Некогда, ещё в юности услышал я от отца это мудрое изречение, которым, как понял много позже, он сформулировал свой жизненный девиз. Тогда эти слова запечатлелись в мальчишеском сознании в некоем романтическом ареоле, как лаконизм античного героя или квинтэссенция кодекса чести самурая. Фотография самурая с занесенными для харакири мечами всегда стояла на письменном столе Доброслава рядом с фигуркой Будды.
Этот массивный дубовый стол с зеленым сукном, с аккуратно разложенными папками, книгами и рукописными листами, — как нечто сверхъестественное среди прочего бедлама московской коммунальной жизни вызывал тогда у озорного пацана чувство трепетного уважения сродни религиозному табу туземных племен. Приходя из школы домой, я заставал отца за его писательской работой. Книги, листки, газетные и журнальные вырезки были разложены уже не только на письменном столе, но и на обеденном, и на диване, и на полу. Едва заслышав недовольное ворчание, стараясь нечаянно не звякнуть посудой, приходилось отправляться обедать на кухню или к соседям.
Сколько помню отца – всегда помню его с книгой в руке. Моя мама Галина Петровна не без доли иронии вспоминала, как молодоженами они в селе у ее родителей убирали картошку: она таскала мешки, а он сидел на перевернутом ведре и читал. Собственно и познакомились то они благодаря этому его пожизненному увлечению. Мама в девичестве работала продавцом в букинистическом магазине, а отец, вернувшись первый раз из Вятлага, растрачивал бабушкино наследство на приобретение философских трактатов. Читал он везде, даже в лагерях. В этом отношении по-доброму отзывался о Лубянке, где в его распоряжении была прекрасная библиотека с дореволюционными изданиями и одиночная камера.
С раннего детства, следуя с мамой по ссылкам и высылкам отца, я постоянно наблюдал проявления его политзэковской бунтарской исключительности на фоне всеобщего казенного благоденствия, его ежечасное противостояние совковой обыденности. Получая пионерское воспитание в школе, совсем не просто было воспринимать это инакомыслие, инакомирие Доброслава, его порой шокирующую правду о современной российской истории, а ещё тайный просмотр дореволюционных фамильных фото со светскими дамами и офицерами в форме русской армии, слушание по ночам «вражеских радиоголосов», частые встречи лагерных друзей в каланчевской коммуналке, фортепианное исполнение анархического «Цыпленка жаренного» и белогвардейских «Журавлей», доносы соседей, обыски чекистов.
В десятилетнем возрасте, после летней смены в пионерском лагере, я взахлеб начал было рассказывать отцу об аллее героев – пионеров, и тут же был сердито прерван репликой о «негодяе» Павлике Морозове, предавшем родного отца. И вот, уже при очередном шмоне, когда приехавший втихаря из ссылки к нам в Москву отец прятался от участкового за угловым книжным шкафом, я испуганно врал милиционеру, что уже очень давно не видел своего папу, оправдывая себя при этом тем, что поступаю по отношению к нему правильно. И когда скандальная соседка – стукачка в коридоре кричала в след, что отец враг народа, то ругань её уже только укрепляла эту правоту.
После прохождения службы в армии, вернувшись домой, я не застал отца, который в то время, как политически неблагонадежный и нежелательный в дни Олимпиады элемент, был вычищен из Москвы. Письменный стол оказался выдворенным на «черный ход», а писательский архив отца был сложен в большом бабушкином окованном железом сундуке.
Преодолевая детское табу, не из праздного любопытства, а скорее испытывая родственную тягу к сокровенному, заглянул я в этот сундук, ощущая себя уже вполне зрелым, чтобы осмысленно прочесть его первую машинописную книгу «Алхимия духа», которая каким то непостижимым образом не была изъята при аресте. Объемный сундук до верха был заполнен черновиками, папками с журнальными вырезками и тетрадями с выписками цитат из книг по истории, теософии, биологии, физики, астрономии. Сверху лежала общая тетрадь в темно-синей обложке от корки до корки исписанная его мелким аккуратным почерком афоризмами мудрецов. Пролистывая ее, вновь бросилось в глаза написанное без кавычек: Жить достойно и умереть без страха. Взахлеб перечитывал я эту синюю тетрадь дома, в метро, на работе. Как нельзя вовремя попал мне в руки этот источник мудрости, который сформировал и мое мировоззрение. Никогда не рассказывал об этом отцу, но думаю, что синяя тетрадь вовсе не случайно в то время оказалась вверху фамильного сундука.
За три дня до ухода Доброслава мне, уже как представителю старшего поколения, предстояло подготовить речь напутствия на районный слет молодежи. И вновь вспомнились слова «Жить достойно и умереть без страха». Только что, преодолев свой пятидесятилетний рубеж, когда годы уже обязывают раздумывать о вечном, совершенно по иному пришло осмысление этой мудрости: если жил достойно, выполнил земное предназначение, сплотил дух, укрепил свой род, оставив потомство для своей последующей инкарнации, то тогда, уверенный в том, что вернешься, и уходить то уже должно быть не страшно.
Пораженный глубиной мудрости, в поисках автора этого афоризма набрал его в Яндексе в кавычках и был удивлен, что появилась только одна ссылка на работу Доброслава. Поиск без кавычек дал тот же результат. Сразу же по телефону позвонил отцу, и он как нечто само собой разумеющееся спокойным тихим голосом подтвердил что, это его слова.
«Жить достойно и умереть без страха» — так в начале пути сформулировал Доброслав свой жизненный принцип, которому оставался верен всегда и во всем, которому учил нас и заповедал в своих трудах. Так с достоинством, хладнокровно и спокойно подошел он к роковой черте и с достоинством, с сожалением, но без тени суетного страха переступил ее. В одном из последних разговоров отец делился с нами, с сыновьями, что уже смирился в душе с неизбежностью расставания с бренным телом, немного бравировал, что смерть сердечника бывает быстра и не мучительна. Но каждое утро просыпаясь, он благодарил судьбу за еще один солнечный майский день, подаренный ею.
Мог ли физически Доброслав прожить дольше, ведь возраст его был еще далек от человеческого векового предела. Если бы не больное, надсаженное нервотрепкой судебных преследований сердце, мучавшее ночными болями, вероятно, он отметил бы свой 90-летний юбилей, на который ранее сам себя настраивал, и уж точно бы дождался правнуков, которых так хотел увидеть. Но он вызрел полностью, пройдя свой земной путь, измеряемый не годами, а трудами. После ухода Доброслава, зайдя в его дом, я был поражен, насколько аккуратно прибран был им письменный стол, всегда ранее находившийся в состоянии активного творческого процесса с черновиками, книгами, письмами… остался только дневник записи артериального, порой зашкаливающего давления.
Разбирая позже архив Доброслава, состоявший уже в основном из рукописных текстов его книг, я не обнаружил в нем былых пухлых папок с вырезками, черновиков, заметок, так же как не нашел и той общей синей тетради, к которой так захотелось вновь хотя бы прикоснуться. Все это уже было им перелопачено, переработано и принесло свои плоды.
В последние годы отец жил на краю нашей деревни, в отдельном доме, редко, особенно в последний месяц, приходил в гости, в основном в банные дни. Ни на что не жаловался, стараясь не докучать по мелочам, а быть нарочито вежливым и обходительным, — таким, каким хотел остаться в нашей памяти. Внутренне уже приблизившись к миру предков, неспешно завершая все дела, в один из последних дней он потребовал сфотографировать его с полугодовалой внучкой Ярочкой, которую только что дождался из Москвы, и, не скрывая сентиментальности, успел полюбить.
В последний наш день мы собрались под вечер в семейном кругу по случаю новоселья семьи Вятича, наконец-то, присоединившейся к нашей вятской деревенской жизни. Застолье выдалось шумным: детвора веселилась, мы пили домашнее пиво, балагурили, пели с женами русские и украинские народные песни, а Доброслав с умиротворенной улыбкой на просветлевшем челе со своего конца стола «под образами» наблюдал за нами. Когда стали расходиться, оставшись вдвоем с отцом, после неловкой паузы я начал расспрашивать о его родителях, о наших близких и дальних родственниках, а он с большой охотой поддержал этот разговор, душевно вспоминая всех ранее ушедших. Потом, как принято, была баня. А позже, переживая мысленно этот вечер, пришло осознание, что именно так, в реальном общении с родителями на совместном праздничном застолье и должны проходить поминальные дни.
Ушел отец уже в сумерках по окропленной вечерней майской росой садовой тропинке. И судьба преподнесла ему последний подарок, увенчав достойную жизнь. Умиротворенное сердце замерло на полушаге и, прежде чем бренное тело коснулось прохладной травы, душа Доброслава уже встретилась с предками.
