Российский фотограф Евгений Молодцов решил изучить, к чему привели советские эксперименты с расселением людей, и посетил заброшенные деревни, когда-то населяемые народностью вепсы. Чтобы вернуть вепсов на историческую родину, он спроецировал их архивные портреты на срубы полуразрушенных домов и через погружение в чужую культуру попытался найти собственную когда-то утраченную идентичность.
Евгений Молодцов
29 лет
Родился в Пензе. Окончил Высшую школу экономики в Москве по специальности «Мировая экономика и мировая политика». Прошел стажировку в Болонском университете (Италия). Учился фотографии в школе журналистики «Известия». C 2010 года — член Союза фотохудожников России. С 2012 по 2015 год проходил обучение на курсе «Преодолевая фотографию» Надежды Шереметовой в «ФотоДепартаменте» (Санкт-Петербург). Основная тема исследований — трансформация идентичности.
— Я родился в Пензе, все детство провел в Тульской области, учился в Москве, а теперь живу в Санкт-Петербурге. Я с уверенностью могу причислить себя к национальности «русский», но не могу определить свою принадлежность к региональной группе. Не могу назвать себя ни туляком, ни пензенцем, ни тем более москвичом или петербуржцем. Возможно, причина в том, что моя семья потеряла связь со своей исконной территорией, своими корнями. Например, мой дед и отец — военные, которых распределяли по направлению.
В российской и советской истории существовало множество и других причин, по которым человек лишался своей привязки к родному месту, был вынужден покинуть свой город или село. Это многочисленные переломные моменты в российской истории — Гражданская и Великая Отечественная войны, репрессии, большие советские стройки, Перестройка и многое другое.
Я с уверенностью могу причислить себя к национальности «русский», но не могу определить свою принадлежность к региональной группе.
Когда я впервые оказался на территории вепсского леса — исконный центр расселения вепсского народа, в деревне Нойдала, я увидел лишь полуразрушенные срубы домов. Сейчас там никто не живет, хотя еще 100 лет назад проживало около 150 человек. За последующие два года я побывал еще в 10 заброшенных вепсских деревнях.
Если в начале XX века вепсов было более 30 тысяч человек, то сейчас, по данным последней переписи населения, их осталось менее 6 тысяч. Социально-экономические и этнокультурные связи вепсов оказались нарушенными во многом из-за политики насильственной ассимиляции культур небольших народностей в конце 1930-х, сталинских репрессий, действий государства 1950-60-х, направленных на изменение традиционной системы сельского расселения (политика ликвидации «неперспективных» деревень), административной и территориальной разобщенности (упразднение вепсских национальных районов в Ленинградской области и Республике Карелия в 1938 году), усугубленной бездорожьем.
В различные периоды истории государство считало своей привилегией указывать людям и народам место их проживания и разрушать исторически сложившуюся привязку к определенной территории.
В различные периоды нашей истории государство считало своей привилегией указывать людям и народам место их проживания и разрушать исторически сложившуюся привязку к определенной территории. Так, например, в СССР тотальной депортации были подвергнуты десять народов, из них семь лишились при этом и своих национальных автономий. Вепсы избежали тотальной депортации, но с 1938 года по отношению к ним стала проводиться политика, направленная на ускорение их ассимиляции. Советское государство постепенно меняло курс на «слияние» всех наций в «социалистическую» и создание «новой исторической общности — советского народа». Согласно этой идеологии, дальнейшее самобытное существование миноритарных этносов представлялось бесперспективным.
Во время моих путешествий по заброшенным вепсским деревням я буквально внедрялся в пространство и время — «переформатировал» его: проецировал архивные фотографии, сделанные в этих местах около 100 лет назад, на срубы полуразрушенных домов и тем самым пытался вернуть вепсов на их родную землю. Я обращался к мифологии вепсов, к вепсскому эпосу и ритуалам, представлял себя вепсом и пытался пережить заново травму народа, повторял тот путь, которым народ уходил из вепсского леса в Ошту, Винницы и другие крупные районные центры.
Моя интервенция в какой-то мере повторяет действия государства — она репрессивна и по отношению к месту, и по отношению ко мне. Я как человек без конкретной локальной/региональной принадлежности, без принадлежности к малому народу чувствовал в себе желание и необходимость присвоить чужую идентичность, историю, боль и травму. Зачем мне это? Ведь это стремление граничит с невозможностью. Мне кажется, что чувство связи с родной землей, своими корнями — необходимое условие для самоидентификации человека даже в условиях формирования современного «сетевого» общества «туристов».
Я проецировал архивные фотографии, сделанные в этих местах около 100 лет назад, на срубы полуразрушенных домов и тем самым пытался вернуть вепсов на их родную землю.
