В полуденном лесу на ветреном мысу у Серпня на веснушчатом носу всей шкурой чувствую пока еще не осень От каменных ключей пробившийся ручей овражком пробирается, ничей так жизнь уйдет в бега не расшибется оземь. Пронырливый, как бес, он вьется через лес в густой тени ореховых небес, зеленой шапкой надвигает их на брови Живой струей полны, мужчины в дни войны, а женщины в дни мира и весны для жизни будущей теряют капли крови. Не иссякает ток, в нем камушки, песок, и спелых ягод забродивший сок, и лягушат снуют пупырчатые спины. Когда Сварог скует холодный, белый лёд, живое пламя полоненных вод целебной горечью вернет вон та рябина.
Поляны засеяны земляникой, пригорки малинником тяжелы. На склоне байки травлю с лешачихой, сдирая с щеки наплывы смолы. Малиниха в ход пустила когти, в царапинах голые руки до локтя. Ах, сладость моя, мне в отместку с руки скрутить багровеющие соски. Раздолье лесным бродягам и ворам! По праву бесстыжих детей Земли я ближню ягоду в рот с разбором, и алчно глазею на те, что вдали. В медвежьем валежнике полудрема, алые кисти за каждым бугром. Кругом иван-чай и крапива в заломах Прости уж, леший, за наглый погром!
Это облако все еще видит Cолнце, и ярко розовеет на бирюзовом вечернем небе. От него через озеро тянется солнечная дорожка, и от соседнего еще одна. Но они догорают, как угли оставленного костра. И волны становятся темно-стальными. Лишь светлая дымка высоко на стальном небе все еще видит лучи. И это пройдет. Темнеет. Я снова останусь одна этой ночью в лесу. В объятиях цепких истаявшей дольки Луны. Солнце в заре утонуло Я вслед свои страхи бросаю и в ночь новолуния угли костра сохраню.
Подолом огня — оберег меня!
Из старинного заговора
Свежий ветер гонит волну, да буруны свивает Вий. Чур меня, чур мой дом, чур страну от кликушества злых витий. Чур снарядов, ножей и пуль, отведи всяку срань и дрянь. Спелой грушей падет июль громовержцу в тяжкую длань. Что коса в полон рос покос, что волна о высокий брег свет из туч на бурливую Рось, подолом огня оберег. Чтоб не Август взошел на трон иль иной сиятельный шут, а был Червень ликом червон, да и Серпень с серпом не крут. Белой рыбой в волны нырну, паутинкой сверкну маня Чур меня, чур мой дом, чур страну, Оберег подолом огня!
Гроза в дубраве, вслед призванию Перуна. Явись во Славе, Витязь вечно юный! Гремит не втуне бродят молньи в хороводе. Ярись, Перуне! Не напрасно же в походе месили грязь мы, где болото застоялось, где древле Клязьма прихотливо извивалась. Разбили кров свой в мирном шествии без брани к Руси Московской с черемисского собранья. В заволжских дебрях освященный ломоть хлеба сложили к дубу, что скривлен ударом Неба. По-над дубами ходуном гуляет крыша. Мотив громами, слова молниями пишет. Ко сну склоняясь под раскаты грозной руны, в шатре пеняю примирительно Перуну: «Во время свято пред тобой склоняем выи. Не тронь палаток меж дубами вековыми. Не бей дубравы у глубокого оврага. Тебе во славу сотворим немало блага »
Мой фирменный поезд спешит на восток, а Солнце стремится на запад. Ты в путь отправляешь меня, как листок, пружиня раскидистой лапой. Я верю в слова, я верю в свой путь, причудливо свитый из петель. Теснят дерева на выдохе грудь, а волосы путает ветер. Мне волк предлагает прогулку и кров, за этим таится иное. И радужным облаком Древо Миров визирует небо шальное. Твой путь в небесах ревниво следя, Ярила ярится вне правил. И сизый косяк гусей-лебедей вдогонку к востоку отправил. Но тают за лесополоской они, прикинувшись тучкой невинной, как в ночи Купальной Русальчьи дни, как след кислоты муравьиной. Я Древа Небес ладонь и исток, я трепет возвышенной речи. Мой поезд экспресс бежит на восток, а Солнце навстречу, навстречу.
Об этом не спеть не могу, пока наши платья — в крови. Я памятник ставлю врагу. Я дань отдаю Нелюбви. Жестокостью звездной горю, впервые вобрав этот свет. И снова с тобой говорю, хотя говорят — тебя нет. Для тех, кто солидно правей, кто кашки не любит земной загадка улыбки твоей улыбка загадки иной. Ты мог бы прожить без седин, как грозно крадущийся зверь. Без света и тени один. Без тени и сгинул теперь. Свою роковую звезду усердно учил недобру. Как лошадь в тугую узду, оргазма и боли игру. Под ребра, в сплетение, в пах задумка была неплоха. Ну кто весь садистский замах вернул бы тебе без греха? Над миром глубокая власть, к невидимой пропасти сдвиг. Ведь сетка тугая сплелась и старший по крови настиг. И тризна свершилась. Слезам не время. Пою как могу хвалу победителям нам и тайную славу врагу.
Разум мутился ли, смерть ли косила тех, кто ступал без оглядки на брег. Я приближалась к источнику силы, скупо в ладонях зажав оберег. С полюсом холода в призрачном браке, без колебанья, без маски врага, чтоб голоса, и виденья, и знаки выпали ровно, как снег на снега. В царской короне кромешная птаха долю мгновенья висит над спиной, призраком смутным врожденного страха, что отыграется в жизни иной. Девушки темной точеные груди, лак эбонитовых полушаров, грубый порыв вожделения будит. Из закоулков забытых дворов памяти древней, что дров несожженных, стонет шершаво, ломаясь, кора. Резким дрожанием сердца в ладонях зов оберега: обратно, пора!
Мягкий туман к Ночи царственной прянул на ложе. Дремлет курган. Что за сны ему снятся, Даждьбоже? Есть ли тут кто, или души давно улетели? Чистым листом поднялись удивленно с постели? Где-то в ночи шорох, рваная нить разговора. Там вя-ти-чи с ворожбой, или крАдутся воры? День перемен и безвременья сумерки следом Что же взамен вечных снов вы предложите Дедам? Корни стеной из старинных шеломов восходят, ранней весной в небо светлые души уводят. По-верх гробов и костей, на костре обожженных кроны дубов, мощных лип и развесистых кленов. Память жива освященной легендою в дубе, и дерева отдают ее, если полюбят. Небо лучи поутру, как ларец, приоткрыли, рано ключи у Зари-Заряницы добыли. Горстка друзей Предкам чарку и хлеба предложит. С ними отпей, к дому путь укажи им, Даждьбоже!
Даждь свет. Даждь дождь. Даждь хлеб. Даждь сень. День будь. Лес стань. Сон стынь сто лет.