Предисловие
Беларусь получила государственную независимость. Сообщество людей, проживающих на территориях Республики Беларусь, теперь должно нести ответственность за свои действия, говоря от первого лица. И первое, что Беларусь должна сказать миру – это самохарактеристика, определенный объем знаний о себе.Сегодняшние поиски этой идентичности неизбежно сталкиваются с необходимостью переосмысления всего исторического пути, который успел пройти этнос. И в этом направлении совершенно иной тон приобретают страницы белорусской истории, связанные с дохристианской культурой и верованиями. Примитивная схема советской историографии, показавшая язычество как короткую эпоху нашей истории, не соответствует не только историческим фактам, но и сегодняшней белорусской действительности. Отношения между язычеством и христианской церковью в Беларуси гораздо сложнее. И победа, которая якобы была одержана последними в XII-XIII веках, при более детальном анализе исторической ткани весьма и весьма спорна. Но прежде чем перейти к изложению белорусского материала, связанного с этой проблемой, хотелось бы провести небольшое обобщающее сравнение двух явлений европейской духовной культуры, которые в своем противостоянии и взаимодействии определенным образом повлияли на формирование современных наций.
Язычество и христианство. Сколько общих слов
Язычество и христианство. Такие определения, как «многобожие», «монотеизм», хотя и весьма важны, не раскрывают всей глубины этих явлений. Язычество, прежде всего, – это отличное от христианства мировоззрение и осознание своего места во вселенной. Все языческие боги являются посредниками между человеком и Космосом, «переводчиками» языка людей на язык Природы и наоборот.
«Языческий политеизм населил природу множеством божеств и тем самым сделал ее священной для человека, непокорной его воле» [1, 90].
Человек нес ответственность за свои действия не только перед человеческим обществом, но и перед сакральной Природой. То есть эпоху язычества нельзя назвать детством человеческого сознания. Не насилие над Природой, а взаимопонимание с ней – вот что характеризует язычника. Потому что и для белоруса из книг Сержпутовского, и для грека нет ничего непонятного в Природе. Они трактовали его как миф, который в христианскую эпоху начинают понимать как угодно, но не как истину. Для язычника Мир (Природа) в принципе понятен и поэтому его можно исправить (магией) или договориться с ним через богов. Христианин, ищущий равновесия и спасения только во внутреннем диалоге со своим богом, сознательно отделяет себя от величественной и «соблазнительной» вселенной, что в конечном итоге приводит к непониманию и вражде с ним.
Будущее было непонятно язычнику, потому что жизнь разворачивается во всей своей полноте сегодня. Согласно этим представлениям, время имело циклическое свойство, и каждый год был не чем иным, как витком бесконечной спирали. Именно поэтому гадания и предсказания касались текущего и следующего года. Более отдаленное будущее было просто «невидимо» (вспомните выражение «круглый год»). Ближайшее будущее не давило на человека с предопределенностью его леса. Следовательно, языческая община — это оптимистическая община, где можно услышать смех богов и людей и где последние не считают за грех восхищаться собственной силой и красотой на фоне не менее ослепительной Природы. «Боги смеются, потому что они бессмертны, человек <...> потому, что он смертен. Он противопоставляет смех, утверждающий вечную жизнь, смеху, отрицающему смерть»; «смерть отделяет человека от языческих богов, разум и смех сближают их» [2, 20, 22]. Богов много, еще больше идолов, но нет разделения на настоящего и фальшивого. Каждый из них занимает свою нишу, выполняет свою функцию в жизни Земли и Неба. Боги могут сражаться и ссориться друг с другом, но только для того, чтобы рано или поздно заключить мирное соглашение, а не для того, чтобы навсегда вычеркнуть друг друга из списка существования. Порядок, установленный на небесах, отражает земные обычаи (или наоборот?).
Дохристианская эпоха не знает кровавого террора религиозных войн
«Библейский Бог сверг всех богов, установив однопартийный режим в духовной сфере» [1, 91].
Этот Бог предопределил будущее, и поэтому текущая, настоящая жизнь потеряла свою достоверность, превратившись в ожидание финала. Изгнание языческих богов привело к опустошению Вселенной, ее десакрализации. Природа, уже не будучи равной в своей божественности человеку, отдается насилию последнего и уже не воспринимается как сырье, подлежащее произвольному конструированию. Такой подход послужил основой для новой отмены развития человеческой цивилизации. Мир вместе со своей сакральностью терял свою постижимость для человека, вследствие чего подвергался изменению, вынужденному приспособлению к потребностям человека. Результаты такого пути видны сегодня – человечество находится на пороге экологической катастрофы. Христианство изменило даже лицо человека. Вместо смеха и радости – слезы и страдания, потому что христианский Бог – это Бог, который плачет и страдает.
«Христианство называло слезы добром, а смех злом, отвергая не только смех плоти, но и смех ума. Все поменялось местами в вновь воскресшем мире, где Бог плакал, но никогда не смеялся; изменился самый взгляд на мир, определявший тем самым всю дальнейшую историческую перспективу» [2, 24].
И если раньше Боги считались мудрыми советчиками и хранителями, фактически праотцами (ср. «внук бога дождя» [3, 53, 55]), то христианский бог (сын человеческий) — единственный и бесспорный властитель человеческий род, представители которого по отношению к «Господину», «Господину», «Хозяину» стали «рабами», «слугами». Кроме того, монотеизм повлек за собой определенные институциональные политические результаты: «перенесенный в земную, светскую жизнь, авторитарность единобожия неизбежно образует модель тоталитарной системы власти» [1, 97]. «Кто не с нами, тот против нас» — формула, произнесенная Христом, стала одинаково удобной и для инквизиции, и для таких режимов, как гитлеровский или сталинский.
Однако христианство, возникшее в недрах языческого мира и объявившее себя единственно истинным путем к Богу, не сумело окончательно искоренить язычество как своеобразную систему мышления, мировоззрения и миропонимания. «Некоторые верования и идеи оказываются почти слитыми с самим характером народа, что их невозможно уничтожить и отвергнуть никакой сменой религий» [4 ]. Болину за то, что христианство не избавилось от противоречий и неясностей, содержащихся в его собственных догматах. "Церковь! Она грубо противоречит сама себе. Объявляя об их (языческих богах. — У. Л.) смерти, она возмущается их жизнью» [5]. Знаменательно и то, что сами термины язычество и язычество чисто христианские.
У людей дохристианской эпохи не было необходимости различать свою принадлежность ко Вселенной. «Паганус» в простом значении — сельский житель, крестьянин. Вот как будет пониматься это выражение, когда все города станут вполне христианскими, а село еще не будет просвещенным» [6, XXI]. Язычество – это термин восточного христианства. Язычники – слово, которое в старославянском языке означало и язык, и народ. Таким образом, язычники – это определенная общность людей, не испытавших христианства. Употребление слова «язычество» в этом тексте вполне условно и формально вытекает из белорусской литературной традиции.
Путешествия по белорусской истории
Накануне внедрения христианства современное белорусское пространство встало на путь значительных перемен: духовных, экономических, социальных и политических. Возникают города, происходит постепенная поляризация общества, разделение социальной элиты (людей, не связанных непосредственно с производством, наделенных религиозной и общественной властью), усиливается процесс государственного строительства. Все это определенным образом отразилось на духовной жизни, сакральной сфере. Вместе с возвышением князя и боярского отряда возрастает и роль Перуна (1-е место в пантеоне Владимира). Город, как местонахождение элиты, становится и местонахождением Бога-Громовержца (Киев; Валовое озеро в Полоцке; Перынь в Новгороде), который не был «главным» богом в деревне из-за его воинственного, грозного характер. Таким образом, «перед принятием христианства, может быть, в самые последние столетия перед этим событием, вечное язычество наших предков должно было отделить от себя городскую веру, городские культы» [6, 305]. Политические события в регионах Восточной Европы также повлияли на положение дел в сакральной сфере и даже в сфере этнопсихологии. Таким образом, насилие над Рагнедой со стороны Владимира в 980 году следует понимать не только как акт позора Рагвалода, но и как позор населения всей Полоцкой земли, ведь тогдашний правитель фактически был персонифицированным и в известном смысле социализированное воплощение всего сообщества. Отсюда представляется вполне вероятным, что кровавая борьба между Полоцком и Киевом берет свое начало от этого события и носит со стороны первого характер священной мести.
Возвышение Киевщины, создание «множественной империи» привело, в том числе, к попытке универсализации пантеона, которая в силу явной искусственности (региональные особенности Кривии и Новгородщины не были учтены) , был побежден. «Пантеон Владимира был не только не национальным, но и не общевенским, а имел более устрашающий, южнорусский характер. Из пяти богов, упомянутых в летописях около 980 года (Перун, Хорс, Даждьбог, Симаргал, Макаш), за исключением Перуна, занимавшего в пантеоне особое место, двое были иранскими (Хорс, Симаргал. — Ул. Л. ) по происхождению» [7]. Здесь следует добавить, что Виалес/Волас вообще не входил в пантеон, а его стадо, существовавшее еще в Киеве, располагалось «на Подоле у торговых пристаней Пачайны», где останавливались новгородцы и кривичи. «[8]. Однако, несмотря на взлеты и падения некоторых языческих богов, вызванные политическими и социальными изменениями в человеческом обществе, эти боги сосуществовали, не обрекая друг друга на смерть и исчезновение.
Киев. 989-й год. Владимир Красное Солнышко крестит Русь. Не было возможности продолжать. Все соседние государства христианские. Язычество империи Рюриковичей поставило ее на несколько ступеней ниже по сравнению с христианским миром. Кроме того, языческая реформа, призванная консолидировать население «империи», не дала результатов. Нужна была универсальность, способная скрепить границы государства и власть Великого Князя.
Первые шаги новой религии насильственны: «Посемье же Владимира посол по городу говорит: «Не будет никого (завтра) на улице, богат ли он, беден ли он, рабочий ли он кто противостоит мне» [9]. Что значило в то время стать личным врагом князя? Фактически это означало ежеминутную вероятность резни. Объявив старых богов недействительными, с ними поступали как с живыми: били палками, тащили к Днепру, бросали в лицо оскорбительные слова [10, 34-35]. Сознание осталось прежним.
Новгород, Ростов были крещены кровью... По Туравским сказаниям, кровавые кресты прибыли из Киева... А о Полоцкой земле сведений нет. Возможно, киевские губернаторы не решились действовать здесь так радикально, как в Новгороде, из-за крайней враждебности местного населения (Полацак был изнасилован Владимиром не более 10 лет назад). Вероятно, поэтому местная полоцкая княжеская династия восстанавливается в лице Изяслава, молодого князя, который был «ТИХИЙ И КРАТКИЙ», любил и благословлял церковь, читал святое писание, «и плакал, и умилялся, и долго -страдания." Внуку Рагвалода пришлось крестить Полоччину (Кривию) и тем самым закрепить за собой Киев! И случайно ли, что Князь Христов, оказавшись в Полоцке, так быстро умирает?
Брачислав Изяславович не был похож на своего отца. Настоящий ревун и государственный деятель. Полоччина расширяет свои границы в Нижнем Подвинье, после успешного взятия Новгорода в 1021 году получает от Киева Усвять и Витебск в качестве платы за мир и военное сотрудничество. Его отношение к христианству нам совершенно неизвестно. Но мог ли у истинной христианки родиться сын от волхвования, что свидетельствует о наличии при княжеском дворе языческих жрецов? Что же тогда можно сказать о деревне в те времена, когда христиане были далеко не массовым явлением в городах? По-прежнему открыто действуют языческие святилища, громоздятся курганы, в которых среди значительно обогатившейся атрибутики до сих пор нет христианских крестов...
Год 1044. «В том же году умер Брячислав, сын Изяславля, внук Владимира, отца Всеславля, и Всеслав, сын его, сидит на его потолке» [10, 36]. Так летописец впервые упоминает Всяслава Полоцкого, самую яркую и загадочную фигуру нашей истории. Князь, действия которого были полны парадоксов, вознес Кривию на вершину ее величия и славы. Рождение его прославлялось языческими богами: «матерь его родила от колдовства». У его матери, родив его, была бы язва на голове, ведьмы матери сказали ему: «Поставь ему эту язву, чтобы перенести ее на живот», которую Всеслав до сих пор носит на своем теле. день; по этой причине существует немилосердие к кровопролитию» [10, 36-37]. Упырь — один из наиболее устойчивых и распространенных мифологических образов на всем белорусском этноареале, имеющий глубокое индоевропейское происхождение и приобретающий иной смысл, когда речь идет о реальном человеке: «Князь Всеслав судит народ, князь славит реже, а сам рыщет, как волк в ночи» [3, 63].
Говоря о личности Усяслава Полоцкого, нельзя не упомянуть и некоторые качества культурного героя. Это подтверждают многие символы, появившиеся в эпоху Усяслава и сегодня по-прежнему являющиеся неотъемлемой частью механизма самопонимания белорусов. Само имя Всеслава Полоцкого на волнах Возрождения разных эпох неизменно символизирует мудрого Правителя, одержимого борца за независимость Отечества. Полоцкое княжество во времена Усяслава Чарадзея является символом первого (про-)белорусского государства, достигшего при нем наивысшего уровня процветания и могущества; синоним этого состояния — «Кровь». Еще одним символом, известным каждому белорусу, и не только, является Менеск, который появляется в нашей истории еще в эпоху Усяслава Чарадзея как символ борьбы с захватчиками. Битва при Немизе — кровопролитная битва между Изяславом и Изяславовичами, под которой понимается битва своих и чужеземцев.
Правитель – вурдалак, образ которого известен еще со времен гетов[11], занимает почетное место в нашей истории. Доказательством этого величия является точность, с которой в летописях изложена жизнь Человека: «В год 6609 (1101). Всеслав, князь полоцкий, скончался в 14-й день месяца апреля, в 9 часов дня, в среду» [10, 40]. После смерти Усяслава Чарадзея открытое функционирование многих языческих святилищ, по-видимому, прекратилось.
Но, тем не менее, жизненный пример самого Усяслава повлиял на оформление таких особенностей, как мировоззренческая некатегорированность и религиозная (в контексте традиционных верований) толерантность в белорусском этническом характере. Уже в 11-12 вв. «Попытки не только насильственного, но даже активного распространения христианства среди балтийских племен со стороны русских (палачан. – Ю.Л.), вероятно, не имели места» [12]. И это неудивительно, ведь, будучи неофитами, кривичи проявили равнодушие к святости христианской церкви даже в своей собственной церкви. Да, надписи XII-XIII веков могут служить достаточно хорошей параллелью применительно к Полаччине. в Новгородской Софии. На ее стенах обнаружено более 250 надписей самого крамольного, с точки зрения церкви, значения: песня и картинки о скоморохах, каше в печи и перепелках и т. д. [13]. Несомненно, нельзя отрицать, что некоторые лица (частично представители элиты) были причастны к пониманию новой религии. А вот Ефрасинью Полоцкую и Кириллу Туравского можно назвать просветителями с большой долей условности, ведь их жизнь была посвящена начальному обучению основам христианства местного населения, которое проходило главным образом в монастырях — "оазисах" христианства на Руси. посреди полнокровного и живого языческого пространства.
«Христианство определенно принесло <...&qt что-то новое; эта новость, прежде всего, была формализмом. Люди, став христианами, должны были проявить себя в этом качестве как минимум в двух видах деятельности: строительстве церквей и посещении их. Строительство церквей было княжеским делом» [14].
О характере посещения храма прихожанами говорилось выше. Это формальное христианство проявилось во взаимоотношениях Полоцка с католическими рыцарскими орденами. Так, в 1184 году священник Мейнард «получив разрешение проповедовать христианство от плотского короля Вальдемара, которому язычники платили дань и в то же время дар от него, приступил прилежно к делу Божиему...» [ 15]. Казалось бы, понимание в христианском лагере есть, несмотря на раскол между Западной и Восточной Церквами! Но как только дань от ливов вместо Полоцка пошла в Ригу, полоцкий князь решительно выступил против «братьев во Христе», тесно поддерживая все языческие балтийские племена в районе Падвинии.
Политические события 13 века. для белорусских княжеств были характерны прежде всего два эпохальных явления. Монгольское нашествие с Востока, скрывавшее остатки бывшей «империи», представляло реальную угрозу белорусским землям, и быстрый подъем Литовского государства, определявшийся не столько его экономической мощью. (этим стало Кривское княжество), насколько талантливы военачальники, представители молодой (с точки зрения истории государства), жизнеспособной династии. Последнего Кривии не хватало – полоцкая княжеская династия переживала свои лучшие времена. Естественно, выбор пал на союз с Литвой. Прежде всего их объединяло родство происхождения, сходство обычаев и культуры. А также убеждения, что литовцы, не знавшие христианства, и большинство славянского населения были почти одинаковыми. Приверженность литовских князей религии своих предков, с одной стороны, привела к уменьшению миссионерской деятельности Православной Церкви, а с другой, вызвала яростные нападки со стороны католика Захду, который тосковал не по крещения литовских земель, но для полного уничтожения «неверных»: «В году от N. X. 1261, в третью неделю после Крещения, многие христиане — тевтоны, поляки и другие православные народы собрались вместе и вторглись земли литовцев и других языческих народов, намереваясь завоевать и уничтожить их» [16]. Конечно, как свидетельствуют летописи, были случаи крещения литовских князей, но они объяснялись не «духовным просвещением», а простым династическим или политическим расчетом. «И встретил Кгинвиль дочь великого князя Тверского Бориса, по имени Мария, для чего и был крещен в русской вере...» [17, 110]. Великий князь литовский Миндовг, приняв в 1287 году католицизм, в том же году осудил его, а в 1289 году «падя на Пруссию, место, которое построили крестоносцы, сожгли и истребили всех живших там христиан... » [18, 42]. Перед смертью Миндовг «вернулся к первой языческой вере, не выдержав усталости от различных условий» [18, 27]. Но, несмотря на привязанность различных слоев литовского общества к языческим традициям, ситуация, сложившаяся в Литовском княжестве, заставила представителей княжеских родов отреагировать на нее определенным образом. Частично эта ситуация состояла из трех пунктов.
Прежде всего, Православная Церковь долгое время существовала на территории княжества как достаточно развитая организация, охватывающая, по крайней мере формально, население белорусских городов. Отношение Православной Церкви к «Литве» не было откровенно враждебным, тем более агрессивным, что не могло не вызывать толерантного отношения литовских князей к этой конфессии. Пожалуй, единственный, пусть и полумифический, случай репрессий — это известный сюжет с тремя виленскими мучениками, якобы замученными по приказу Альгерда.
Во-вторых, династические браки, которые были не менее важным средством укрепления Великого княжества Литовского, чем военные победы, были возможны лишь после принятия князьями-язычниками веры, исповедуемой «русскими» княжескими советами. Верой этой опять же было православие.
В-третьих, в результате длительного сосуществования с языческим миром православие в Беларуси избавилось от излишней нетерпимости к местным традициям, что сделало его лучше по сравнению с католицизмом, пришедшим с Запада в виде постоянной агрессии, вызывающей те же враждебные отношения (например, на похоронах Гедимина были заживо сожжены трое немецких католиков) [18, 42].
Все эти обстоятельства объясняют достаточно массовое обращение литовских князей в православие во второй половине XIII — XIV вв. Конкретные факты доказывают поверхностность этой христианизации: «В ту же зиму (1386-1387) смоленский князь Светслав <...&qt с князем Андреем Полоцким <...&qt сотворил много зла в мире нечеловеческими и христиане-нехристиане, мучающие христиан, как в плохие времена я не слышал таких мучений» [17 102]
Действительно, в сознании людей того времени преобладали мифологические схемы восприятия действительности. В этом отношении весьма показателен в письменных источниках образ Великого князя Литовского Витаутаса. Таким образом, его полубожественное происхождение (рожденное от брака Кейстута и языческой жрицы Бируты, «восхваляемой простым народом как богиня» [18, 62}) проявляется в его способности совершать героические (необыкновенные) подвиги. » уже в активном возрасте: «Витольт, сын Кейстута, храбрый юноша с храбрым сердцем, готовый идти на войну, в своей первой военной экспедиции сам перетащил в Пруссию замок и приходы Ойстерборка <. ..&qt, не потеряв своего войска <...&qt вернулся к отцу» [18, 62-63] . И это в возрасте 4 лет!
Вполне вероятно, что великий князь, «унаследовавший обычаи отца», действительно обладал рядом качеств, характерных для священника: «Он, как волхв, обезоружил всех мошенников: «Вы лжете!» — и лжец признался, что дал ложные показания» [19, 144].
Поворотным моментом в белорусской истории стала Кройцкая уния 1387 года, когда одним из главных условий получения Ягайлом польской короны стало крещение последнего языческого государства Европы в католическую веру. И хотя крещение в конце 14 в. была исключительно политической уловкой и по своей поверхностности напоминала киевские события 988 года (да, Ягайла и его бояре, вырубив основные языческие стада, вернулись той зимой в Краков [18, 65]), тем не менее, она имела ряд драматических событий. последствия: 1) католицизм, который был не только транслятором западноевропейских культурных ценностей, но и гораздо более нетерпимым, чем православие, к местной традиционной (прежде всего духовной) культуре, значительно расширяет свое влияние в границах ГКЛ; 2) с тех пор открытое соперничество Церкви с Церковью стало трагической особенностью белорусской истории, что проявилось в расколе общества (его верхних слоев) и в череде кровавых событий, фактически спровоцированных католическим Западом. (Польша) и Православного Востока (Москва).
На этом направлении врагом № 1 стало Московское государство, которое уже с конца XV в. объявила себя единственной защитницей православия, в том числе в Республике Беларусь. Уже в 1499 году, когда Иван III начал войну против Великого княжества Литовского, единственной «причиной» для нее было то, что великий князь Александр «не построил русской церкви в Вильнюсском замке» для своей жены (дочери Ивана III), а претензии Москвы доходили «до реки Березины» 118, 99]. Однако если православие в Московском государстве, благодаря своей монополии в духовной сфере, вместе с авторитарно-деспотической формой государственного управления, утверждало такие ценности, как «народ» — «православие» — «автономия», и сегодня они неразделимы. от понятия «русского характера», то на Украине, где Православная Церковь занимала господствующее положение до середины XVI века, пожалуй, главной особенностью этой конфессии была некатегоричность, что было обусловлено не волей определенных индивидов, а своеобразию культурной почвы, на которой ему пришлось существовать.
«Ознакомление с культурными традициями соседних народов, весьма разнообразными, развивало ощущение многогранности окружающего мира и создавало такие условия, в которых любое православное догматическое учение в интуитивно осознанном восприятии превращалось в условность» [201].
Ценным источником, ярко свидетельствующим о традиционных (дохристианских) мировоззренческих ценностях наших предков, является «Песня о зубре» Николая Гусовского, созданная в 1523 году. Работа посвящена убежденному католику Боне Сфорца, тем не менее, оно поет как гимн Родине, так непохожий на христианский Запад:
«Наш край — чудесный приют тайн и чудес: не знаю,
хотел ли Бог, чтобы
в нем все росло и умирало свободно, или по какой-то волшебной
воле все было запущено — не знаю.
Часто с тревогой думаешь: как объяснить
Силу, которую мы имеем, приказами и травами,
Песнями и магией слов? Ответа не найдешь
и невольно соглашаешься: мы еще дети
в мире крещеных и верим в сказки Медеи.
Стоит об этом задуматься...» [19, 130].
Зависимость от епископа Плоцкого Эразма вынуждает М. Гусовского вставлять в песню образцы христианского мышления, однако сам автор указывает на искусственность этих фрагментов:
«Его искренний слуга, я обязан
быть осторожен в своих выражениях, чтобы веское слово
было угодно Богу и господину моему по вкусу.
Может быть, поэтому в мою песню попадает что-то из нашей религии
, но не ищите
в ней ни радости жизни, ни свадьбы, ни милости» [19, 130].
Но, несмотря на свой «долг служения», М. Гусовский не воздерживается от прямой критики христианства:
«Мир христианства с его христианской верой
Давно дал трещину и трещина проникает глубоко,
Дома и в армии трясутся устои веры!» [19, 152].
Он открыто высмеивает ложные библейские заветы, которые никогда не сбываются в жизни:
«Будьте пастырем стада» — говорит Священное Писание.
Они будут – подожди! Волки грызут свое стадо» [19, 152]
Главной особенностью М.: Гусовского, как и большинства его соотечественников, является существование на границе мира Культуры и мира Природы с благородным, сакральным отношением к последнему. С этой точки зрения стихотворение представляет собой не только песню о красоте родных краев, но и кодекс отношений человека и природы, воплощением которого является зубр.
Под влиянием традиции Возрождения в «Песне» часто упоминаются античные боги (Венера, Медея, Диана, Аполлон, Юпитер, Юнона, Марс, Горгона, Амур), но естественность, с которой они включены в «Песнь», действие поэмы убеждает, что за греческими и римскими именами скрываются местные боги. И даже если имена вообще не упоминаются, нетрудно понять, кому адресовано обращение автора:
«О, идите на сушу, бурите,
и с неутолимой жаждой обрушьтесь на полчища!» [19, 135].
Эпоха Реформации, пронесшаяся на Западе чередой страшных войн, выявила на территориях Великой Отечественной войны два интересных обстоятельства. Сначала «победоносное» мирное шествие протестантской церкви в Белоруссии, когда в 50-60-е гг. 16-ый век большинство литовско-белорусских магнатских семей перешло в протестантизм [21, 29], что объясняется не только кризисом церкви и Православной церкви в годы Великой Отечественной войны, но и поверхностным христианством магнатов, заинтересованных в в чисто политических и экономических целях. Прежде всего, к государственной независимости было призвано добавить религиозную независимость, лишив тем самым врагов с Востока даже формальных поводов для нападения. Во-вторых, кажущийся упадок православия и католицизма в это время способствовал довольно сильному возрождению чисто языческих традиций. Главным носителем их, как и прежде, было крестьянство. С середины 16 века до достаточно изолированного существования сельской общины от городов и поселков как христианских центров. добавлялось почти полное отсутствие давления со стороны христианской церкви, основные силы которой были брошены на межконфессиональную (первоначально полемическую) борьбу. Такая ситуация не только способствовала сохранению дохристианских обычаев, но и породила определенное их развитие. Например, во второй половине 16 в. встречаются случаи курганных захоронений и появляются целые ритуальные курганные комплексы, не связанные (или косвенно связанные) с захоронением [22, 82]. При этом интересно, что данное явление зафиксировано преимущественно на территории бывшего Кривска. Некоторая реанимация язычества коснулась и белорусской буржуазии и представителей дворянства. Например, в 1577 г. дворянин Ф. Евлашевский жаловался, что его молодую семью «причинили вред чарами» [23, 242]. Еще раньше, в 1563 г., находясь в Клецке, С. Будный в письме Генриху Буллингеру отмечал, что его деятельности наносился ущерб со стороны католиков, православных и сторонников язычества [24, 203]. Крестьяне вряд ли могли потревожить дворянина и проповедника.
Весьма показательно и то, что в указанную эпоху православное духовенство, состоявшее в основном из местного населения, оказавшись в затяжном всестороннем кризисе, проявило свою привязанность к языческим реалиям того времени. Так, 37-й параграф устава Львовского Успенского братства предписывал братьям разоблачать языческих жрецов, которые занимались чародейством, гаданием, держали при церкви гадалок, ведьм или посещали их [25, 29-30].
Кризис православия, вобравшего в себя многие внешне христианизированные элементы язычества, привел к отходу определенной части верующих к открытым, чисто языческим практикам. «Так разгневался народ из простого народа, а второй мало что знает о Господе Боге, не умеет молиться и молиться Ему, играет с волхвами и чародеями» [25, 137].
Трудно точно выяснить роль языческих традиций в среде крупного дворянства и магнатства. Вероятно, дохристианские элементы проявлялись в повседневной, бытовой жизни (праздники, приметы, прорицатели и целители при дворе и т. д.), потому что официальная, государственная жизнь Радзивилов, Сапегов, Хадкевичей и т. д. требовал исключительного «христианства». Бесспорно, что расцвет язычества в обществе все же оказал определенное влияние на эту социальную группу. Например, превосходный генерал Кристоф Николай Радзивил (р. 1547) за свои военные подвиги получил почетное прозвище «Пиерун». Контрреформация, воплотившаяся в ВКЛ орденом иезуитов, развернула решительную атаку не только на протестантизм, но и на традиционные верования населения. Например, в Жмуди функционирование каменных жертвенников прекратилось в начале 17 века. [26]. На Браславщине автор записал легенду о том, что при появлении в Друях «иезуитов» колдуны и предсказатели якобы утопились в Двине. Однако Брестская церковная уния 1596 года не достигла заявленных целей единения и укрепления «Церкви Христовой».
Напротив, конфессиональная война, проходившая по принципу «Quius regio, eius religio» и зачастую сопровождавшаяся насилием над населением, привела к элементарному оскорблению христианских символов со стороны «простого народа». Так, в 1643 году иезуиты жаловались на узников, что «...лгут образу и хулят о Пресвятой Богородице...», «...лгут, презирают, рвут, попирают образы угодников Божиих, издеваясь над ними глазами и носом...» [27, 354]. В городах процветало колдовство, и некоторые дела, рассматриваемые мировыми судьями, удивляют своим масштабом. Опять же, в Полоцке в 1643 г. к сожжению был приговорен волхв Василий Брикун, против которого дали показания 40 «жертв» [27, 331].
В это время в селе произошли события, отчасти объясняющие высокий уровень сохранности дохристианских традиций даже в XX веке. Аграрная реформа, начавшаяся в 1557 году, разрушив общество как систему землепользования и коллективной ответственности за землю, создала общество индивидуальных собственников, объединенных общим мировоззрением ценностей, которые полностью передавались из поколения в поколение внутри каждой семьи. Общество русского типа {община), дожив до XX века, оставалось удобным механизмом влияния и контроля государства и православия над крестьянством, утратившим ценности своих предков (прежде всего в Центральной России) ), так и не обрел истинного христианского благочестия, которое удачно затмило В. Белинского: «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!»
Между тем религиозное противостояние Запада и Востока в середине 17 в. приобрел необыкновенный жар. «Не будь церковью, не будь униатом <...и не будь евреем в Беларуси и не имей никакой жизни» [21, 390] — именно с этих принципов он начал война 1654-1667 гг. Алексей Михайлович, не забыв при этом лишить жизни тысячи «братьев православных». В свою очередь, «со времени Андрусского замирения в 1667 г. началось прямое и резкое наступление католицизма» [21, 394], что существенно способствовало поляризации белорусского дворянства. Хотя «локальность» дворянства все же прорывалась сквозь мнимую «польскость» либо через веру в многочисленные приметы, суеверия и колдовство, либо через терпимое, даже любопытное отношение к живым языческим реалиям. Так, дворянин Храпавицкий считал достойными включения в свой диаруш (вторая половина XVII в.) следующие сведения: «Вчера, ехав из Эйсмантива, перед Бераставицей Большой, за версту, человек показал мне яму- пристенного камня на холме, утверждая, что если безумная тройка несколько раз пролезет в дыру, обходя каждый раз камень трижды, то он тотчас же перестанет сходить с ума, он приводил этому немало примеров» [29]. Тем не менее, именно крестьянство, окруженное поляризованной знатью, города и местечки, где преобладало еврейское население, стало центром сохранения этнической принадлежности, выражающейся не только в языке, но и в самобытности самобытности. определение своего места во Вселенной. Следовательно, самоназвание «местный» является не признаком убийства, а свидетельством абсолютного слияния человека с пространством существования, т.е. с Космосом.
С середины XIX века, когда наступила этнографическая эпоха и объектом исследовательских интересов стала традиционная общинная с ее фольклорной (то есть неслышной и не предназначенной для внешнего человеческого мира) культурой, стало ясно, что самое естественное язычество жили и процветали в белорусских регионах, что, кстати, стало одной из этнических определяющих особенностей белорусов. Огромный объем информации, относящейся к этому периоду, требует специального анализа и работы, и даже некоторые высказывания того времени будут показательны.
«Белоруссия с ее величественным Днепром, Двиной, с ее дремотными лесами, с ее непроходимыми недрами и болотами — царством волков и коз, лесников и русалок, царством ведьм и волшебниц... — хотя рано приняла христианство, но сохранила свои древние языческие верования и обряды. Беларусь до сих пор чтит своего любимца пената Чура, он до сих пор каждые пару лет знает богов и даже описывает внешний вид каждого из них. Он помнит появление Ярилы и теперь Ладай зовет весну; он умеет уйти с дороги лесника в лесу, иногда даже обманывает его; он умеет дразнить русалок, но не поддаваться им. Он уважает свою Лелу, богиню весны, свою Тетушку, когда она красивая женщина со спелым початком на голове и с плодами в руках, — его кормилица, богиня лета; он знает, как угодить грозному Зюзе, грозному, смертоносному Карачуну. Одно известно белорусам — это пресловутый Жижал, распространитель лесных пожаров» [30].
Интересно разделение белорусского этнического пространства на множество «миров», включающих в себя несколько соседних деревень (например, «мир неблизкий», «они пришли извне мира» — о неместных), жители которых являются носителями та же самая мифическая, сакральная информация. Как правило, каждый «мир» имеет свой сакральный центр (источник — «освящение», святой камень; сильный целитель или маг), что, однако, не исключает известности такого центра «за пределами мира». ". Например, в начале века у святых камней Димиана и Мары (Червенский район) собирались люди «из областей Витебской, Могилевской, Меньшской и даже Псковской» [31].
Православие, ставшее официальной правящей религией, особенно после событий 1863-1864 годов, фактически закрывало глаза на массовое почитание камней, святынь, деревьев, змей и языческих праздников, довольствуясь массовым строительством безвкусных храмов. церкви и формальное христианство народа. Соответствующим было и отношение белорусов к церковным обрядам и догматам. Да, в церкви «одни молятся, другие друг друга толкают, а там кто кричит, кто смеется; а черт сидит на окне и записывает тех, кто говорит, или толкается, или смеется. Я черта целой коровьей шкурой записывал... а тут, как бы назло, то говорил, то смеялся» [32]. Белорусы также насмехались над церковным учением о греховности человека, потому что «он согрешил, как только наступил на него», и «кто говорит, что это грех, у того это на лице» [33].
Крестьянская идеология, основанная на единении человека и природы, сознательно использовалась представителями новой белорусской элиты («Нашановцы»). А это уже был способ утверждения нации. "Поэзия Ю. Купалы — и особенно это чувствуется в произведениях, вошедших в сборник "Путь жизни" (Сг., 1913) — как бы проникнута древним языческим поклоном силам природы. , Призыв и заклинание этих сил прийти на помощь человеку...» [34]. Купала был не единственным, к кому можно отнести подобные слова. В первые годы советской власти, когда впервые в истории действительно возникло белорусское государство и когда православие и католицизм оказались в глубоком противостоянии власти, были попытки придать языческим, как истинно народным, обрядам статус государство [35]. Но небелорусский город и противоречивость формы и содержания фольклора и обрядов, используемых по принципам классовой борьбы, конечно, не могли принести успеха этой попытке. Дальнейшая советская действительность не только не обращала внимания на духовный мир деревни, но и прилагала все усилия, чтобы разрушить его саму. Первая трагедия – это коллективизация. Вместо хозяина на своей земле – раб. Крестьянский труд, который «следует воспринимать как высшее назначение человека, как его ответ на призыв Неба и Земли участвовать в их существовании» [36], был окончательно дискредитирован. Белорусское крестьянство, якобы спокойное и довольное, ответило весной 1930 г. 520 (!) вооруженными демонстрациями [37]. Коллективизация победила и, в конце концов, научила крестьянина кормить свинью хлебом – очевидное уничтожение культурных ценностей.
Второе событие, лишившее традиционный мир перспективы и надежды, — это урбанизация. Точнее, его ужасные темпы и масштабы. Носок, который случался в других странах на протяжении веков, на самом деле произошел в Беларуси в 1960-х годах. «Переселение села в город – классический пример маргинализации человека. источник многих синдромов социальной дезадаптации. Здесь маргинализировались целые поколения <...> Это не могло не привести к быстрому разрушению культурных стереотипов, выработанных веками. Социальная почва была утрачена, а потому естественным образом формируется почва, на которой формируется многообразие культурных образцов, передающихся от родителей к детям» [38].
И хотя нельзя затмить, что была проведена весьма значительная работа по закреплению традиционных жанров, о чем свидетельствует уникальный, даже по европейским меркам, многотомник «Белорусское народное творчество», но это была узкопрофессиональная академическая работа. Массам предлагались различные образцы фольклоризма картин Любы в фольклорной форме. Но и сегодня, после всех ужасов советской власти, тысячелетняя традиция не искоренена полностью. Прежде всего, это касается психологии белорусов. Такая черта, как «локальность» (или исключительная привязанность к месту проживания), делает абсолютно невозможным перспективное существование белорусов как этнически самобытной единицы вне своего этнического пространства. Яркий пример – эмиграция в Америку или Австралию. Дети последних на самом деле не белорусы.
Эта же «локальность» в представлении вчерашнего крестьянства тянет на землю миллионы горожан. Об этом свидетельствуют многочисленные городки и дачи возле каждого города. Причем это стремление не только чисто прагматично – это еще и попытка вернуть утраченное равновесие, или включение в космические ритмы, стремление к которым, вероятно, ощущается генетически.
С другой стороны, белорусская деревня еще не умерла окончательно. Источники передачи первичных знаний о себе не полностью исчерпаны. В деревне до сих пор звучит миф, песня, живут – потому что их чтят – святыми камнями и помилованиями. Город, словно выступая вперед, выдвигает своих продолжателей традиции. Более того, эти люди, отчасти представители национальной элиты, представляют собой феномен передачи и внедрения дохристианской традиции в современном городе. Такая информация не только желательна, но и необходима городу, потерявшему часть своих ценностей, ведь на ней может быть основано образование и просвещение, так называемая «белорусизация». Обратный путь — поиск православных или католических корней белорусов — это путь постепенной маргинализации этноса, утраты его уникальной самобытности.
Литература
[1] Панарин А. Культурная революция «новых правых» // Франция глазами французских социологов. М., 1990. С. 80-95.
[2] Карасев Л. Смех и зло // Человек. 1992. № 3. С. 14-28.
[3] Слово о полку Игореве. Л., 1990. С. 53, 55.
[4] Кузьмин А.Г. «Крещение Руси»: понятия и проблемы // Крещение Руси. М., 1988. С. 7.
[5] Жюль Мишле. Ведьма. Киев, 1992. С. 12.
[6] Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб, 1914. Ч. XXI.
[7] Васильев М.А. Боги Хора и Семаргла восточнославянского язычества // Религии мира. 1987. М., 1989. С. 150.
[8] Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1989. С. 421.
[9] ПСРЛ. Т. IX-X. М., 1965. С. 68.
[10] Се повести временных лит... // Древнебелорусская литература. Мн., 1991. С. 17-44.
[11] Иванов Вяч. Вс, Топоров В. Н. Исследования в области славянской древности. М., 1974. С. 125.
[12] Казакова Н., Шаскольский И. Россия и Прибалтика в 9-17 веках. М., 1949. С. 18.
[13] Ю. И. Никитина. Рисунки граффити из Софии Новгородской // СА. 1990. № 3. С. 221-226.
[14] Власов В. Г. Хронологические вехи христианизации на Руси // Вопросы научного атеизма. Проблема 37. М., 1988. С. 54-55.
[15] История Беларуси в документах и материалах. Т. 1. Мн., 1936. С. 41.
[16] «Великая летопись» о Польше, России и их соседях 11-13 вв. М., 1987. С. 186.
[17] Летопись великих князей Литовских // Древнебелорусская литература. С. 97-118.
[18] Литовская и Жамоитская летопись // ПСРЛ. Т. 32. М., 1975. С. 15-127.
[19] Гусовский М. Песня о зубре // Древняя белорусская литература. С. 119-154.
[20] Банионис Э. Литва в XV веке: ощущение многообразия окружающего мира // Наша генеалогия. Материалы международной научной конференции «Церковь и культура народов ГКЛ и Белоруссии XIII – начало». XX век. Кн. 4. Часть II. Гродно, 1992. С. 434.
[21] Васюк Г., Карев Д. Политика правящих кругов Речи Посполитой по отношению к православному населению государства во второй половине XVI — XVIII вв. // Наша Генеалогия. С. 361-414.
[22] Дучиц Л.Ю. К вопросу о средневековых курганах Северной Беларуси // Вестник Академии наук БССР. Сер. общественное образование. 1989. № 4. С. 82.
[23] Воспоминания Ф. Евлашевского // Древняя белорусская литература. С. 242.
[24] Саверченко И. Талант, признанный Европой // Пламя. 1993. № 1. С. 203.
[25] Крамаренко М. Западно Русские церковные браво. Их происхождение и значение. Киев, 1913. С. 29-30.
[26] Матулис В. Литовские жертвенные камни // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 1985. С. 65.
[27] Археологический сборник документов, относящихся к истории С-Зап. Россия. Т. 1. Вильно, 1867. С. 354.
[28] Белинский В. Г. Избранные философские сочинения. Т. II. М., 1948. С. 516.
[29] Мальдис А. Беларусь в зеркале мемуарной литературы XVIII века. Мн., 1982. С. 132.
[30] Киркор А.К. Белорусское Полесье // Живописная Россия. Т. III. СПб, 1882. С. 236.
31. Мялешка М. Камень в верованиях и традициях Беларуси // Записи кафедры гуманитарных наук. Кн. 4. Труды кафедры этнографии. Т. И. Мн., 1928. С. 160.
[32] Демидович П. Из области верований и легенд белорусов // Этнографическое обозрение. 1896. № 1. С. 105.
[33] Сержпутовский А. Сказки и рассказы белорусов Слуцкого уезда. Л., 1926. С 5, 10.
[34] Намуменка И. «От прадедов веков...» // Уровни фольклорных влияний. Мн., 1982. С. 94.
[35] Чего не бывает на свете. Антирелигиозные сказки, анекдоты, пословицы восточнославянских народов. Мн., 1990. С 36.
[36] Симуш П.И. Таинственный мир... размышления о крестьянстве. М., 1991. С. 8.
[37] Осмоловский Ю. Истина еще впереди // Наследие. 1990. № 4. С. 68.
[38] Вишневский А. Г. На полпути к городскому обществу // Человек. 1992. № 1. С. 23.
