” рознь? Как известно, обычно тексты создаются по принципу усложнения, а потом, после “высшей точки”, они опять упрощаются для более легкого понимания. Нехитрую канву начальной истории переписчики слегка приукрашивают деталями. Дают персонажу имя, прописывают его изречения, подробности биографии. При создании житий “святых”, о которых дошло слишком мало сведений, агиографы не стеснялись не только добавлять отдельные выдуманные подробности, призванные хоть как-то расцветить скудное полотно жития, но и целиком сочиняли эти жития, списывая их под копирку с биографий других “святых”.

Как сказал историк Н.И. Костомаров:

“Все жития святых, в том числе русских, составлены по одному рецепту: для изображения чудес святого брались готовые образцы чудес Ветхого и Нового заветов”; византист В.Г. Василевский по поводу объекта своего исследования составил следующее мнение: “Как произведение русского книжника XV столетия, скомпилированное с назидательной целью из разных источников и приноровленное к тогдашним литературным вкусам, Житие Стефана Сурожского имеет весьма малую историческую ценность”

Перед нами, очевидно, как раз такой случай. Имя появилось много позже жития, послужившего основой для этой истории “Повести временных лет”.

Но это еще не все.

Языческое имя варяга весьма заинтересовало исследователей:

“Данная “внутрискандинавская” корреляция Tórðr / Theodor возможно имеет непосредственное отношение к русскому материалу. Имя первого русского мученика – варяга-христианина Феодора – упоминается в Проложном сказании в форме Тур (отсюда, по-видимому, “Турова божница” в Киеве). Это обстоятельство возможно объяснить, предположив за ним пару из скандинавского Турд (Tórðr) и распространенного на Руси в форме Тудор канонического имени Феодор (см.: [Гиппиус, Успенский 2000, 33-34]). Другие попытки реконструкции данного варяжского имени были предприняты Шахматовым (Туры): [Шахматов 1907, 261-264] (ср.: [Клейненберг 1978, 68; Marchant 1909]), Марковым (Тудор): [Марков 1909] и Рожнецким (*Уторъ < скандинавское Уttar): [Рожнецкий 1915, 94-98]”. Получается, что вся эта говорильня, де “Родовое имя его было Тур /…/ от скандинавского Утор или Отар”, “Языческое имя его /…/ было Тур (скандинавское Тор), или Утор (скандинавское Оттар)”, не более чем пустой треп.

Это всего лишь одна из гипотез. Но отнюдь не твердо установленный факт. Родовое имя, как же!

Косвенные снования не скидывать со счетов скандинавскую версию (ну как же, “варяг” ведь!) происхождения имени, как кажется, имеются.

Как писал в свое время С.А. Гедеонов:

“Прибавка конечного д (если остановиться на форме Ἀσκὴλ), кажется, особенность южных русских племен; так Дир и Дирд, Свенгел и Свенгелд, Тур и Турд и т. п.”

Легко припомнить и то, что имя Тур и сейчас в ходу у скандинавов (Тур Хейердал). Летописное Турд принято соотносить со скандинавским Tórðr (-ar) — ащищенный Тором” (Tór + røðr), при этом разночтением имени Турд считают имя и Тудор, в русских летописях также представленное.

Но чего стоят все эти соображения, когда в приведенной выше цитате из Ф.Б. Успенского ясно сказано:

“распространенного на Руси в форме Тудор канонического имени Феодор”!

Тудор, примерно как болгарское Тодор. Мне не совсем понятно, какую “пару” нужно составить из скандинавского Турд и древнерусского Тудор, что бы получилось “родовое варяжское” имя Тур, но разве не настораживает такое странное совпадение: имя Тур связывают с именем Федор, при этом оба имени оказываются принадлежащими убиенному варягу. Не имеем ли мы здесь пример “реконструкции”, проводимой задним числом благочестивым агиографом? Зная лишь то, язычников, для того, чтобы они легче привыкали к своим новым христианским именам, крестили более-менее созвучно их собственным именам (Ольга-Елена, Владимир-Василий), он вполне мог придумать одно имя (Федор) и тут же подобрать к нему другое, сходное и “варяжское” — Турд, причем концевое “д”, как указал С.А. Гидеонов, легко могло пропасть. Впрочем, это пока так, версия. Не более чем догадка, откуда в “Прологе”, точнее, в каком-то одном из его вариантов, появились имена старшего из погибших варягов. Два имени, и очень, как оказалось созвучных…

А что же с той загадочной “божницей”, которую все то и дело упоминают, как одно из веских доказательств того, что варяг по имени Тур и впрямь некогда жил в Киеве? Смотрите сами, не только бульварная пресса превозносит эту версию (“Языческое имя его, сохранившееся в названии "Турова божница", было Тур”, но и вполне серьезные исследователи, хотя и более осторожно, ее выдвигают (Ф.Б. Успенский: “отсюда, по-видимому, “Турова божница” в Киеве”). Однако, и здесь у сторонников этой версии (подчеркиваю – именно версии) не все гладко. В науке просто напросто нет устоявшегося мнения на счет того, не только о происхождении этого названия, но и в определении что это вообще было за место – языческий храм, или христианская часовня?

Собственно, глянем для начала, из-за чего весь сыр-бор?

Открываем Ипатьевскую летопись на статье за 6647 (1139) г.

:“и созва Кияне вси на гору на Яросла(в)ль дворъ. и цѣловавше к немоу хр(ес)тъ и пакы скоупишася. вси Кияне. оу Тоуровы божьницѣ и послаша по Игоря. рекоуче кн(я)же поѣди к намъ Игорь же поемъ брата своего С(вя)тослава. и ѣха к нимъ. и ста съ дроужиною своею”

Тут это просто некий неясный ориентир, возле которого собрались киевляне. Но именно отсюда и растут ноги происков защитников версии о варяге Туре/Турде/Федоре.

Согласно отечественным мифологам, у наших предков некогда почитался Бог Тур.

С ним они и связывают упоминающийся объект:

“Туръ ...в первоначальном смысле означало быка, представителя бога солнца и обусловливаемого сим последним плодородия. Русские летописи упоминают о Туровой божнице близ Киева”(Фаминцын, С. 240)

Более осторожные исследователи предпочитают говорить о культе тура-быка, своеобразного тотемного животного древних славян:

“Этнографический материал по культу быка-тура огромен. В Киеве была “Турова божница”. Во многих местах южной части лесной зоны есть села с названием Туровичи. Турьи рога, как мы видели, были священным ритуальным сосудом” (ЯДР, С. 538)

Иная версия выдвигается теми, кто полагает имя Тур славянским:

“имя “Тур” славянского происхождения. Например, Слово о полку Игореве знает “Буй тур Всеволода”

В дремучих лесах по Припяти, где водились дикие туры, это имя могло иметь большое распространение.

Напомним о существовании в Киеве Туровой божницы, т. е. церкви, строителем или владельцем которой был некий Тур, если только божница не получила своего названия от урочища Турова”, “Во всяком случае, имя Туры находит себе объяснение в славянском языке, хорошо знавшем дикого быка — тура. Отсюда Буй-тур Всеволод в Слове о полку Игореве, Турова божница в Киеве, Турова могила и т. д.”

В принципе эту версию вполне поддерживает материал словаря древнерусских личных обственных имен Тупикова:

“Туръ — Федко Туръ, крестьянин. 1495. Писц. I, 758. Васко Туръ, крестьянин. 1495. Писц. II, 284. Иванъ Туръ Костянтиновъ с. Яселничего, землевладелец. 1498. Писц. IV, 115. Нестерикъ Туръ, крестьянин. 1500. Писц. III, 265. Ивашко Туръ, королевский дворянин. 1508. Зап. З. А. П, 45”

Однако авторы статьи “1000-летие Туровской епархии” идут еще дальше:

“В Киеве существовала также древняя “Турова божница”, построенная, по преданию, князем Туром, легендарным основателем Турова”

Где-то недалеко от этой гипотезы ютится другая, мало кем поддерживаемая:

“В самом центре, вокруг торговой площади, были построены храмы Пирогощи Богородицы, Святых Бориса и Глеба, а неподалеку — Туровская божница, которую основали купцы, приезжавшие из Турова”

Возразить есть чего. Не известно ни одной божницы, поставленной в Киеве купцами других городов, названную в честь их города. Да и разве Туров был богаче прочих городов, что мог бы позволить себе такие затраты? Опять же, с чего ж вдруг “Туровская”, когда написано “Турова божница”? Здесь говорится о том, что стояла она неподалеку от торговой площади, то бишь тогдашнего центра города, в то время как Фаминцын утверждает, что божница находилась “близ Киева”. Кто же говорит правду? И это при том, что современной науке до сих пор неизвестно хотя бы приблизительное местонахождение данной постройки.

В приведенной выше цитате из работы М.Н. Тихомирова, мельком проскользнула еще одна гипотеза, при том логичная:

“если только божница не получила своего названия от урочища Турова”

Примеров подобного рода наименований церквей по месторасположению хватает. Николо-Зарецкий храм в Туле, Святогорский монастырь в Донецкой области, церковь Василия на Горке (Псков)…

Со своей стороны выдвину еще одну гипотезу, достаточно крамольную. Если Тур = Тор, то почему не допустить, что “Турова божница” это, к примеру капище Тора, поставленное скандинавами (купцами да наемниками), для отправления своих религиозных надобностей. Так его могли именовать местные жители, подобно тому как, в более поздние имена, новгородцы называли “Варяжской божницей” церковь св. Олафа, а смоляне “Немецкой божницей”, именовали, вероятно, церковь Богородицы. У этой версии есть хромое место, чужие сакральные сооружения назвали, как видим, по этнониму ее устроителей, а не по тому, кто в них почитался. Ну, а так версия не хуже прочих.

Примечательно так же и то, что сами летописи никак не связывают варяга Тура, безымянного для них, с божницей, первое упоминание о которой появляется через 170 с лишним лет после событий 983 г. Та же “Степенная книга” даже говорит о “мученике Турове” (см. далее), но не делает никаких параллелей между этим сообщением, и истории о гибели варягов, хотя они и чтятся церковью именно как мученики. Собственно говоря, упоминание о божнице содержится лишь в Ипатьевской летописи, которая вообще ничего не сообщает о случае с варягами! При своей жизни Тур-Федор не мог бы построить божницы, так как Владимир, равно как его предшественники, тому не потакали, да и вам варяг был тайным христианином. Церковь на месте его гибели, как пишут, поставил сам Владимир, и называлась она Десятинной, а не Туровой. Варягов канонизировали не ранее середины XI в., так что чисто теоретически в их честь могла быть поставлена некая часовня. Но почему же тогда “Турова”, если почитали там двоих варягов, причем под христианскими именами? Что характерно, неразбериха с этим объектом существовала уже как минимум в XVI в.

Вот что по сему поводу пишет митрополит Макарий:

“Не можем пройти молчанием вопроса о церкви, которая поставлена была на самом месте крещения киевлян, по мнению некоторых, будто бы еще во дни Владимира. Показания об имени этой церкви различны, но они не исключают одно другого и в точности не определяют времени ее построения. В Степенной книге читаем: “На месте же, идеже снидостася киевстии людие креститися, и ту поставлена бысть церковь во имя св. мученика Турова, и оттоле наречеся место оно святое место”. Но когда и кем поставлена, вдруг ли после крещения киевлян или впоследствии, ясно не сказано. Впрочем, касательно действительности и древности этой церкви, хотя имени святого мученика Турова мы не знаем, нет причины сомневаться, потому что и древнейшая летопись, еще под 1146 г., случайно упоминает в Киеве о Туровой божнице, или церкви. А если справедливо предположение, что она так названа в просторечии по имени истукана Тура, стоявшего прежде на том самом месте, где она построена, то очень вероятным представляется сооружение ее еще во дни святого Владимира вдруг же, как только этот истукан был ниспровергнут, хотя нельзя отвергать, что церковь могла быть названа Туровою или по урочищу Тур, как действительно иногда назывались у нас урочища, или по мирскому имени строителя своего, какого-нибудь Тура, также употреблявшемуся у нас в то время. Другое показание находится в рукописном Прологе XIV в., в житии святого Владимира, следующее: “И оттоле наречеся место то (где крестились киевляне) святое, идеже и ныне церквы Петрова”. Но словом “и ныне”, очевидно, выражается только, какая церковь стояла на означенном месте во дни составителя или списателя жития (в XIV в.), и прямо даже предполагается, что на святом месте существовала церковь и прежде. Наконец, в печатном Прологе, где с небольшими изменениями помещено то же житие Владимирове, говорится: “И оттоле наречеся место то свято, идеже ныне церковь есть св. мучеников Бориса и Глеба”. Ныне, т. е. когда или переписан был с древнего список жития, напечатанный в Прологе, или печатался самый Пролог. А этим также не отвергается существование на означенном месте церквей прежних”

Здесь все версии кряду. И про древнего Бога Тура, и про устроителя, и про место с подобным названием.

В сноске 20 к этому месту Макарий уточняет:

“Автор Степ. книги, по всей вероятности, не поняв названия: Турова божница, вздумал выразиться яснее: “Церковь во имя св. мученика Турова”, хотя такого мученика вовсе не существовало. /…/ Или, быть может, составитель Степенной книги имел под руками, но только исказил следующее выражение рукописи Пролога в Слове об успении блаженного великого князя Володимера (под 15 июля): “И оттоле наречеся место святое, идеже и ныне есть церькви святую мученику у Торова” (рукоп. Румянц. муз. № 321. Л. 360 на обор. [50]), т. е. где и ныне стоит церковь святых мучеников (Бориса и Глеба?) у Турова (урочища?)”

Одним словом, “Турова божница” до сих пор остается неясным объектов, связывать который с варягом, которого быть может звали Туром, нет ни малейших оснований.

Если кто-то усомнился в том, что агиографы могли легко придумать все недостающие детали убиения варягов, включая само это убиение, причем приведенные параллели с другими христианскими “святыми” его не убедили, то вот вам такая маленькая подробность.

Данный раздел я не случайно называл риторическим вопросом “А был ли мальчик?”

Все летописи в один голос твердят, как заведенные печалясь об участи останков первых христианских мучениов Руси:

“и не свѣсть никтоже гдѣ положиша я” (Лаврентьевская), “И не вѣсть никто же, гдѣ положиша я” (Софийская первая), “И не совѣсть кто же гдѣ положиша я” (Радзвилловская). Даже “Степенная книга”, написанная в XVI в. ничего к этому прибавить не может, и только перепевает: “Честная же ихъ тѣлеса, идѣже положена быста, никто же вѣсть”

Никто не знает, куда делись их останки, что и не мудрено. После убийства двор разгромили начисто, это обычная практика народного возмущения. Бушующая толпа (праздник закатил сам князь – так что наличие толпы любителей погулять за чужой счет легко представимо) бревна на бревне не оставит от логова злодеев, хорошо еще если не сожгли. Какие еще там останки? Кому в этой неразберихе было дела до двух покойников? И через полтысячи лет про останки тоже никто не знал. Однако же… Ну что, приготовились?

Читаем:

“Мощи мученика Иоанна-младенца почивают в Антониевой пещере. К нему прибегают с молитвою о чадородии не имеющие детей. Где находятся мощи отца его Феодора — неизвестно. Празднование памяти Феодора и Иоанна означено в прологе XV века под 12-м числом мая”

Я не буду указывать на несуразности о возрасте отрока, и того, что согласно иным борзописцам Иоанн был “храбрый искусный воин”, защищавшийся от киян мечом. Хочется лишь спросить тех, кто не верит в подтасовку истории об умерщвлении варягов: а вот это – не подтасовка? Нашли, ну как же. Через 500 лет.

Табличка наверное была рядом: “Иоанн-варяг (? – 983 г.)”

Поверьте, это не самый глупый случай мухлежа с человеческими останками. Церковники прокалывались куда более серьезно, срамившись при всем честном народе. Но это уже совсем другая история.

Гораздо важнее то, что неизвестность местоположения останков Федора и сына, как полагают, свидетельствует за подложность истории об их умерщвлении:

“На искусственность легенды указывает замечание в “Повести временных лет”: “И не съвѣсть никътоже, къде положила я”. Этого замечания скорее всего не было в своде Никона, поскольку оно отсутствует в комиссионном кодексе. Если в течение XI века не возникла версия о месте их захоронения, это свидетельствует о небольшом интересе к легенде и ее скорее литературном происхождении” (Ловмяньский, С. 388)

Памятуя вышеприведенные мнения историков о том, что жития “святых” составлялись по готовым шаблонам и как компилят более ранних житий, я, на свой страх и риск, решил поискать, а нет ли среди житий “святых” и впрямь чего-то похожего на наш случай. Поскольку парный случай такого рода найти сложно, было сделано допущение, что для составления двух образов – Федора-варяга и Иоанна-варяга могли быть использованы два разных жития святых, хотя и связанных промежду собой какими-то общими чертами. Для начала решено было остановиться на фигуре старшего из мучеников, как более колоритном и активном персонаже летописного сообщения. Известно, что копирование житий производилось не наобум, с кого попало, а с учетом отдельных совпадений между “святыми”. Это могло быть имя, общее место проживания, мирская профессия. Какая-то зацепка непременно наличествовала. Посему, критерии поиска возможного прототипа были заданы следующие: 1. это должен быть мученик, ибо варяги почитаются церковью как мученики; 2. святой должен быть из служивых, так как наши панегиристы усиленно настаивают на том, что Федор-варяг был воином; 3. и он должен быть иноземцем для тех, среди кого принял мученичество. Перебрав пару десятков житий “святых мучеников” воинского сословия, попавших в этот сонм во времена гонений на христианство, удалось обнаружить такого воителя, который не только соответствовал всем трем заявленным минимальным требованиям, но имел в своем житии и другие параллели с нашей историей. Речь идет о Варваре Фракийском (память 6 мая ст. ст.), жившем в IV в., и несшим службу в войсках императора Юлиана Философа. По пунктам просмотрим совпадения.

1. Мученичество. Не пожелав отречься от своей веры, Варвар претерпел муки и был убит в 362 г. За веру в итоге пострадал и Федор, также прославленный церковью как мученик.

2. Как уже было сказано, Варвар служил в войсках Юлиана, отличившись в одной из компаний на территории Фракии. О принадлежности Федора к воинскому сословию косвенным образом могло бы свидетельствовать его пребывание в Царьграде (наемники из славян и скандинавов были у византийцев обыкновением), а также его изображение с мечом, сделанное миниатюристом Радзивилловской летописи. На возможное отношение варяга к боярскому (то бишь воинскому) роду указывал Н.И. Костомаров, о чем говорилось выше. Косвенность данных не мешает панегиристом именовать Федора “храбрым искусным воином”, “старым воином”, несшим в Константинополе “долгу военную службу”.

3. Здесь совпадение не полное. Происхождение Варвара житиями не устанавливается. Но нашего летописца могло привести к убеждению об его иноземном происхождении полное именование мученика – “Варвар Фракийский”. Кем бы Варвар ни был, но с таким именем и прозвищем он, с точки зрения автора “варяжского жития”, точно не являлся греком. Герой нашей истории во всех летописях безымянен, но именуется он там варягом так, словно это было не родовой принадлежностью, а личным именем.

Ср. в “Степенной книге”:

“человѣкъ зоомый Варягъ”. Это могло бы подтвердить и известное из ПВЛ имя “Варяжко”. В любом случае Федор иноземец, ибо варяг, то есть не коренной житель Руси, да еще к тому же на Русь “пришелъ изъ Грекъ”, или, выражаясь словами “Степенной книги” — “преселишажеся отъ Царя града, и жительствоваху во градѣ Кiевѣ”

А дальше имеем следующие параллели.

4. Варвар служил у византийцев, то есть в принципе мог иметь византийское гражданство. Не выдал ли автор “варяжского жития” свой источник, написав, что герой его произведения “пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда”? Гипотетично предположение о его слубже Византии. У обоих персонажей обнаруживается, как минимум, общая точка.

5. Жития Варвара указывают, что он был тайным христианином, что в итоге вскрылось и привело его к гибели. Наш варяг, по свидетельству отдельных редакций ПВЛ, “держааще въ таинѣ вѣру христьяньскую” (Софийская первая летопись).

6. Вскрывается тайна вероисповедания Варвара, когда воевода Вакх, после победы над франками, собрался устроить торжественные жертвоприношения Богам. Завязка нашей истории начинается с того, что Владимир “побѣди Явтяги и взя землю их. и иде Києву и творяше потребу кумиром” (Лаврентьевская летопись), “и творяаше требы кумиромъ съ людми своимi о победѣ” (Софийская первая летопись).

7. В обоих случаях причиной конфликта служит жертвоприношение. Варвару, как воину отличившемуся в битве, предоставляется почетное право принести жертву Богам, он отказывается и открывает свою веру. В нашей истории в жертву должны принести сына варяга (тоже почесть), он отказывается и открывает в итоге, во что он верует на самом деле.

8. Когда Варвара подвергают мучениям, полководец Вакх и с ним еще два солдата, начинают славить христа и хулить старых Богов. Когда кияне берут приступом его жилище, варяг прославляет своего нового патрона, и возводит хулу на языческих Богов: “приносите жертву бездушнымъ идоломъ, бѣсовомъ угодiе творящее” (“Степенная книга”).

9. Случай с Варваром происходит на смене эпох, при последнем императоре-язычнике. Смерть варягов случилась за несколько лет до “крещения Руси”, при последнем языческом князе.

Сходство в наличии, так что вполне можно предполагать, что конструктором для истории о варяге Федоре послужило житие Варвара Фракийского. А что же с сыном? Имя Иоанн не такое уж редкое, и житиям известен Иоанн-воин, мученик, служивший все тому же Юлиану. Вот вам две точки соприкосновения с прообразом Федора-варяга – Варваром Фракийским. А такая любопытная подробность, как прекрасная внешность Иоанна (“красенъ лицем”), могла быть почерпнута из жития еще одного мученика-воина, Христофора, пострадавшего при императоре Траяне в III в. По преданию, он был необычайно красив и потому, во избежание соблазнов, попросил Бога обезобразить его лицо.

Дату для “варяжского жития”, как полагает Г. Ловмяньский, взяли не с потолка:

“Также и дата смерти 12 июля, вопреки утверждению Шахматова (Разыскания, С. 26, 469), кажется вымышленной по дате смерти Ольги, умершей якобы 11 июля” (Ловмяньский, С. 388)

В. Й. Мансикка указывает на искусственность даты:

“Легенда (об убиении варягов, — Б.М.) представляет из себя отдельное произведение, внесенное в готовом виде в летопись и искусственно приуроченное летописцем к определенному историческому моменту”, “Разбирая Легенду о мучениках-варягах, мы таким образом пришли к заключению, что это сочинение, в котором действительность слишком слабо пробивается через традиционную литературную оболочку, лишь впоследвствии оказалось присоединенным к известию о походе на ятвягов” (Мансикка, С. 81, 82)

Для почитания “святых” дата принципиально важна, и без нее обойтись ну никак не могло. Летописи о дате молчат, что не мудрено, ибо они не знают о датах событий, куда более важных для истории Руси, что уж говорить про эту. Потому составителям жития Федора и Иоанна варягов пришлось ее сочинить, что в целом характерно для большей части древних житий. Так что все выкладки Б.А. Рыбакова о 12 июля, как “дне выборе жертв Перуну”, опровергаются еще раз. Возможно, указанными примерами не исчерпываются источники, фрагменты которых позволили снабдить “варяжское житие” необходимыми подробностями. Здесь важнее понять другое, по какой причине понадобилось вообще сооружать эту историю, скроенную из отдельных лоскутков, понадерганных тут и там? На этот вопрос я постараюсь дать ответ во второй части исследования “варяжского жития”.

Малая достоверность истории о варягах косвенно подтверждается и данными археологии. Масштабные раскопки на месте, где стояла Десятинная церковь проводились не один раз.

Вот что поведал начальник Владимирского отряда Архитектурно-археологической экспедиции Института археологии НАН Украины Виталий Коцюба, руководивший раскопками Десятинной церкви на Замковой горе осенью 2006 г.:

“Кстати, знаете, на чем они (руины церкви, — Б.М.) стоят? На древних могилах. До крещения Руси ведь как было: основная часть горожан жила внизу, на Подоле, а на горе возвышался укрепленный княжеский двор. За его оборонительной насыпью начиналось кладбище. Вот и получилось, что Десятинную церковь возвели на могилах. Впрочем, не исключено, что часть из них снесли до строительства храма. В ходе раскопок в 1908 году здесь обнаружили довольно крупный объект размерами пять на пять метров. Для обычной могилы он слишком велик. Некоторые исследователи считают, что это остатки дома одних из первых святых Руси — варягов Иоанна и Федора. В качестве аргумента приводят запись в летописи о том, что Десятинная церковь стоит на месте их двора. И далее следует такая история. В языческом Киеве существовала кровавая традиция: раз в год тянули жребий, кого из горожан принести в жертву богам. И вот однажды жребий выпал сыну варяга-христианина. Его отец вышел к людям и заявил: "Я не поклоняюсь вашим богам, сына не отдам!" Разгневанные горожане окружили его дом, подрубили сени и подожгли. Отец и сын погибли, а после крещения Киевской Руси их причислили к лику святых. Вероятно, эта история правдива, вот только вряд ли дом варяга находился там, где затем возвели Десятинную церковь. Ведь при раскопках не нашли вещей, следов хозяйственных построек, мусорных ям, которые стали бы подтверждением, что здесь некогда стояло жилье. Скорее всего, крупный объект, который коллеги считают остатками дома варяга, был погребением знатного богатого человека. Этим и объясняются необычно большие размеры. Костей в погребении не найдено потому, что их извлекли еще во время строительства церкви”

Безусловно, это не отменяет в категорической форме вероятности убийства варягов в каком-то другом месте. Но и никак не доказывает этого. Просто был факт, а на поверку он оказался фикцией. И теперь информацию о том, что Десятинную церковь возвели именно на месте их дома, хотя она и приводится в самых ранних сообщениях (“бѣ дворъ єго идеже єсть ц(е)рк(ов) с(вя)тая Б(огороди)ца. юже сдѣла Володимеръ”, Лаврентьевская летопись), придется признать благочестивой выдумкой. Увы, это дезавуирует наши выкладки о вероятной близости варяжского жилища к Владимирову капищу. Ну да это не важно, не столь обидно потерять какие-то аргументы, получив взамен аргумент такой мощности! Единственная материальная зацепка всей этой истории (не считая “мощей Иоанна-младенца”), и единственное, что можно было проверить методами современной науки, оказалось обманом. И это, как ни крути, ставит под сомнение историю о варягах. По совокупности всех нестыковок, летописное сообщение все больше тянет на выдумку. Имя у варяга Федора появляется задним числом, попытка связать его с “Туровой божницей” несостоятельна, подробности убийства в принципе не характерны для летописания, речи варяга явная выдумка позднего времени, в “житии варягов” прослеживаются заимствования из более ранних житийных историй, с указанным местом проживания (кто в старину мог подумать, что эти сведения могут быть проверены?!) тоже все плохо.

Подведем итог первой части нашего исследования “варяжской сказки”. Летописи знают это событие с одной стороны скудно (дата события и имя главного героя им не известны), с другой — излишне подробно для этого исторического периода, что заставляет предположить вставной характер этого эпизода. То есть его внесение в конкретное место исторического произведения совершенно не гарантирует того, что умерщвление варягов было на самом деле. “Нестор” не может освятить данное событие своим авторитетом, так как использовал не документы из княжеского архива, а другой источник. Судя по совпадению текстов – это был “Пролог”, сборник канонических житий всевозможных святых. Источник крайне сомнительный в силу своей предвзятости. Приводимое в каком-то единственном тексте “Пролога” имя старшего варяга также невозможно принять на веру, ибо никаким перекрестным способом его проверить не удается, при том что остальные рукописи “Пролога” этой детали не знают. Предоставим слово польскому ученому: “жертвой этого ритуала пали варяжские мученики в Киеве, однако и это конкретное упоминание о человеческих жертвоприношениях не может считаться достоверным фактом, поскольку рассказ о мученической смерти имеет апологетический характер и содержит различные сомнительные подробности. Аналогичное летописному упоминание о принесении сыновей и дочерей в жертву бесам привел болгарский автор второй половины 10 века Козьма Пресвитер, что привело С. Рожнецкого к выводу, что происхождение соответствующего летописного сообщения было литературным” (Ловмяньский, С. 131). Вероятные источники этого литературного сообщения нами указаны. Археология внесла свое веское слово, доказав, что в указанном летописями месте варяги проживать не могли. Дата события исследователями отвергается. Как видим, сомнительная история ставит под сомнение и обстоятельства, при которых она якобы произошла: “однако и это конкретное упоминание о человеческих жертвоприношениях не может считаться достоверным фактом”. Закономерный вывод подобного сомнения: “Степень достоверности других бытовых черт несколько ослабляется еще тем обстоятельством, что автор мартирия мог сгруппировать вокруг главного факта, мученической смерти варягов, ряд вымышленных деталей для того, чтобы нарсовать язычество в возможно отталкивающем виде” (Мансикка, С. 82). Ну а утверждения, будто бы языческое имя варяга подтверждается независимым источником, будучи зафиксировано в названии “Турова божница”, и вовсе оказывается натяжкой. Это одна из самых слабых гипотез, притом, что никаких подробностей о данной постройке неизвестно вообще. Более всего история о варягах, по крайней мере в части описания подробностей и подоплеки событий, походит на благочестивую выдумку, шитую белыми нитками. Причем нитками скверного качества.

Кубики игральные, три штуки…

А теперь можно разобраться и с поводом, приведшим к гибели варяжской семьи. Как утверждают летописи, это было гадание, определившее, кому быть принесенным в жертву Богам.

“и рѣша старци и боляре м[е]чемъ жребии. мечемъ жребии на отрока и дѣвицю. на него же падеть того зарѣжемъ богом” (Лаврентьевская летопись)

Все остальные летописи повторяют дословно: речь идет о метании жребиев. Никакой другой дополнительной информации о технике гадания, о характере жребиев, о методе толкования результата, из текста извлечь нельзя. Однако, у нас есть иллюстрация данного летописного сообщения, приводящаяся в Радзивилловской рукописи.

Б.А. Рыбаков приводит такое ее описание:

“На миниатюре Радзивилловской летописи, иллюстрирующей языческое жертвоприношение князя Владимира Святославича 12 июля 983 г., изображён процесс жеребьёвки для отбора жертв: “мече и жребьи на отрокы и на девици – на него же падет, того зарежем богом”. Смертный жребий пал на юношу Фёдора, сына богатого варяга: “на сего паде жребий”. Этот последний эпизод и изображён на миниатюре: князь Владимир сидит на стольце с мечом у пояса; перед ним стоят трое юношей. На большом столе – кубики-кости, на одном обозначены четыре точки, на другом – пять. Один из юношей, ближайший к князю, держит в руке и показывает князю свой жребий; на этом кубике шесть точек, означающих угодность юноши высшим силам: “Да сотворим требу богам!” (ЯДС, С. 254)

И далее Борис Александрович умозаключает:

“Этнография знает много различных способов жеребьевки; былина о Садко описывает жеребьевку на море, но мы никогда не могли бы догадаться, что ритуальная жеребьевка перед жертвоприношением производилась при помощи игральных костей”

Доверие ученого к миниатюре просто безгранично! С момента события до момента его увековечения в миниатюре прошло 500 лет, срок огромный. Каким образом поздняя миниатюра может считаться историческим источником для пояснения событий многовековой давности, да еще такой степени точности? Во времена миниатюриста никаких “жеребьевок перед жертвоприношением” уже не существовало, и то, как они производились, для него было столь же гадательно, как и для нас.

Мы не можем, не имеем никакого права обрадовано воскликнуть:

“Так вот как проводилась жеребьевка! Игральными кубиками!”

Для этого у нас нет оснований, и миниатюра нам в том не помощник.

Гадание при помощи игральных костей хорошо известно. Такой была, к примеру, гадательная книга “Рафли” (один из вариантов), по тексту которой толковалось трехзначное число, получаемое тремя бросками игральной кости. Или сходное с “Рафлями”, сохранившееся в материалах следственного дела за 1728 г., “Созмышление полских казаков” (Костный развод). Эти способы гадания были популярны тогда, когда создавалась Радзивилловская летопись, поэтому нет ничего удивительного в том, что миниатюрист изобразил метание жребиев так, как было принято в его время. Это было удобно ему, и, что еще более важно, понятно тем, кто будет рисунок рассматривать. Изобрази он нечто более сложное, допустим гадание на бобах, и владельцу книги пришлось бы ломать голову, чем это таким занимается князь Владимир и три отрока? Игральные кости нарисовать было проще всего, потому их на миниатюре мы и видим. Ни по какой иной причине. Летописец оставил и нам, и миниатюристу весьма скудную информацию. В итоге нам известно:

1. Было использовано некое большое количество предметов-жребиев (“Мечемь жребия”, “мечемъ жребии”, “мечемъ жребьи”). Безусловно, достаточно мелких.

2. Гадание заключается в том, чтобы их бросать, кидать, что летопись обозначает синонимом “мечемъ”; результат гадания обозначается, как его выпадение (“на сего паде жребии”, “паде жребии на с(ы)нъ твои”).

3. Гадание производилось, чтобы сделать выбор из некоего количества участников.

То, что летописные жребии полагалось бросать, и вызвало у миниатюриста прямую ассоциацию с игральными костями. Как тут не вспомнить фразеологизмы “бросок судьбы”, “ему выпал жребий”, “жребий брошен”. Предостерегу тех, кто готов объявить подобные изречения свидетельствами существования “жеребьевки перед жертвоприношением”. Это не так, гадания должны были определить грядущее, потому в них среди прочих предусматривался и ответ “смерть”. Отсюда и фатализм фразеологизмов. Бросание/метание предметов широко использовалось в мантике славян: бросают обувь через крышу дома, бросают венки в воду, бросают зерно в центр “Круга Соломона”, бросают монетку на “орел” или “решку”, бросает за борт свои жребии и команда корабля Садко, так некстати припомненного Б.А. Рыбаковым. Впрочем, о Садко речь еще впереди. Среди гадательных книг, занесенных церковью в списки запрещенных, упоминаются две, названия которых ясно указывают на метод ворожбы: “Метаньеимецъ” и “Розгомечецъ” (Афанасьев 3, С. 608). Саксон-грамматик (“”Деяния данов”) приводит описание гаданий, проводимых жрецами на о. Рюген: “Три деревянные дощечки, с одной стороны белые, с другой — черные, бросались в качестве жребия в яму; белое означало удачу, черное — неудачу”Летописный текст упоминает какое-то из таких вот “бросковых” гаданий, но какое? Явно не с башмачком и не монетой. Жребий, это некий знак, обозначающий в гадании либо конкретного человека, как в нашем случае, либо одну из вероятных ситуаций в будущем. Чтобы приблизиться к пониманию гадательного метода, в начале нам надо правильно оценить условия для гадания.

Задача выглядит следующим образом.

Летопись гласит, что выбор надлежало сделать из молодых людей обоего пола:

“Мечемъ жребьи на отрокы и на девицы: на него же падеть, того зарѣжем б(о)г(о)мъ” (Радзивилловская летопись)

Отроческий возраст от 7 до 15 лет (Даль). Текст не задает никаких сословно-территориальных ограничений, поэтому мы должны исходить из того, что в жеребьевке принимала участие вообще вся молодежь Киева, от детей безвестных степняков, ютившихся где-то на окраине города, до потомков родовитых семейств, от бедняков, до семей зажиточных. А теперь прибегаем к помощи статистики. Для начала представьте себе Киев, один из крупнейших городов тогдашней Европы.

Его население к XIII в. составляло по разным оценкам 40-50 тысяч человек:

“В результате получены следующие данные: городская застройка занимала около 230 гектаров и имела немногим более 8 тысяч условных усадеб. В них могло жить, при условии, что среднестатистическая семья в средневековье состояла из шести человек, около 50 тысяч человек”

По свидетельству Титмара Мерзебургского, уже в XI веке в Киеве насчитывалось 400 церквей и 8 рынков.

Г.В. Вернадского считал, что в XIII в.

“Совокупное население трех крупнейших городов — Киева, Новгорода и Смоленска — составляло, видимо, не менее четырехсот тысяч человек”

Что же, для Х в. цифры должны быть, безусловно, другие. Пускай в Киеве жило на тот момент народу в половину меньше – 25 тысяч населения. В семьях росло много детей, по вполне понятной причине. До ВОВ было в принципе нормально, когда детей имелось не меньше 6-8 человек, оба моих деда происходили из деревенских семей, где по избе бегало еще семеро их братьев и сестер. Но, безусловно, в отроческий возраст, так угодный жрецам, подпадают не все восемь детей, а, допустим, только четверо. Дети росли погодками, так что где-то под возрастную планку попадало больше детей, где-то меньше. У того же варяга Федора обнаружился и вовсе один сын. А где-то и вовсе жили бессемейные и бездетные. Если будем считать за семью 7 человек – отец, мать, четверо детей подходящего отроческого возраста, один из родителей, то из общего числа населения можно высчитать примерное количество дворов: 3500. В принципе, сделаем скидку на бездетных и бессемейных, так что пусть будет для ровного счету 3000 домов. В которых живет, опять же очень приблизительно, от 3 (если бы по одному ребенку) до 12 (если бы детей было четверо) тысяч детей. Что-то многовато получается, если по максимуму, то это почти половина населения. Пусть будет минимальное число, 3 тысячи человек “отроков и девиц”.

Представим себя на месте жрецов, решивших провести эту жеребьевку, по масштабам сравнимую разве что с переписью населения. Перво-наперво нам нужно выяснить количество детей. Имея гипотетические выкладки, сделанные современными учеными, мы это сумели очень приблизительно. Но жрецам нужно было знать абсолютно точное количество претендентов на лучшую жертву Богам. Это необходимо для того, сделать соответствующее количество жребиев. Мог бы помочь аналог церковно-приходских книг, если бы они существовали у древних славян. Впрочем, на минуту представим, что у нас подобные книги имеются. В одних записаны рождения, в других смерти. Да, книги с датами смертей тоже понадобятся. Значит, для начала эти книги надо принести из разных храмов (ведь все обряды для частных лиц в большом городе не может вести только один храм-капище, разные концы города “духовно окормлялись” своими собственными святилищами). Затем надобно найти родившихся в определенные годы, так, чтобы под раздачу не попали совсем уж младенцы, а также молодые люди, вышедшие из возраста отрочества. Затем полистать “книги убыли населения”, чтобы понять, кто из “жертвенной категории” по каким-либо причинам скончался, ну или, к примеру, уже был принесен в жертву ранее. Сверили результаты, вычеркнули отсутствующих. Вычеркнули также уехавших из Киева (не знаю, как выяснили этот момент, не знаю), осиротевших (должна же быть справедливость!), выданных замуж и в жены (а выдавали и в отроческом возрасте), ибо это уже не дети, а самостоятельные податные граждане, вычеркнули детей-инвалидов (ибо Богам только лучшее, да и “избранник Богов” Иоанн не зря же оказался “красен лицом”). Вот. Это чертова уйма времени. И то при наличии письменных данных о детях. А если их нет, то составить этот список все одно придется, ибо помнить наизусть три тысячи имени вряд ли кто сумел бы. Опять же, это тогда всех родителей опросить надо: “Эй, Хотебуд, сколько у тебя детей в доме?” — “Дак восемь. Это если своих. И еще сестра с нами вдовая живет, еще ее трое. Ну и от ключницы прижил сына. А чего надо-то?” — “Дак вот, список жертв Перуну составляем. Сколько у тебя их в отроческом возрасте?” — “Тогда три моих, да сестрин, да ключницын. Чего, имена надоть?” — “Дак а то ж! Давай имена, а то одних только Первышек в Киеве пять сотен уже насчитали, и Вторышек триста. А если б без имен, так и вовсе Чернобог знает, как их считать…” Примерно так, по-другому, ежель без книг, никак не получится.

Ну, а уточнив список, теперь можно и жребии делать. Три тысячи более-менее одинаковых предметов, хоть камни, хоть желуди, хоть гвозди. Да хоть арабские дирхемы! Не суть, главное, чтобы их было огромное количество, и одинаковых. Впрочем, наверное можно и разных, главное ведь другое – чтобы каждый жребий соответствовал конкретному человеку. Для этого его нужно как-то пометить. Если предметы одинаковые, то нам всего-то навсего нужно придумать три тысячи различающихся между собой значков, занести их в списки напротив имен кандидатов, а потом нанести значки на жребии. Если жребии разные, то все равно в списки надо внести описания этих жребиев, потому как запомнить три тысячи предметов и их соответствия такому же количеству детей абсолютно нереально. Оценили масштаб бедствия? А ведь это только начало. Работа дней на пять, праздники уже закончатся. Впрочем, можно пометить жребии буквами-цифрами. Вариант. Дело пойдет быстрее, но все одно даже при наличии слаженной команды (писец выкликает имя – мастеровой наносит знак на жребий и оглашает его, писец заносит описание знака или изображает его в графе напротив имени), управятся едва ли за два дня. Тоже долго?

А как еще можно распределить жребии? По номерам домов? Так не было в древнем Киеве, да и вообще в Древней Руси такой практики. Взять карту Киева и ткнуть наугад пальцем? Про карты ничего не известно, да и велик риск попасть в дом, где, к примеру, живет бобыль. И чего тогда, перегадывать? Все, мое воображение себя исчерпало. Я просто не знаю и не могу понять, как в принципе возможно провести всю указанную работу, включая разметку жребиев, в приемлемые сроки, так, чтобы не оттянуть до неприличия торжественный обряд жертвоприношения. Этнография знает жеребьевку среди небольшого числа людей, от двух, кидающих пятак, до пары десятков девиц на выданье, трясущих свои кольца в чашке. В капитальном труде А.А. Афанасьева приведено изрядно примеров жеребьевки, но все они малолюдны: тяжба между русскими и ганзейскими купцами решались жребием, для чего “два восковых шарика с именами спорящих клались в шапку и кто-нибудь из посторонних доставал шарик голою правою рукою”; спорящие о земельном наделе решали вопрос жеребьевкой; выбор “духовного владыки” также совершался жребием, имена претендентов писали на листах, а потом вытягивался один и оглашался; при дележе имущества и выборе рекрутов точно также прибегали к гаданию жребием (Афанасьев 3, С. 384, 385). Участников либо два, либо десяток (при выборе “духовного владыки”).

Известно также выражение из “Слова о полку Игореве”:

“връже Всеславъ жребiй о девицу себе любу”

Насколько оно исторично, а насколько является поэтическим образом, это еще вопрос. Вообще же звучит диковинно – выбирать любимую женщину путем жребия. Иоанн Васильевич выбирал из 2000 самых здоровых и красивых кандидаток, оценивая их внешние данные и манеры, в итоге отсеяв первоначальное количество до 24, а потом и до 12 красавиц; этих последних осматривали уже без одежд – царь желал убедиться еще и в том, что его ибранница окажется полным совершенством, без малейшего телесного изъяна. Никакими гаданиями подобного вопроса не разрешить. История дает нам описание гадания на о. Хортица, где завораживалось несколько сот русских воинов, но всем скопом, или небольшими группами, не вполне ясно. Там жребием была стрела каждого из участников. Былины описывают гадание на корабле Садко, но корабелов там было даже меньше, чем в войске руссов – едва ли сотня человек. Во всех этих случаях устроителю гаданий не надо заморачиваться с изготовлением жребиев на всех, каждый участвует добровольно и приносит свой собственный, уже имеющийся предмет, такой же, как и у других (кольцо, стрела). А здесь нет никакой доброй воли (Федор и его сын не участвовали в гадании), и значит делать жребии на все 3000 или больше человек пришлось кому-то из устроителей гадания. Как? А никак.

Невозможно за короткий срок сделать такое число жребиев. При этом ничего не напутав. Не создав ситуацию, когда результаты будут оспорены.

“Это ваш треугольник с точкой утонул?” — “Нет, у меня был треугольник с двумя точками!” — “Позвольте, треугольник с двумя точками был у меня, я помню и хорошо, надо вам сказать, что при жеребьевке мне достался именно такой. Так что это был ваш жребий, значит, вашего сына к Богам отправлять будут. Вот ведь честь какая!” — “Нет, позвольте, вы мне свой жребий не подсовывайте! Мой вон он, целехонек – треугольник и две точки, кого хочешь спросите, что это мой жребий. Так что вашему дому честь выпала! Поздравляю, а нам чужого не надо!”…

А дальше драка, набегает дружина, в ход пошли топоры, вот уже и “сени подрубивше”, глядишь, а там вместо одного жертвенного отрока десяток пузатых бояр полегло. Абсурд.

Можно ли поверить, что жребий не вызвал споров, и все сразу сказали “Ба, да это ж варяга нашего, Тура, жребий! Айдате к нему!”?

Можно ли поверить, что варяг первым делом не оспорил сначала правомочность кидать жребий на его дом без его согласия, а потом уже начал возражать, что он лично жребия не видел, да и его ли жребий выпал, не ошиблись ли домом, кияне? Давайте сейчас все успокоимся, и пойдем вместе, перегадаем.

Ну вот, собственно, это и есть список задач, и трудностей из них вытекающих. Коли проблема ясна, то теперь можно подумать и над техникой гадания.

И первое с чем мы столкнемся, это почти полная невозможность гадать разом такой массой жребиев, одинаковых и не очень мелких (знак того, чей жребий, должен быть виден). А ведь для честности гадать нужно именно всеми жребиями и сразу. Никаких отборочных туров и полуфиналов. Тогда как? Бросать, как Садко и его команда, в воду? А вот тут коней попридержим. Сейчас настало время поговорить о Садко, раз уж это было обещано. Б.А. Рыбаков абсолютно прав, когда пишет, что способов жеребьевки вообще в народе известно много, да только одного он не договаривает – неизвестно именно такого, как в летописи. Вообще. Недаром историк, обладающий недюжинными познаниями в этнографии славян и смелый на параллели, в качестве таковой не предложил ровным счетом ничего. Весь наш этнографический фонд не имеет примеров равных по количеству участвующих, и совпадающих с летописным гаданием по цели. Сравнить гадание на жертву оказалось банально не с чем. Единственно что, он упомянул о жеребьевке Садко и его команды, но косвенно, лишь в силу того, что и там вроде бы речь идет о человеческом жертвоприношении. Подоплека истории Садко нами рассматривалась ранее, вывод для историков неутешителен – жертвоприношения не обнаружено. Морской царь требовал обидчика к ответу, жребий же кидал народ для того, чтобы понять, кто именно ему потребовался.

Не в жертву, не как дар, хотя бы и умилостивительный, чтобы сдвинуть корабль с мертвой точки (“Становилися кораблики середь моря” (НБ, № 33)), а чтобы вычислить того, по чьей милости страдают все остальные, и поскорее от него избавиться, как от зачумленного: “Верно, есь у нас на карабли прегрешной человек” (НБ, № 37), Морской царь (“корабельщик”) требует: “Уж вы дайте чоловека виноватого!”

А значит параллель уже неполноценная. Однако, быть может механизм окажется схож – ведь и в былине, и в летописи итог гадания один: “угодный Богу” вычислен.

Былины довольно подробно описывают метод гадания “по Садко”.

Жребии делаются из одной для всех породы дерева или другого плавучего материала (таволги, хлеба):

Делайте, братцы, жеребья вольжаны…
Вы срубите по жеребью по тавалженому…
Уж вы делайте, матросицьки, вы жеребьи,
Ай собе-то делайте вы жеребьи дубовые,
Ай ведь мне-ка сделайте вы жеребей да красна дерева.
А й как сделаю я жеребей липовый…
“Давайте сделайте вы на простой доске…”
Возьмите-тко дерево сосновое…
А возьмите вы дерево еловое…
Возьмите-тко дерево ольховое…
А возьмите-ко дерево кипарисное…
Мы сделаём жеребьи берестены…
Мы сделаем жеребьи нынь хлебные.
Уж вы делайте-ко жеребьи калиновы.
Уж мы сделаем-ко жеребьи малиновы.
А вы режьтя жеребья ветляныя…
“Это дерево не святое, возьмите дерево кленовое…”
Ну вы режьте жеребочки кугинные…
(НБ, № 27, 37, 28, 29, 32, 34, 38, 40, 42, 45, 48)
Для отличия друг от друга, жребии помечаются именами владельцев:
Всяк свои имена подписывайте…
А й как вы пишите всяк свои имена да на жеребьи…
Нарежьте жеребьи поимянно всем,
Подпишите подпись по отчеству…
А пишите всяк себе на имена…
(НБ, № 27, 28, 34, 42)
Далее, собственно, гадание и результат:
Спущайте жеребья на сине море:
Чей жеребей ко дну пойдет,
Таковому идти в сине море…
Как у всей дружины хоробрыя
Жеребья гоголем по воды пловут,
А у Садка-купца ключом на дно.
А й спущайте-тко жеребьи на синё морё.
А й как чей у нас жеребей да ко дну пойдет,
А тому как у нас идти да в синё морё…
Ишше вси ведь жеребьи поверьх воды плывут,
Ай Садкосько жеребей да ко дну камнём.
(НБ, № 27, 28, 32)
Упоминается и обратный вариант:
Режьте жеребья ветляные:
Чей потонет, тот и праведен,
Чей всплывет, тому идти к царю подводному!

Но, скорее всего, перед нами один из примеров того, как юлит Садко, старясь избежать судьбы. То он себе полегче жребий делает, то правила на ходу меняет.

А теперь вопрос, чем же жеребьевка корабелов схожа с летописным метанием жребиев? Собственно, тем, что используются жребии. В обоих случаях, как уже говорилось, ищут конкретного “богоугодного” человека. Что подразумевает наличие выбора – в былине участвуют все моряки, в летописи гадают на отроков и девиц. Но это сходство столь поверхностное, что с тем же успехом легко отыщется нечто общее и с компанией студентов, решающих “кто идет за Клинским?”. Гадание Садко и компании, при всем желании отдельных историков увязать их с выбором жертв, на самом деле вполне заурядное.

В основе его лежит простейший принцип, известный другим вариантам гадания по воде:

“В Троицын день девицы бросают в реку сплетены накануне венки из прутьев березы. Если венок потонет – умрешь, поплывет – замуж выйдешь, на месте останется – не выйдешь замуж” (Смирнов В, № 101), “У нас на Шчодруху дзяўчата пускаюць на воду лушчавiны ад гарэхаў, i каторае на дно пойдзе, то тая замуж не выйдзе”

Утонул жребий (венок, ореховая скорлупа, щепка) – значит ждет неудача, беда, или смерть. К слову, такое толкование тонущего жребия лишний раз подтверждает, что былинный пример, где значение придается не утонувшему жребию – ошибка певца. Традиция оперирует другими, более очевидными образами.

Зато различие былинного и летописного гаданий принципиально. Матросы идут на ворожбу добровольно, Садко в итоге соглашается с решением жеребьевки. Летописное гадание не может быть добровольным, раз его результат вызывает бурю возмущения варяга, который об этом жребии был ни сном, ни духом (после гадания послы к нему идут домой), и который непременно отказался бы от участия в гадании его сына, буде его о том спросили бы.

Так бы и сказал свое веское, христианское:

“Ивашку не пишите. Я против!”

Былинные жребии делает каждый сам на себя, меча его своей рукой. Летописные жребии получается делал кто-то еще, произвольно помечая жребии ничего им не говорящими именами. Садко гадает на воде, и тут не важно, в море бросают жребий, или, как девицы, на реку, а то и вовсе дома, в чашке. Летописные посланцы говорят варягу: “паде жребии на с(ы)нъ твои”, что возможно только в том случае, если гадание производится на твердой поверхности. Про утонувший жребий нельзя сказать, что он выпал (“паде”). Однако, если мы усилием воли отбросим логику, и все одно предположим, что праздник победы Владимира увенчался гаданием по типу того, что описано в былине, то есть метанием жребиев вводу, то возникают следующие вопросы. В какую воду бросили деревянные щепки с именами “отроков и девиц” (или, хотя бы домов, где оные проживают)? Если в проточную воду (Днепр не столь далече), то в принципе возражений нет. Подтащили корзину с жеребьями и как вытряхнут ее за борт! И поплыли по Днепру Славутичу жеребьи, словно серые гоголи по быстрой воде… Но, постойте любоваться картиной! А собрать жребии обратно? Собрать надо непременно. Жребии все одинаковые, да пусть даже и разные-разноцветные, но мелкие, и узнать, какой там из всей этой рябой кучи утонул, можно лишь выудив остальные, не утонувшие. Выудив, просмотрев, потом сравнив со списками участников. Это еще работа на час-другой. Или прочитав имена на жребии, что, конечно, сэкономит время, но все равно надо прочитать три тысячи надписей и не упустить одну, которой уже нет. Значит опять возвращаемся к списку. Былина хоть и не говорит, что жребии вытащили, но зачем бы их тогда так тщательно подписывать? С борта корабля не так-то легко разглядеть, чей из сотни жребиев утонул. Там же имя написано, да к тому же буковками мелкими. А здесь-то у нас три тысячи жребиев! Можно, конечно, провести все на озере или пруду, чтобы жребии не унесло течением, да что там! Можно ведь и прямо на капище устроить – принести котел поздоровее, где быков варят целиком, и там гадать, ссыпать да и ложкой помешивать. В принципе, такой метод известен. Болгарские селянки в канун Нового года выносили посередь площади котел с водою и бросали в него свои жребии – кольца, браслеты, ожерелья; под гадательные песни жребии вынимают по одному (Афанасьев 3, С. 385-386). Но летописи утверждают, что жребий выбрасывался. Да и вместится ли мантический инструментарий в котел? Это селянок было под сотню, а наших-то претендентов счет на тысячи. Не то. Пускай уж лучше будет озерцо. Высыпали, выловили. Но при этом надо иметь ввиду, что по закону случайных чисел, утонуть может произвольное количество жребиев, хоть все. Или ни одного. Так что и это не вариант. Ему еще и противоречит летопись. Ни слова о воде, о хождении на реку, о котле. А раз не сказано, то у нас все основания считать, что этого и не было. Гадания матросов из былины о Садко ничем не могут служить параллелью для объяснения летописного “выбора жертв”.

Если ни чего из вышеприведенного, тогда, быть может, использовались игральные кости, как и предложил миниатюрист Радзивилловской летописи? Не смешите. Выбросить число, и потом сверяться со списком претендентов? Это-то быстро. Но как можно вычислить ими одного из нескольких тысяч? Проблема выбрать даже одного из десяти, ибо один кубик рассчитан всего на шесть чисел. А чтобы охватить четырехзначное число, бросать надо, соответственно 4 кубика. Но. Тогда первые три претендента уже свободны, кубики на них не укажут. И как быть с нулями? Попытки сообразить как, к примеру, на четырех кубиках может выпасть число 100 или 1000, ни к чему не привели. Впрочем, вопрос еще и в том, как считать: результат “1-1-1-1” – это 4 или 1111? Если складывать, то мы не выберемся за пределы трех десятков (6+6+6+6=24), а если считать цифры за ряды, то числа, меньше тысяча ста одиннадцати в жеребьевке не участвуют. Не слишком ли сложно? По мне так попросту невозможно.

А может было проще, без трех тысяч жребиев и головоломки игральных костей? А что! Выставить всех претендентов в круг, в середину круга жреца с завязанными глазами, он раскручивается и наугад мечет свинцовую биту, ну или что там у него было, и угадывает “Божьего избранника” метким попаданием в область головы. И меченый отрок или девица уже никуда не денется, даже если вдруг передумает идти в жертву Богам. Синяк не скроешь! Увы, и этот вариант не пойдет. Летопись однозначно свидетельствует, что претенденты при гадании не присутствовали. Иначе не пришлось бы толпе народа идти к варягу в гости, с очень неприятной для него новостью. А ведь из этого следует только один вывод: Иоанн во время гадания сидел себе дома и в ус не дул.

Тупик. Все указывает на то, что осуществить гадание подобного рода попросту невозможно. Да и было ли оно, это гадание? Этнографических параллелей нет, в источниках подобное гадание упоминается один единственный раз, логический эксперимент показывает невозможность подобного мероприятия. И это еще не все неувязки в версии летописца.

В ПВЛ обращает на себя одна странная деталь, как-то ускользнувшая от внимания исследователей.

У строк “мечемъ жребии на отрока и дѣвицю”, известных большинству летописей, имеется вариант:

“Мечемь жребия на сыны и на дщери наша отъ отрока и отъ дѣвици” (Софийская первая летопись). Он же повторяется и в “Степенной книге”: “И рѣша Старцы и Боляре: метнемъ жребiи на сыны наша и на дщери”. И буквально то же самое мы читаем в ПВЛ при описании капища Владимира: “И жряху имъ, наричюще а богы, и привожаху сыны своа и дщери и жряху бесом, и оскверняху землю требами своими. И осквернися кровьми земля Руская и холмъ той” (Радзивиловская летопись, Л. 44-45)

Эта же конструкция, с очень характерными деталями, встречается и позднее, в так называемой “Речи философа”, пропагандировавшего Владимиру христианство.

Говоря о библейских временах, тот излагает:

“По семъ же дьяволъ большее прельщение въверъже въ человѣкы: и начаша кумири творити, ови же древяни, а иныи мѣдяны, друзии же моромяны и златыи и серебърены, и кланяхуся имъ, и пьриводяху сыны, дщери своя, заклаху предъ ними; и бѣ вся земьля осквернена” (Новгородская первая летопись)

В древнерусском переводе Хроники Григория Амартола, к которой, как полагают текстуально восходит этот фрагмент “Речи философа”, читаем о евреях:

“еще же сыны и дщери своя бѣсом жертвы творяху; жертву створилъ еси сонми своїми и дъщерми Вельфегору и бѣсомъ /…/ и святу ону землю оскверниша” (Мансикка, С. 78)

Первоначальным источником этого текста оказывается, что не странно, библия, точнее, довольно популярная в народе ее часть — псалтырь:

“и приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам, проливали кровь невинную, кровь сыновей своих и дочерей своих, которых приносили в жертву идолам Ханаанским, — и осквернилась земля кровью” (Пс. 105. 37-38)

Итог можно сделать один – при конструировании вводной части истории о варягах использован штамп. Реального смысла подобные формулировки в древнерусском тексте уже не имели, будучи по возможности абстрактными и обличительными. Предназначение их ясно и так – шельмовать прежнюю веру, для чего обличителю совершенно не обязательно вдаваться в детали. Их использование было тем легче, что возражений не предполагалось. Если мы видим такой штамп в нашем тексте, то нет оснований полагать, что перед нами описание конкретного события, а не обвинительная абстракция. Тут ведь важно создать ужасную картинку: в жертву приносят своих собственных сыновей и дочерей! Это ли не зверство?! Доказывать подобные утверждения не надо, ведь это обличение, и оно просто бросается, поражая цели пусть не сейчас, так через века, находя благодарных и доверчивых слушателей среди ученой братии.

Как справедливо подчеркнул В. Мансикка:

“Летописец только предполагает, что до обращения в христианство русские жили, “якоже прочии погани”” (Мансикка, С. 79)

Достоверно он этого не знает, поэтому для “воссоздания фона”, на котором произошло “крещение Руси”, автор летописи постоянно прибегает к заимстованиям из христианских писаний. Жаль, что многие ученые пошли по неверному пути, полагая, что когда “Нестор” упоминает поклонение “озеромъ и кладяземъ и рощением”, или о методах сокрушения идолов (“овы повеле изсечи, а другыя изжещы”), он имел ввиду отечественные реалии, в то время как всем этим сообщениям находятся текстуальные параллели из древнерусского перевода библии и сопуствующей литературы.

Обратите внимание, что слова о метании жребия появляются до вставки в ПВЛ, начинающейся с сохраненного летописцем названия:

“В лѣто 6491. Иде Володимеръ на Ятвягы и победи а и взя землю ихъ. И прииде къ Кыеву и творяше требу кумиромъ с людми своими о победѣ с боляры. И рѣша старцы и боляре: "Мечемъ жребиа на сыны и на дщери наша, и отрока и дѣевицю, на негоже падеть, того зарѣжемъ богомь нашимъ". О Иоаннѣ хрьстианинѣ и отцы его Христа ради убитыхъ за въру. И бяше нѣкто человѣкъ Божий единъ Варягъ” (Типографская летопись)

Они принадлежат летописцу, пытавшемуся как можно аккуратнее включить в свой текст посторонний фрагмент. Для этого “Нестору” понадобилось небольшое вступление, которое он скомпоновал из информации своего источника (где идет речь о гибели Иоанна) и фразы о сыновьях/отроках и дочерях/девицах, приводящейся в его собственном тексте всего лишь несколькими строками выше. Летописец, желая сделать лучше, невольно проговорился и тем самым дезавуировал информацию о гадании (в глазах позднейших исследователей, разумеется). Использовав вариант шаблона, где речь шла о выборе в жертву двух молодых людей – отрока и девицы, он, сам того не заметив, вступил в противоречие с последующим текстом вставки. Фрагмент о варягах говорит только об одном персонаже – отроке Иоанне. При таком раскладе, о реальном гадании с метанием какого-то жребия, говорить, как минимум, затруднительно.

Однако гадание упоминается и во вставном фрагменте, собственно в “варяжском житии”. Как быть с ним? Для этого вставного текста (давайте его все же отделять от летописного) плохо то, что выбор варяжского отрока в жертву Богам выглядит абсолютно необоснованного. Владимир вернулся с похода на ятвягов. Мероприятия подобного рода всегда заканчиваются захватом рабов. Если верить теории о “кровавых жертвоприношениях”, то нет ничего проще, чем принести в жертву раба, человека бесправного. Куда легче, чем свободного человека, сына состоятельного податного горожанина. Если Богам непременно нужно красивую жертву, то сыскать такую среди ятвягов было бы наверняка не затруднительно. Это еще и тем логично, что поблагодарить Богов за победу уместнее как раз жертвой из побежденных. Своим имуществом победители вправе распоряжаться, как пожелают. Нет абсолютно никакой необходимости идти на конфликт с местным населением. У варяга могли оказаться большие связи, родственники, друзья. И что тогда? Праздник превратился бы в бунт, захвативший какой-то из концов города (напомню, жилища варяга в центре Киева на указанном месте не обнаружено). Так зачем бы старцам и боярам, людям отнюдь не глупым, поступать как раз наоборот? Впрочем, это из вступления “Нестора”. Автор “варяжского жития” этой подробности незнает.

Дальше. Убрав предисловие “Нестора”, в “варяжском житии” читаем только о том, что на Иоанна пал жребий (“на сего паде жребии”), и тут же, о послах, поведавших о том отцу отрока (“яко паде жребии на с(ы)нъ твои”). Если читать текст таким образом, без “Нестора”, то само по себе упоминание жребия ничем не указывает на какое бы то ни было гадание. “Пал жребий” это, по сути то же, что и “пал выбор”, то есть “был выбран”. А как, этого понять невозможно. Быть может “решением большинства голосов”. Впрочем, автор “варяжского жития” скорее всего говорил все же о гадании. Без этого ему никак не удалось бы объяснить, почему в жертву решили принести Иоанна. Не могли же люди просто так придти к Федору, и заявить о своих ничем не обоснованных планах. У истории должна быть завязка, гибель варягов следовало обосновать, причем противопоставив ее языческим обыкновениям противной стороны, точнее, произведя к ним эту гибель. Таков закон жанра мученических житий. И жертвоприношение с гаданием как раз подходят для целей агиографа, давая погибшим варягам столь необходимый ореол мученичества. Жертвоприношение приводит к умерщвлению варягов, столь явно перекликаясь с “христовой жертвой” (тоже, к слову, мученической). Гадание – причина претензий к Иоанну. Иоанн должен быть убит, и не в пьяной драке или случайно, а по причине своего “христолюбия”: “на сего паде жребии по зав(и)сти дияволи”. Вот истинная причина! Дело даже не в языческих обычаях (тем паче летописец аккуратно приуменьшает роль будущего “крестителя Руси”в кровавожертвенном ритуале – инициатива исходит от “старцев и бояр”). Виноваты происки дьявола, противника христа. Ему надо было погубить юношу, а как это произойдет – не важно. Хоть на жертвеннике, хоть при падении сеней. Главное для агиографа, конечный результат – мученическая смерть и ее предпосылки. Поверхностная – ритуал язычников, глубинная – зависть дьявола. Первично именно второе (простите за каламбур), все остальное – лирика, которой надо было разбавить текст.

Что ж, пора приступить к итогам.

Странно, что обряд гадания на выбор жертвы упоминается один единственный раз за всю русскую историю. Он не известен этнографии даже в параллелях. Более того, он не находит аналогий в родственных культурах. Попытка рассчитать возможность проведения такого гадания в масштабах Киева показала нереальность затеи. Все это ставит информацию о жеребьевке под сомнение. Имя отца-варяга известно лишь одному тексту, и то позднему и претенциозному, не повлиявшему на ПВЛ, так как его не содержал источник “Нестора”. Попытки связать языческое имя отца-варяга с киевским топонимом следует признать неудачными. Дату жертвоприношения сохранило только церковное предание, и она, с точки зрения исследователей, выдумана. На предлагаемом источниками месте жительства варягов никаких построек не обнаружено – только кладбище. История о варягах обнаруживает изрядное количество совпадений с житием другого христианского мученика – Варвара Фракийского. Весь текст “жития варягов” является в ПВЛ вставным (сохранено заглавие протографа), и носит явно панегирический характер. Отсутствие останков “первомучеников” если не ставит под сомнение всю историю вообще, по меньшей мере свидетельствует о малом интересе к погибшим варягам со стороны христианской общины того времени, а также о том, что на момент их смерти никому и в голову не пришло увязать их гибель с их вероисповеданием, и припрятать останки для будущего их прославления, или хотя бы для того, чтобы предать прах единоверцев земле.

И, тем не менее. Предполагать, что ситуация “от и до” была выдумана благочестивым писцом вовсе не обязательно. Скорее всего “варяжское житие” имело под собой реальную почву, для начала сохранившись в народном предании. Этаком небольшом меморате, рассказывающимся всеми, и тем кто видел, и теми, кто только о той истории слышал, да не от очевидца, а от соседа, которому кто-то рассказал. Эти то обрывочные данные и были позже записаны “для памяти”, но не так, как рассказывали, а сделав упор на христианскую составляющую. Собственно, не будь ее, рассказ бы не был записан. Где-то историю расцветили перекличками с житиями заморских мучеников, где-то перетолковали в угоду своей концепции, где-то домыслили. В итоге получилась вполне приличествующая христианскому духу трагическая повесть о мученической гибели варяжского семейства.

Мы может примерно представить себе, что произошло на самом деле. Безусловно, это спорная реконструкция, но она необходима, так как официальной версии веры нет. Скорее всего, канва реальной истории летописцем сохранена верно. Если отбросить всю шелуху, то в сухом остатке имеем следующее. Князь вернулся с похода, и летопись твердо знает эту дату – год победы над ятвягами. По сему поводу Владимир устроил пир… А закончилось все тем, что народ ворвался на двор некоего варяга, убил его вместе с сыном, и безусловно разграбив потом весь дом. А что было в середине этих событий? Мнение агиографа мы знаем. Но на наш взгляд повод к убийству наверняка был банальнее некуда – конфликт интересов, в тои или ином виде. Да собственно, каким именно образом варяг вызвал на свою голову народный гнев, не столь уж и важно. Быть может, поссорился с кем на пиру, да хоть с самим Владимиром! Быть может, подвыпив, заспорил о вере, в итоге распалился и наговорил о языческих Богах невесть чего. Да, религиозный момент исключить нельзя, но и обосновать его невозможно. С другой стороны, принадлежность владельцев дома к христианскому вероисповеданию могла обнаружиться и по факту, а не послужить причиной. Вломившись в дом народ, наверняка нашел предметы культа, выдавшие варяга с головой. Это могли быть иконы, лампада, нательные кресты, быть может, даже небольшая домашняя молельня. Все тайное становится явным, пусть и задним числом. Свою лепту могла внести и челядь, которая стремясь спасти свои жизни, дополнила картину, и потому наговорила на хозяина-христианина с три бочки арестантов. Этот случай безусловно вскоре бы забылся, и о неприятной истории с варягами мы никогда не узнали, как не знаем о сотнях других бытовых поножовщинах со смертельны исходом, случившихся в Киеве о том же годе. Забылся, если бы при том не обнаружилось, что варяг тайно исповедовал христианство. Ну а дальше – пошла писать губерния.

Сначала говорили, что варяг “оказался этим самым… Ну как его, детей которые убивают… Ну да, христианином! Вот ведь жуть!” Потом начали говорит, что “был тут случай как-то, народ одному варягу, что из христиан, смерть злую учинил”. Мог ли пройти мимо такой благодатной истории агиограф? Да это ж все одно, что, походя втоптать в грязь яхонт самоцветный. А надо было бы его поднять, обтереть платочком, положить на блюдечко… Что в результате и случилось. И вот последний этап бытования подобного рода историй, письменный — перемена местами причины и следствия: в итоге поводом для умерщвления варягов становится их религиозная принадлежность. Ну а когда христианство заняло господствующее положение и обзавелось административными ресурсами, эта история зазвучала совсем по иному…

После того, как была рассмотрена невозможность жеребьевки, можно задаться вопросом: откуда этот момент вообще возник. Часть об “отроках и девицах” является перепевом сообщения о якобы приносимых в жертву “сыновьях и дочерях”. Но о жеребьевке меж “сынами и дочерями”, кровью которых “осквернися холмъ той”, летопись не упоминала. Как уже было отмечено, этнография и история подобного рода гаданий (цель+масштаб) не знают. Однако очень похожий, вплоть до мелких деталей, сюжет извествен фольклорным произведениям. Близость его летописному гаданию подметил еще А.А. Афанасьев, в своем капитальном труде.

Приведя подборку разных сообщений о жеребьевках (что любопытно, случай Садко следователь не упомянул жеребьевку), он привел цитату из духовного стиха о Егории Храбром и змее:

“когда при царе Агее покинул народ веру христианскую, то Господь прогневался и напустил на царство змея лютого, поедучего; тогда-то князья и бояре собирались на соймище

И жеребьи закладывали:

Кому наперед зверю достануться

На съедение, на смертное потребление?”

(Афанасьев 3, С. 384)

Былина о Садко тоже произведение фольклорное, но стих о Егории куда ближе к летописному рассказу. Согласитесь, совпадений много:

1. выбор очередности жертв осуществляется жеребьевкой;

2. человека полагается отдать на пожрание змею – чем не выбор жертвы Богам? Опять же у кого-то может взыграть воображение на предмет “жертва=жратва”;

3. на пожрание отводят молодую девушку, дочь царя – летописное гадание делается “на сыны и на дщери наша”;

4. гадание, вероятно, учитывает все население города, ну а то, что первой на съедение идет царская дочь – закон жанра. Так как перед нами обычный фольклорный сюжет, в отечественной традиции реализованный преимущественно в сказках (СУС 300), то всенародное участие в кормлении детьми рептилии-людоеда вполне подтверждается текстами;

5. решение о необходимости делать жребии исходит от первых лиц государства (“князья-бояре” духовного стиха, “бояре-старцы” летописи);

6. действие разворачивается на суше, в стольном городе (в отличие от истории Садко).

Если обратиться к оригиналу текста, то хорошо будет видна значимость жребия, упоминаемого там раз за разом:

Тогда князья-бояра
На соймище собирались,
Соборы они соборовали,
И жеребьи закладывали:
Кому наперед зверю достаться
На съедение, на смертное потребленье?
И царя они Агея Евсеича
На совет призывали,
Называли его товарищем,
И жеребий за него закладывали.
Доставался ему резвый жеребий
Ко лютому зверю на съедение,
На смертное употребление.
(НДС, № 33)

То же и в других вариантах данного стиха:

Арахлински да были мужики
Собиралися да на зеленой луг,
Становилися да во единой круг,
Они думали да думу крепкую.
Рыли жеребья да промежду собой:
Да кому идти да ко синю морю /…/
Ко лютой змеи да во съядение.
Выпал жеребей да на царской двор
Да на того царя да на Агапия.
(НДС, № 32)

Собрались купцы, да все бояре да,
Собрались большие там крестьяне,
Стали они думушку думати,
Как тут змею им отвадить.

Вы давайте-ко, братцы, жеребье кидать.
На кого тот жеребей повыпадеть —
Тот пойдет к змеи на съедение,
Тот пойдет ко лютой на истерзание.

Выпадал тут жеребий на царский двор,
На самого царя да на боярына…

Собиралися все жители рахалинские
К самому они царю на широкий двор;
Метали они жеребьем самоволжевым
Со самим царем со Агапием.
Но жеребье царю доставалося
Ко лютому змеи идти на съедение…
(ГК, С. 61)

Все как надо: жребий мечут среди всего народа (“Собрались купцы, да все бояре да, // Собрались большие там крестьяне”), не исключая самодержца (“Со самим царем”); жребий выпадает на конкретный подворье (“Выпадал тут жеребий на царский двор”); делается это торжественно (“На соймище собирались, // Соборы они соборовали”), явно не на случайном месте (“Собиралися да на зеленой луг”, “Собиралися… К самому они царю на широкий двор”). Повод, правда, отнюдь не праздничный, как у летописца. Разница есть и в том, что для духовного стиха выбор девицы не изначален (жребий выпадает ее отцу), но при этом оправдан сюжетно (прекасный герой спасает девушку, а не бородатого мужика, что покоробило бы слух любого нормального человека). Да и в тоговом смысле разница есть: быть убиту на жертвеннике перед изображением Божества или быть отправлену на морской берег, на съедение чудовищу. С поводом, кстати, все довольно запутанно. Вроде бы жребий кидают, чтобы скормить змею человека.

Но зачем это делать, коли змей и так жрет, кого хочет:

А и стала змея да поналётывать,
А и стала змея да понасхватывать
По головушке да по скотинной…
По головушке да человеческой…

Выедает змей лютый
Все царства царя Агея Евсеича.

(НДС, № 32, 33)

Притом, что появление змеи, это божественная кара данному царству, и не подкармиливать морского гада было необходимо, а исправиться в глазах Бога:

На земли было три царства беззаконныих…
На ихнее беззаконие великое
Да не мог на них сам Господь смотреть…
А на этое третье царство, на Рахлнское,
Напущал Господь Бог на них змея лютого.
(ГК, С. 61)

На три города Господь прогневался,
На три города да на три неверныих…
На Арахлинско царство напустил Господь,
Напустил Господь да змею лютую,
Змею лютую, девятиглавую.

Когда бросили они веру истинную, християнскую,
Начали веровать латынскую бусурманскую,
Тогда Господи на них прогневался:

Напустил на них змея лютаго,
Змея лютаго поедучаго.

(НДС, № 32, 33)

Лишь один из текстов не знает для царства наказания свыше, и подает появление чудовща, как нечто внезапное:

Во славном во Киевском городе
У славного у киевского князя да
Сделалась беда там великая,
Там беда великая, страшная.

И беспредел, устроенный змеем, в этом варианте, оказывается лишь его собственной инициативой:

Она змея ведь просит в день три головы:
Перву она просит куриную,
Другу она просит лошадиную,
Третью она просит человеческу.

Но это исключение, влияние былинной традиции предельно очевидно.

Пожирание змеем “трех видов жертв”, но по причине Божественного гнева, знают и, так сказать, “классические” варианты стиха о Егории:

А и стала змея да поналётывать,
По головушке да стала схватывать,
По головушке да по куриной…
По головушке да по скотинной…
По головушке да человеческой…
(НДС, № 32)

Причину, почему в этих духовных народ, довольно немотивированно, считает нужным отдать чудовищу кого-то конкретного, надо искать в преданиях, легших в основу подобных текстов. Пройдем по цепочке вниз.

Христианский духовный стих о Егории и змее, является своеобразным былинным перепевом популярной в народе древнерусской повести “Чудо со змеем, бывшее со святым великомучеником Георгием”:

“Бысть во она лѣта нѣкии град, именем Гевалъ, во странѣ Палестиньстей, и той бяше великъ зѣло и множество много людей в немъ; и вси вѣроваху во идолы, почитающе ихъ по преданию и по велѣнию царскому, отступиша бо отъ Бога, и Богъ отступи от них.Был в древние времена один город, под названием Гевал, в земле Палестинской, и был он очень большой, и множество людей в нем жило; и все поклонялись идолам, почитая их согласно преданиям и по царскому повелению, отвернулись они от Бога, и Бог отвернулся от них.Около города этого было большое озеро, весьма полноводное. По вере и по делам их воздал им Бог: появился огромный змей в этом озере и, выходя из озера, жителей города этого поедал. Некоторых свистом своим умерщвлял, других же, удушив, утаскивал в озеро. И была великая скорбь, и плач неутешный в городе том из-за этого зверя.

Близь еже бяше града того езеро велико, имѣя воду многу. По вѣре и по дѣломъ ихъ воздастъ имъ Богь: бысть убо змий великъ во езере том, и, исходя отъ езера оного, людей града того изьядаше. Инѣхъ же свистаниемъ уморяше, других же удавляя восхищаше въ езеро. И бяше скорбь велика и плачь неутѣшимъ во градѣ томъ звѣря оного ради.

Во един же отъ днии собрашася вси людие града того и идоша ко царю своему, глаголяще: “Что сотворим — яко погибаемъ злѣ отъ змия сего?” Глагола имъ царь: “Аз, еже ми явиша бози, то и возвѣщаю вамъ, да сотворим убо совѣтъ сии: кийждо вас во вся дни сына своего или дщерь свою да подастъ на снедение змию по ряду, дондеже и на мя приидетъ число: дам и азъ единородную мою дщерь”. И годѣ бысть сей совѣтъ всѣмъ людем, и отъвѣщавше рекоша ко царю: “Воистину, о царю, сердце твое в руках боговъ есть; благодать же исповѣдуем имъ, отъкрывшим тебѣ совѣт сей”. И шедше по ряду творяху повелѣние царево, наченьше отъ больших князь и до нижних, и по вся дни чада своя даяху на пищу змиеви при краи езера, ово убо сына своего, другии же дщерь свою, кричаще и плачюще зѣло. Исхожаше змий и восхищаше и ядяше.

Егда же вси людие отъдаша своя чада, абие пришедше, рекоша ко царю: “Владыко, вси мы отъдахомъ своя чада единъ отъ другаго, кождо нас по ряду. Что убо велиши по сих?” И отъвѣщавъ царь и рече: “Дам и азъ единородную мою дщерь, и по сих, еже ми явят безсмертнии бози, то паки и совѣщаемъ”. Призвав же царь единородную свою дщерь и облече ю въ багряницу и облобызавъ ю, и плакався много, и повелѣ вести ея на погибель ко змию. Приведше же и поставиша ю при езере”

Это, так называемая “вторая русская редакция” данной истории, конца XII – начала XIII веков, а первая являлась буквальным переводом с греческого оригинала, осуществленным в XI в.

Собственно, следы иноземного происхождения текста сохранились и в духовных стихах, где местом действия обозначена некая абстрактная, но непременно чужеземная страна, а герои носят непривычные русскому слуху имена:

Осторон святого града Иерусалима
На земли было три царства беззаконныих:
Первое царство был Содом-город,
А второе царство был Гомор-город,
А третье было царство Рахлинское.
(ГК, С. 61)

На три города Господь прогневался…
А и на первый город – Арахалин-город,
На другой город – на Солом-город,
А на третье царство Сарофимское…

Во граде было в Антоние,
При царе было при Агее при Евсеиче.

(НДС, № 32, 33)

Собрались однажды все жители этого города и пошли к царю своему, говоря:

“Что будем делать — ведь зло погибаем от этого змея?”

Ответил им царь:

“Все, что сказали мне боги, то вам возвещаю, и давайте сделаем это: каждый из вас ежедневно сына своего или дочь свою пусть отдаст на съедение змею в черед свой, пока не наступит и мой срок: отдам и я единственную мою дочь”

И угодно было это всем жителям, и, отвечая, сказали они царю:

“Воистину, о царь, сердце твое в руках богов; хвалу же им вознесем за то, что вложили в тебя эту мысль”

И, удалившись, поочередно исполнили царское повеление, начиная с главных князей и до самых незнатных, ежедневно отдавая детей своих в пищу змею на берегу озера, тот сына своего, другой же дочь свою, рыдая и плача безмерно. Выходил змей, и уносил их, и поедал.

Появление библейских городов Содома с Гоморрой удивлять не должно, по сюжету Божество наказывает город/землю, а упомянутые ближневосточные населенные пункты, как известно из семитских мифов, в достаточной мере пострадали от гнева высшей силы.

Греческая легенда о Георгии сложилась на основе известного мифа о змееборце, спасающем девушку. Собственно, всем нам он хорошо известен с самого детства, ибо это позднейшая переработка мифа о Персее и Андромеде.

В кратком изложении Апполодора сей миф выглядит так:

“Прибыв в Эфиопию, где правил царь Кефей, он увидел, что дочь этого царя Андромеда выставлена на съедение морскому чудовищу^.. Причиной было, что Кассиопея, жена Кефея, вступила в спор о красоте с нереидами и хвалилась тем, что она красивее всех на свете. По этой-то причине и разгневались нереиды, а Посейдон, гневаясь вместе с ними, наслал на эту землю наводнение и чудовище. А бог Аммон вещал, что избавление от бедствия наступит тогда, когда дочь Кассиопеи Андромеда будет отдана на съедение чудовищу. Жители Эфиопии заставили тогда Кефея сделать это, и он привязал свою дочь к скале” (Апполодор. Мифологическая библиотека. II.IV.3)

Несчастная девица в наличии, отец, отдавший дочь – тоже, насыл чудовища одинаковый в обоих текстах – это дело рук Божества.

В древнерусской редакции нет ни слова о жеребьевке, и причина того, что на съедение змею нужно кого-то отдавать, также немотивировна, как и в духовных стихах; аналогично дело обстоит и в исходной греческой легенде о Георгии. Но все разъясняется, если мы обратимся к первоисточнику. Определить, кем нужно пожертвовать, удалось по предсказанию оракула Аммона. Собственно, чудище уже давно жрало людей, но ни о какой жеребьевке среди всего честного народа, в мифе не идет и речи. Оракул – это не жребий, он не решал последовательность на съедение, а предложил выход. Чтобы чудовище сгинуло, нужно было отдать ему одну единственную и вполне конкретную девушку. И оракул не ошибся: стоило так поступить, как тут же подоспел змееборец. Это и есть настоящая причина отведения девы к морскому чудовищу, которая потерялась при адаптировании древнего языческого мифа христианской средой. В переосмысленном варианте змееборческого мифа героиня нужна только для того, чтобы провозгласить торжество христианской веры, ибо спасение приходит к христианке, а через нее – всему государству.

То, что сообщение про жеребьевку, появляется лишь в русских духовных стихах о Георгии-Егории, может означать лишь одно – перед нами отечественная вставка в заимстованный текст. И появление ее там вполне понятно, так как носит “разъяснительный характер” для отечественного слушателя. Жеребьевка вполне логично объясняет, с чего вдруг на съедение змею пришлось идти царской дочери. Если жребием определялось, кого из всего сельского молодняка отдавать в солдаты, то и здесь ситуация уместная. Уместная, ибо возможна только в фольклоре – и тем, что жребий бросают среди всего населения, и тем, что царь в этом принимает участие наравне со своими поддаными. Собственно, вставка в духовный стих произошла не на пустом месте, ее не придумали для удобства сюжета. Народ вообще в этом плане ничего не придумывает специально. Стих оказался сюжетно близок русским сказкам, где подобный эпизод включается среди прочих подвигов героя – тот избавляет девицу, которую отдают змею либо по его непосредственному требованию, либо как одну из многих (СУС 300). Именно в сказке и описывается использование жребия.

“Дитятко, у нас змей из моря подымаится, на каждыя сутки по человеку поглотит; у здешного царя три дочери, сени (сегодня, — Б. М.) жеребей метали, да выпал старшой дочери идти змею на съеденьё” (Ончуков, № 4)

“доплывает до такого государства, в котором трехголовая змия выходила из озера и людей поедала. У царя уже людей не стало, по жеребью стали ходить. Выпал жеребий царской дочери на съеденье итти” (Смирнов А., № 1)

“А недалеко от этой столицы было море и в нем жили змеи. С этого государства змей ежедневно спрашивал на съеденье девушку. Каждый день выводили девушку на берег моря. /…/ И вот по жребию змею досталась на съедение старшая дочь (царя)” (Потявин, № 20)

В одном из текстов содержится юбопытная подробность:

“А на наше восударство нападает Идолище, каждые сутки просит человека на съеданье. /…/ Наш восударь делал жеребья на чернь. А потом чернь восипитовала (возроптала) вся: “Тебе свих детей жалко, и нам своих детей жалко”. И потом восударь стал жеребья на своих детей делать. Когда сделал жеребья, выпал жребий на большуху, на дочь” (КВСО 2, № 29)

Только в этом варианте рассказывается, что царь поначалу устраивал жеребьевку лишь среди незнатного люда. Такой социальный аспект сказки (если не сказать протест), вероятно, следует отнести на счет собственных взглядов сказителя.

Именно жребий решает очередность, кому идти к змею сегодня, кому – завтра, о чем можно догадаться, даже когда сам жребий сказкой не упоминается:

“шел-шел, приходит в большой, знатный город; видит — половина народа веселится да песни поет, а другая горючими слезами заливается. Попросился ночевать к одной старушке и спрашивает: “Скажи, бабушка, отчего у вас половина народа веселится, песни поет, а другая навзрыд плачет?” Отвечает ему старуха: “О-ох, батюшка! Поселился на нашем озере двенадцатиглавый змей, каждую ночь прилетает да людей поедает; для того у нас очередь положена — с какого конца в какой день на съедение давать. Вот те, которые отбыли свою очередь, веселятся, а которые — нет, те рекой разливаются”. — “А теперь за кем очередь?” — “Да теперь выпал жребий на царскую дочь: только одна и есть у отца, и ту отдавать приходится” (Афанасьев РНС, № 204)

“Вот он куда ни пойдет — все люди такие кручинные и плачут. Он спрашивает об их кручине. Ему сказали, что у царя их одна и есть дочь — прекрасная царевна Полюша, и ее-то поведут завтра к змею на съедение; в этом царстве каждый месяц дают семиглавому змею по девице, так уж и ведется очередь девицам — уж такой у них закон! Ныне наступила очередь до царской дочери” (Афанасьев РНС, № 171)

“А город их был по край моря. И стала из моря трехглавая змея выходить, и народ поедать. Кажный день человека ист. А если не дать, так прилетит в город и десят сожрет. Кажный день ему дают. Дошла очередь за царской доцерью” (Карнаухова, № 47)

Сказки достаточно очевидно говорят, что змей появляется сам по себе, и ведет себя подобно захватчику – терроризирует местное население, жрет скотину и людей.

Кормление чудовища – это дань, наложенная им на порабощенные земли:

“озеро Лицей, в коем имел свое жилище один престрашный трехглавный змей, который, выходя ежедневно на берег, опустошал окрестные места, пожирал людей и скотину” (Погудка, № 1), “Ох, не говори, дитятко, каждый, — говорит, — день дань плотим: змей берет по девушки, по красной девушки, и эту ночь очередь дошла до царской дочки” (Терск, № 27),“Да, дитятко, у нас в городе большое несчастье. Выставает из моря трехглавый змей и в каждый день он просит по одному человеку к себе на съедание. Царь отказать боится, иначе он все царство спалит. Завтра нужно отдать свою последнюю дочь змею на съедение” (Поморье, № 6)

Однако, иной раз сказители используют в тексте весьма оргинальные формулировки:

“Сам сошел в другое царство, где людям житья не было от змея: ему надо было человеческия жертвы приносить; он людей ел. На этот раз выпала очередь на царскую дочь” (КВСО 1, № 52); “Приходит не в наше царство, не в наше государство; стоит изба, сажали туда по человеку Змею Горынычу на съедение. Входит он в избу; сидит государская дочка; обречена Змею Горынычу на съедение” (Худяков, № 84). Оба случая являются абсолютно не характерным для сказочной традиции применением подобного рода выражений. Слово “жертва” в народе используется крайне редко, а в сочетании “человеческие жертвы” так и вовсе никогда, и это заставляет думать, что сказитель был человеком грамотным, желавшим блеснуть своей начитанностью, для чего он строил свой текст “по городскому”, а скорее, по книжному, как не свойственно живой речи: “Сказал ему змей о своем намерении”, “Удивляется сестра, как он жив остался, говорит об этом змею”, “Сказывает сестре, что сжег змея, та опечалилась”, “Человек, который был с царевной, научил ту, чтоб она сказала, он-де змея убил; она согласилась”. Во вотором примере использовано наречие “обречена” — “обещана”, что не соответствует действительности сказки: девица идет по очереди, а не обещана змею конкретно. Так что можно утверждать, что в данном случае использовано вторичное значение слова – “предназначена, определена”

Сказка, как известно, дальнейшая форма древних мифов, посему выходит, что перед нами случай встречи двух позднейших вариаций широко распространенного змееборческого мифа – славянской-языческой и греческой-христианской. Сказки и легенды-стиха. Для нашего древнего мифа, в качестве главного героя, достаточно надежно реконструируют имя Божества-Змееборца – Ярило. Очевидна близость имен Ярило и Юрий (Егорий, Георгий), а созвучие в народной традиции играло огромное значение; оба ездят на коне.

Описание внешности Егория в русском фольклоре указывает на его божественную, солярную природу:

По колена ноги в чстом серебре,
По локоть руки в красном золоте,
Голова у Егория вся жемчужная,
По всем Егорие часты звезды.
(ГК, С. 49)

У ёго света Егорья во лбу сонцё,
У ёго света Егорья в тылу месець,
По косицям цясты звезды россыпалися.
(НДС, № 35)

В болгарской песне его плащ — месяц, перстень — звезда, а шапка – солнце; заговоры упоминают золотой венец и белую шапку Егория, с неба он спускается по золотой лестнице и несет в руках золотые стрелы; на иконах его изображают верхом на белом коне, с красным плащом, на щите – маска в виде лица. Так если перед нами Бог Ярило, змея поразивший, то можно было ли говорить в этом случае о выбираемых гаданиями жертвенных подношениях хтоническому чудовищу? Ответ может быть один – нет. Выдача людей на поедание змею – это дань, иго, беда из бед, жертвоприношением это назвать невозможно. Жеребьевка преследует цель выявить, кто следующий пойдет на смерть, равно как жребий решал вопросы рекрутчины, тоже обрядовой форме смерти…

Мог ли данный мотив жеребьевки на смерть змею, повлиять на появление летописного сообщения, о жеребьевке на смерть Богам? Скорее всего мог, так как тот пояснял, почему в жертву должны были принести отрока Иоанна (что не объясняется использованным им “варяжским житием”), точно так же, как упоминание жребия объясняло причину выбора царской дочери на съедение змею.

Таково же мнение и исследователей:

“Находящееся в этом извести (о смерти варягов, — Б.М.) сообщение о человеческих жертвоприношениях должно относиться к последующей легенде, “так как оно является ее необходимым началом”” (Мансикка, С. 82; со ссылкой на А.А. Шахматова)

Летописца могло привлечь и очевидное сходство историй.

Религиозная подоплека той и другой связана с язычеством: умерщвление варягов произошло в языческие времена, перед тем, как “воссиял свет истинной веры” — “Чудо о змее” начинается с того, что “вси вѣроваху во идолы” (ср. зачин духовного стиха о Егории и змее: “Когда бросили они веру истинную, християнскую, // Начали веровать латынскую бусурманскую”)

Жертвоприношение Богам (подающееся в данной истории, как кровавое), в глазах христианского летописца едва ли не то же самое, что кормление чудовища живыми людьми. В обоих историях существенную роль играет верховный правитель. Змей во всех вариантах истории выходит из воды (моря, озера), Перун сброшен в воды Днепра.

Змей-коркодел может даже напрямую связываться с именем Перуна:

“Болший сын оного князя Словена Волхов бесоугодный и чародей лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищренми и мечты творя и преобразуяся во образ лютаго зверя коркодела, и залегаше в той реце Волхове водный путь и непокланяющихся ему овых пожираше, овых изверзая потопляше; сего же ради люди, тогда невегласи, сущим богом окаяннаго того нарицаху и Грома его, или Перуна, нарекоша” (Цветник, 1665 г.)

Есть сходство и в итогах: змей повержен, язычество оставлено – идолы свержены, принято христианство. Одним словом, перекличек более чем достаточно.

Летописцу, или более позднему переписчику, было откуда заимствоваль образы. Напомню, что первая редакция “Чуда о змее” создана в ХI в., вторая – в конце XII – начале XIII вв. При том, что самые ранние рукописи ПВЛ датируются концом XIV в., а сама она, как полагают, была создана в начале XII в. Так что у летописца, судя по всему, было и время (период появления обоих произведений как минимум совпадает), и возможность (литературные произведения распространяются более широко, чем исторические, что мы видим и на примере современности), и повод (объяснить странное положение дел с немотивированным выбором в жертву конкретного отрока).

Если внимательно перечитать “Чудо о змее”, то невозможно пройти мимо такой до боли знакомой фразы:

“кийждо вас во вся дни сына своего или дщерь свою да подастъ на снедение змию”…

Таким образом, имеются определенные основания говорить о фольклорных, а также, вероятно, литературных (с учетом упоминания “сыновей и дочерей”) истоках летописного сообщения о метании жребиев. Праздник по поводу победы, метание жребиев, кровавое жертвоприношение отроков и девиц, “и мальчики кровавые в глазах”… Все это оказалось лишь обрамлением истории одного мученичества. Обрамлением красивым и захватывающим, раз оно будоражит воображение даже современного читателя, но надуманным, рассчитанным именно на читательский интерес. Данную историю можно вычеркнуть из списка “кровавых жертвоприношений”.