В полуденном лесу
на ветреном мысу
у Серпня на веснушчатом носу
всей шкурой чувствую   пока еще не осень
От каменных ключей
пробившийся ручей
овражком пробирается, ничей  
так жизнь уйдет в бега   не расшибется оземь.

Пронырливый, как бес,
он вьется через лес
в густой тени ореховых небес,
зеленой шапкой надвигает их на брови 
Живой струей полны,
мужчины в дни войны,
а женщины   в дни мира и весны
для жизни будущей теряют капли крови.

Не иссякает ток,
в нем камушки, песок,
и спелых ягод забродивший сок,
и лягушат снуют пупырчатые спины.
Когда Сварог скует
холодный, белый лёд,
живое пламя полоненных вод
целебной горечью вернет вон та рябина.
Поляны засеяны земляникой,
пригорки малинником тяжелы.
На склоне байки травлю с лешачихой,
сдирая с щеки наплывы смолы.

Малиниха в ход пустила когти,   
в царапинах голые руки до локтя.
Ах, сладость моя, мне в отместку с руки
скрутить багровеющие соски.

Раздолье   лесным бродягам и ворам!
По праву бесстыжих детей Земли
я ближню ягоду в рот   с разбором,
и алчно глазею на те, что вдали.

В медвежьем валежнике   полудрема,
алые кисти за каждым бугром.
Кругом иван-чай и крапива в заломах 
Прости уж, леший, за наглый погром!
Это облако
все еще видит Cолнце,
и ярко розовеет
на бирюзовом вечернем небе.
От него через озеро
тянется солнечная дорожка,
и от соседнего   еще одна.

Но они догорают, 
как угли оставленного костра.
И волны
становятся темно-стальными.
Лишь светлая дымка
высоко на стальном небе
все еще видит лучи.
И это пройдет.
Темнеет.

Я снова
останусь одна
этой ночью в лесу.
В объятиях цепких
истаявшей дольки Луны.
Солнце
в заре утонуло 
Я вслед свои страхи
бросаю
и в ночь новолуния
угли костра сохраню.

Подолом огня — оберег меня!

Из старинного заговора

Свежий ветер гонит волну,
да буруны свивает Вий.
Чур меня, чур мой дом, чур страну
от кликушества злых витий.

Чур снарядов, ножей и пуль,
отведи всяку срань и дрянь.
Спелой грушей падет июль
громовержцу в тяжкую длань.

Что коса в полон рос покос,
что волна о высокий брег  
свет из туч на бурливую Рось,
подолом огня   оберег.

Чтоб не Август взошел на трон
иль иной сиятельный шут,
а был Червень ликом червон,
да и Серпень с серпом не крут.

Белой рыбой в волны нырну,
паутинкой сверкну маня 
Чур меня, чур мой дом, чур страну,
Оберег   подолом огня!
Гроза в дубраве,
вслед призванию Перуна.
Явись во Славе,
Витязь вечно юный!

Гремит не втуне  
бродят молньи в хороводе.
Ярись, Перуне!

Не напрасно же в походе
месили грязь мы,
где болото застоялось,
где древле Клязьма
прихотливо извивалась.

Разбили кров свой
в мирном шествии без брани
к Руси Московской
с черемисского собранья.

В заволжских дебрях
освященный ломоть хлеба
сложили к дубу,
что скривлен ударом Неба.

По-над дубами
ходуном гуляет крыша.
Мотив громами,
слова молниями пишет.

Ко сну склоняясь
под раскаты грозной руны,
в шатре пеняю
примирительно Перуну:

«Во время свято
пред тобой склоняем выи.
Не тронь палаток
меж дубами вековыми.

Не бей дубравы
у глубокого оврага.
Тебе во славу
сотворим немало блага »
Мой фирменный поезд спешит на восток,
а Солнце стремится на запад.
Ты в путь отправляешь меня, как листок,
пружиня раскидистой лапой.

Я верю в слова,
я верю в свой путь,
причудливо свитый из петель.
Теснят дерева
на выдохе грудь,
а волосы путает ветер.

Мне волк предлагает прогулку и кров,
за этим таится иное.
И радужным облаком Древо Миров
визирует небо шальное.

Твой путь в небесах
ревниво следя,
Ярила ярится вне правил.
И сизый косяк
гусей-лебедей
вдогонку к востоку отправил.

Но тают за лесополоской они,
прикинувшись тучкой невинной,
как в ночи Купальной Русальчьи дни,
как след кислоты муравьиной.

Я Древа Небес
ладонь и исток,
я трепет возвышенной речи.
Мой поезд   экспресс
бежит на восток,
а Солнце   навстречу, навстречу.
Об этом не спеть   не могу,
пока наши платья — в крови.
Я памятник ставлю врагу.
Я дань отдаю Нелюбви.

Жестокостью звездной горю,
впервые вобрав этот свет.
И снова с тобой говорю,
хотя говорят — тебя нет.

Для тех, кто солидно правей,
кто кашки не любит земной  
загадка улыбки твоей  
улыбка загадки иной.

Ты мог бы прожить без седин,
как грозно крадущийся зверь.
Без света и тени   один.
Без тени и сгинул теперь.

Свою  роковую звезду
усердно учил недобру.
Как лошадь в тугую узду,
оргазма и боли игру.

Под ребра, в сплетение, в пах  
задумка была неплоха.
Ну кто весь садистский замах
вернул бы тебе без греха?

Над миром глубокая власть,
к невидимой пропасти сдвиг.
Ведь сетка тугая сплелась
и старший по крови настиг.

И тризна свершилась. Слезам  
не время. Пою как могу
хвалу победителям   нам
и тайную славу врагу.
Разум мутился ли, смерть ли косила
тех, кто ступал без оглядки на брег.
Я приближалась к источнику силы,
скупо в ладонях зажав оберег.

С полюсом холода в призрачном браке, 
без колебанья, без маски врага,
чтоб голоса, и виденья, и знаки
выпали ровно, как снег на снега.

В царской короне кромешная птаха
долю мгновенья висит над спиной,
призраком смутным врожденного страха,
что отыграется в жизни иной.

Девушки темной точеные груди,
лак эбонитовых полушаров,
грубый порыв вожделения будит.

Из закоулков забытых дворов
памяти древней, что дров несожженных,
стонет шершаво, ломаясь, кора.
Резким дрожанием сердца в ладонях
зов оберега: обратно, пора!
Мягкий туман
к Ночи царственной прянул на ложе.
Дремлет курган.
Что за сны ему снятся, Даждьбоже?

Есть ли тут кто,
или души давно улетели?
Чистым листом
поднялись удивленно с постели?

Где-то в ночи
шорох, рваная нить разговора.
Там   вя-ти-чи
с ворожбой, или крАдутся воры?

День перемен
и безвременья сумерки следом 
Что же взамен
вечных снов вы предложите Дедам?

Корни стеной
из старинных шеломов восходят,
ранней весной
в небо светлые души уводят.

По-верх гробов
и костей, на костре обожженных  
кроны дубов,
мощных лип и развесистых кленов.

Память жива
освященной легендою в дубе,
и дерева
отдают ее, если полюбят.

Небо лучи
поутру, как ларец, приоткрыли,
рано ключи
у Зари-Заряницы добыли.

Горстка друзей
Предкам чарку и хлеба предложит.
С ними отпей,
к дому путь укажи им, Даждьбоже!
Даждь свет.
Даждь дождь.
Даждь хлеб.
Даждь сень.

День будь.
Лес стань.
Сон стынь
сто лет.

Поиск

Журнал Родноверие