АБ-60. Сборник к 60-летию А.К. Байбурина. Редакторы: Н.Б. Вахтин и Г.А Левинтон при участии В.Б. Колосовой и А.М. Пиир (Studia Ethnologica. Труды факультета Этнологии. Вып. 4). С-Петербург: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2007. С. 77-86
1.
Соотношение фольклорных текстов с внетекстовой реальностью, в том числе событиями и лицами исторического прошлого, является одной из центральных тем науки о фольклоре. К ней неоднократно возвращались в своих работах В.Я. Пропп [1976] и Б.Н. Путилов [1988], ее специально обсуждали А.К. Байбурин и Г.А. Левинтон [1983; 1984]. Прошли десятилетия, но данная проблематика отнюдь не была снята временем, о чем свидетельствуют некоторые исследования в области «устной истории», мало (или совсем не) учитывающие коммуникативные особенности устной традиции, изучаемые фольклористикой. Однако понимание форм общественного сознания невозможно без исследования специфики тех текстов, которые общество продуцирует, и их культурной трансмиссии, а также без учета механизмов отбора, иерархизации, редукции и компрессии жизненного материала, точнее — его проекций в общественной памяти и их роли в формировании устного «исторического нарратива».
Как известно, отношение к фольклорным текстам как к «эху давних времен» легло в основу научной фольклористики с самого ее возникновения. Однако, чем дальше, тем яснее становилось, что реально традиция доносит до нас не столько информацию о прошлом, сколько матрицы общественного сознания, зачастую имеющие мифологический генезис (точнее, исторические воспоминания, отобранные и структурированные сообразно данным матрицам) [ср.: Байбурин, Левинтон 1983, с. 8; 1984, с. 231-232].
Скажем, с одной стороны, в эпическом конфликте удерживаются воспоминания о действительных исторических событиях (битва на Курукшетре в «Махабхарате», троянская война в «Илиаде», сражение в Ронсевальском ущелье в «Песни о Роланде», Сасунское восстание против Халифата в армянском эпосе, татаро-монгольское нашествие в русской былине и т. п.), а в именах персонажей зачастую прочитываются имена подлинных исторических лиц (Владимир в русских былинах, Марко Кралевич в сербском или Сид в староиспанском эпосе и др.). Однако, с другой стороны, этим изображаемым в эпосе «макрособытиям» (великим битвам с их триумфальными победами и трагическими поражениями), как правило, соответствует целая серия локальных событий (сражений и войн), подчас происходивших на протяжении весьма длительных периодов времени. За обобщенным образом персонажа обычно стоят воспоминания о нескольких деятелях исторического прошлого, им приписывается участие в событиях, к которым они не имели (и не могли иметь) отношения. Так, в образе Карла старофранцузского эпоса, помимо самого Карла Великого, каким-то образом отразились некоторые черты его деда Карла Мартелла и его внука Карла Лысого. Коварный предатель Ганелон (согласно «Песне о Роланде», отчим героя), по-видимому, восходит к фигуре Санского архиепископа Ганелона, приговоренного Карлом Лысым к казни за измену, но затем прощенного (в наиболее ранних сюжетных версиях он отсутствует). Исторический Реймсский епископ Турпен, соратник героя в «Песне о Роланде» (и псевдоавтор подложной хроники «История Карла Великого и Роланда»), в испанском походе Карла вообще не участвовал [Смирнов 1964, с. 141, 144-146, 147] и т. д.
Таким образом, устное эпическое повествование — не несовершенная фиксация исторических событий, не дурной способ хранения информации, а конструирование из исторических воспоминаний своего — эпического — мира, «эпической модели истории» [Путилов 1970, с. 15]. В этом смысле «типология» господствует над «историей» не только в архаическом, но и в «классическом» эпосе. «Эпический мир по существу не поддается реально-исторической идентификации, он не возводим к какому-либо историческому периоду» [Путилов 1988, с. 8], а в его формированиb принимают участие еще недостаточно исследованные механизмы отбора, иерархизации, редукции и компрессии жизненного материала, точнее — его проекций в общественной памяти [Неклюдов 2003, с. 352-364].
2.
Можно привести огромное количество примеров, иллюстрирующих процессы селекции, компрессии, интерпретации воспоминаний о героях и событиях исторического прошлого — как в эпосе, так и за его пределами. Так, в преданиях Среднего Урала Ермак принимает участие в взятии Казани и встречается с Грозным; за подвиги Ермака казакам отданы Волга и Дон. Согласно этой традиции, он — сподвижник Разина и Пугачева; по записи П.С. Рыбникова (1860-е годы), у него «набольшего изо всех страничников» в товарищах Стенька Разин, Ванька Каин, Иван Мазепа, Гришка Отрепьев. Ермак тонет в Иртыше, в который бросается от напавших на сонных казаков татар, из-за своей тяжелой кольчуги, в которой его пуля не брала [Чагин 1999, с. 51-53, 55]; вспомним легенду о гибели Чапаева и устойчивую тему его бессмертия [Паймен 1938; Акимова 1951], переданную в данном случае мотивом «условной неуязвимости».
Существенно, что подлинные имена, реалии, топонимы накладываются на весьма устойчивые и гораздо более древние повествовательные структуры; весь «историзм» эпоса и преданий практически сводится именно к ним. Если их убрать (например, из русской былины), то там, в сущности говоря, не останется ни одного исторически достоверного события; данный факт решительно не хочет замечать русская «историческая школа» — во всех ее модификациях.
В соответствии с архаической моделью периодизации временного потока, устанавливающей не только временную дистанцию между рассказчиком и самим событием, но и качественную неоднородность прошлого, его различный масштаб [ср.: Новик 1986, с. 39-40], уральские предания «знают у себя две эпохи: эпоху пугачевского бунта и явления Ермака Тимофеевича», «то было после Ермака, а это после Пугача» (Ирбитский уезд); «Пугачевское время» признавалось точкой хронологического отсчета во многих местах Среднего Урала».
Ермак и Пугачев выступают, таким образом, в качестве маркеров неких квазиисторических вех:
«Я в Пугачев год женился», «А я родился за год до Пугачева» (Ирбитский уезд), на вопрос о возрасте называют «только те лета, каких были в Пугачев год» (Кунгурский уезд), родился «в пугачевщину или спустя столько-то лет после нея» (Шадринский уезд) [Чагин 1999, с. 51-53, 81, 83]
3.
Обращаясь к некоторым аспектам «историчности» устного повествования, обсуждаемым в научной литературе по крайней мере на протяжении второй половины минувшего века [ср., в частности: Kahlo 1954; Vansina 1965; Thompson 1975; Roerich 1956], в том числе к рассмотрению народных сказок как исторического источника, Р. Дарнтон [2002, с. 48, 308, 311, 313], приходит к выводу, что на демонстрации «реалистической основы» сказок заканчивается аргументация тех, кто пытается связать фольклор с историей общества.
Впрочем, и эта «реалистическая основа» тоже сомнительна. В качестве характерного случая упомянем вульгарно-социологическую концепцию Е.А. Тудоровской [1955, с. 312-344] об «исконно правдивом» изображении в сказочном сюжете классовой борьбы (баба-яга — эксплуататор, угнетающий своих слуг-зверей), которая затем «приобретает вид вымысла», что несколько ограничивает реализм сказки.
Критикуя подобный подход, В.Я. Пропп показывает, к какому абсурду приводят эти рассуждения:
«Таким образом, волшебная сказка реалистична, но она обладает одним недостатком: в ней есть вымысел, а это снижает, ограничивает ее реализм. Логическим следствием такого мнения будет утверждение, что, если бы в сказке не было вымысла, это было бы лучше» [Пропп 1976, с. 81]
В русле той же проблематики В.Я. Пропп [1976, с. 86-89; 1969, с. 11, 19-20] рассматривает сказку новеллистическую, или «бытовую», т.е. по определению не фантастическую и как бы подразумевающую связь с некой житейской повседневностью (сюжеты AaTh 1536, 1537 — о дураке, убившем свою мать и получающим прибыль от различных манипуляций с ее мертвым телом; AaTh 1030 — о дележе урожая мужиком и медведем или чертом, а также — вслед за В.Б. Шкловским — об измерении земли кожей — Mot K174.1). Он приходит к выводу, что не только изображенная в них бытовая или обыденная реальность не имеет никакого отношения ни к реальному быту, ни к реальным обычаям («где ж видано, чтобы в быту урожай делился подобным образом?»), но что и вообще в сказках нет ни одного правдоподобного сюжета, а их возведение к исторической действительности глубоко ошибочно. Это, в сущности, подтверждается современным исследованием, посвященным корреляциям между сюжетными элементами сказки и социальным контекстом — выясняется, что они достаточно независимы от фундаментальных социальных параметров [Архипова, Козьмин 2007].
4.
Каким образом реально происходит структуризация исторического нарратива в устной традиции, можно проследить по фольклорным материалам относительно недавнего прошлого. Вот, например, как складывается легенда об отце и матери поэта Некрасова [см.: Ломан 1971, с. 279-280].
Эраст Торчин, очевидец и современник событий, в 1902 г. говорит лишь следующее:
«Заступаясь за крестьян, сама страдала»
Спустя 11 лет эти «страдания» в устных рассказах уже конкретизируются: барин, «разъярившись, привязывал жену к липе» (запись 1913 г.; заметим, что привязывание нелюбимого к дереву — мотив, вообще используемый народной балладой, ср., например, песню о муже-недоросточке: …привяжу я недоросточка / Ко березе [Чернышев 1936, № 198-200]). Еще через 15 лет выясняется, что он не только привязывал ее к дереву, но также бил, и даже уточняется, чем бил — «тяжем», причем эту запись А.В. Попов делает в 1928 г. со слов сына Эраста Торчина; не исключено, что речь может идти о сюжетных модификациях, происходящих внутри одной семейной традиции (в чем, впрочем, уверенности нет — новые подробности могли проникнуть в эти рассказы и со стороны). Наконец, добавляется, еще одна характерная деталь: при живой жене барин вводит в дом любовницу Аграфену (что не подтверждается архивными источниками), вместе с которой сживает барыню со света; сюжет тоже вполне балладный.
Таким образом, по мере удаления от самих событий повествование все более фабулизируется, обрастает новыми подробностями и соответствующими мотивами из арсенала баллад о злодее-муже, изводящем свою жену («классический» вариант — «Князь Роман жену губил»), иногда — из-за другой женщины [Кирдан 2001, № 155-168], а также преданий о жестоких господах [Сидельников, Крупянская 1937, № 75-77; Бардин 1940, № 215-219]. Однако именно актуализация данных нарративных структур позволяет сохранять и передавать информацию о минувшем, но в фольклоризированном виде.
«На этих рассказах о зверствах помещиков, — замечает Н.Н. Юргин [1929, с. 131], — лежит некоторый отпечаток ходячести, типичности — м. б. вследствие того, что сам Петр Минеевич [один из информантов автора] не был их очевидцем, хотя в фактической верности их нет оснований сомневаться, и рассказы эти на Лощемле [Тверская губ.] можно слышать не от одного Петра Минеевича»
Надо заметить, что распространенность подобных рассказов никак не может быть доказательством их «фактической верности», она свидетельствует лишь об устойчивости определенной повествовательной структуры, складывающейся в процессе неоднократно описанного перехода мемората в фабулат.
Другой пример. В начале 1920-х годов в нескольких номерах касимовской газеты «Красный Восход» печатался очерк журналистки Л.П. Чекиной «Орлиное гнездо»; в 1923 г. он вышел и отдельной брошюрой. В 1927 г. появилась рецензия на этот очерк, автор которой скрылся под псевдонимом «исследователь». В 2003 г. и то, и другое было переиздано в Шацке (без указания имени автора на обложке и титуле).
В очерке рассказывается о касимовском помещике Андрее Родионовиче Баташеве, выбившемся из тульских купцов и через покровительство Потемкина ставшем хозяином огромного имения. Он прославился своим богатством, самовластностью, разгульным образом жизни и невероятной жестокостью; народная молва уподобляет его, «масона-безбожника», самому сатане [Чекина 2003, с. 8, 9, 14; далее в скобках — ссылки на этот источник]. Его «усадьба-крепость, обнесенная сплошной каменной стеной 2-саженной высоты с башнями, могущая выдержать настоящую осаду», там, «в каменной, наполовину осыпавшейся стене и сейчас видны маленькие “бойницы” для пищалей». У него даже был свой «собственный егерский полк . людей в полторы тысячи» (это согласно каким-то архивным данным) [с. 5, 18]. Более того, под землей он одновременно «другие хоромы строит», о характере которых напуганные рабочие хранят молчание.
От рабочего, проболтавшегося любимой девушке, за что оба поплатились жизнью (так страшно, что «волос дыбом становился»), в округе идет «глухая молва о том, что «в подземных хоромах устроен монетный двор, где день и ночь “работаются червонцы”» [с. 8, 11]
Когда же над ним нависает подозрение в изготовлении фальшивых денег, все занимавшиеся этим 300 человек рабочих оказываются погребенными заживо в таинственных подземельях [с. 16-17]. С отрядом своих приспешников он разбойничает на дорогах. Он дважды женится (при живой жене!), сначала . на понравившейся ему дочери соседа, мелкопоместного дворянина (в архивах сохранилось подробнейшее описание свадьбы); эта женитьба якобы на год усмирила свирепства и разгульную жизнь барина, а затем . на петербургской вдове-генеральше, оказавшейся, напротив, ему достойной парой [с. 12-16].
Автор очерка, и сам поучаствовавший в формировании излагаемого им предания, подтверждает (со слов последней владелицы Баташева) наличие потайных ходов «не только под землей, но и в стенах дома… К сожалению, последняя Баташева “побоялась” проникнуть в подземелье и велела снова заложить стену».
«В громадном леднике… я сама видела верх огромной чугунной двери аршина на 2 ниже уровня земли. Живший у последних Баташевых лет 30 кучер рассказывал мне, что лет за 5 до своей смерти, Эмман[уил] Ив[анович] Баташев (внук Андрея Родионовича) не велел набивать заново ледник… взял с собой управляющего и его . кучера Григория и велел кузнецам сбить замки, с фонарями спустился в громадную яму ледника и проник за чугунную дверь, не отпиравшуюся почти 200 лет. За дверью оказался высокий и широкий коридор, выложенный серым камнем, который привел их ко второй такой же двери с железными засовами, но уже без замков и только, что кучер хотел отпереть их, как “на барина напал страх” . он бросился бегом назад, велел сейчас же снова запереть на замки “страшную дверь”, а ключи забросить в озеро. Он никому не сказал “причины своего внезапного страха”, но мне кажется, что его напугала возможность встретить за дверью скелеты 300 рабочих, которых замуровал под землей его дед…». И сейчас «на уровне земли видны круглые окна с чугунными решетками, в которые виден верх громадного каменного столба, с приделанными к нему громадными кольцами и ключами. Что находится в низу этого подземелья и где ход в него . никто не знает, но, несомненно, это был или “застенок”, или подземная тюрьма, где томились жертвы беспощадного владыки» [с. 19-20]
Итак, источниками Л.П. Чекиной, по ее собственному признанию, были устные рассказы местных жителей (кроме каких-то точно не обозначенных «архивов», содержавших, вполне возможно, записи все тех же устных рассказов).
«Большая половина моих сведений о “грозном барине” взята мной (помимо архива) из рассказов 90-летней старухи, родной дед которой служил “казачком” у Андрея Родионовича и был очевидцем всего происходившего в эту мрачную эпоху. Некоторые рассказы этой старухи были настолько красочны, что я записывала их дословно, в какой форме передаю и здесь. Вот что говорила она со слов деда об угловой правой башне парка»
Далее . рассказ о «бездонном колодце» под этой башней, пол над которым раздвигался с помощью специального механизма и неугодный гость, предварительно напоенный допьяна, проваливался в гибельное подземелье [с. 18].
Однако на самом деле посетители Баташева «не видели ничего, напоминающее жилище средневекового феодала замка-крепости с высокими стенами, башнями, бой[ни]цами… Перед зрителем руины типичной барской усадьбы XVIII века» [Исследователь 2003, с. 23]. Обследование ледника . уже без льда . не обнаружило ни огромной чугунной двери, ни признаков того, что она когда-либо здесь присутствовала (при том, что по словам местного старожила, садовника Спрогиса, после отъезда Чекиной здесь ни разрушений, ни переделок не было). Маловероятно и изготовление фальшивых денег . в указанных масштабах подобная деятельность бессмысленна [Исследователь 2003, с. 24].
Какая бы историческая реальность ни стояла за этими рассказами, совершенно очевидно, что она до неузнаваемости преобразована народным преданием. Его герой, «масон-безбожник», уподобленный самому сатане, наделен всеми функциями демонического злодея: он фальшивомонетчик, разбойник с большой дороги, двоеженец; рассказы о нем щедро оснащены готическими подробностями: крепость, способная выдержать осаду; таинственные подземелья, с заживо замурованными сотнями людей; башня с раздвижным полом и бездонным колодцем, в который проваливался напоенный допьяна неугодный гость; чугунная дверь, не отпиравшаяся почти 200 лет; спуск с фонарями в огромную яму; внезапный страх, нападающий на человека в таинственном подземелье (чему очеркист дает «рационалистическое» обоснование); ключи, заброшенные в озеро (при том что замки были предварительно сбиты, а не отперты) и т.д. Очевидно, эволюция образа Баташева происходила примерно в том же направлении, что и в легендах о Жиль де Реце (Синей Бороде) или о графе Дракуле, хотя конкретные обстоятельства его фольклоризации (тоже — в традиции изображения жестокого помещика), естественно, отличаются.
5.
Подчеркну еще раз: бессмысленно применять критерии «историзма» к тем текстам, сюжеты которых сформировались задолго до появления самого «исторического мышления» (как бы его не определять). Отношения персонажей ахроничны, традиция скорее склонна объединить их на основании принадлежности к одному функционально-семантическому классу (вспомним, что согласно уральскому преданию, Стенька Разин, Ванька Каин, Иван Мазепа, Гришка Отрепьев — современники и составляют одно сообщество с атаманом Ермаком во главе). С другой стороны, эпической традиции совершено не нужно несколько Карлов или несколько Владимиров, достаточно одного Карла Великого или одного князя Владимира (хотя, конечно, в известном смысле каждый из них является «историческим воспоминанием» сразу о нескольких лицах). Этот способ обобщения можно определить как «компрессию».
Используемые в фольклоре повествовательные матрицы играют роль своеобразного бредня, в ячейках и на узлах которого оседают некоторые «исторические воспоминания» — в основном, в виде отдельных коннотативно нагруженных имен и названий. Обобщения, возникающие в результате подобных процессов, допускают свободную циркуляцию атрибутов и предикатов внутри одного класса персонажей (скажем, разбойников, жестоких помещиков и т. д.). В соответствии с принадлежностью персонажа к подобному классу, традиция приписывает ему определенные признаки и поступки; так, жестокому помещику полагается вести разгульный образ жизни и тиранить свою кроткую супругу, вводя в дом другую женщину (любовницу или даже вторую жену). Кстати, отчасти по этому сценарию разворачиваются и сюжеты (от устных историй до современных сериалов) о взаимоотношениях Сталина и Надежды Аллилуевой.
Это, впрочем, не дает оснований категорически отрицать наличие каких бы то ни было соответствий всем этим мотивам в реальной действительности, просто из множества фактов традиция с большой степенью вероятности отберет именно те обстоятельства, которые полностью соответствуют ее семантическим шаблонам. Нельзя также недооценивать количество вполне реальных совпадений между возможными «событийными прецедентами» и теми сценарными схемами и повествовательными матрицами, которыми располагает устная традиция [Неклюдов 2004, с. 26-36].
При этом «исторические элементы» удерживаются фольклором отнюдь не вопреки архаическим повествовательным структурам (казалось бы, искажающим образы реальных лиц и событий), а, напротив, именно благодаря им. Только через посредство этих структур общественному сознанию могут быть предоставлены матрицы, которые способны обеспечить сохранение и передачу информации, потребной для разных аспектов жизнедеятельности человеческого сообщества. Приходится предположить, что в ином виде память об этих событиях устной традиции вообще не нужна, а формы для ее сохранения (адекватного, с нашей нынешней точки зрения) появляются лишь в развитой книжной культуре.
Работа выполнена при поддержке Российского государственного научного фонда, проект «Русские глазами русских» (№ 06-04-00598-а)
Литература
Акимова 1951 — Сказы о Чапаеве. Сост. Т.М. Акимова. Саратов, 1951.
Архипова, Козьмин 2007 — Архипова А.С., Козьмин А.В. Сюжет и социальный контекст // Козьмин А.В. Сюжетный фонд сказок: структура и система. М.: РГГУ, 2007 (в печати).
Байбурин, Левинтон 1983 — Байбурин А.К., Левинтон Г.А. О соотношении фольклорных и этнографических фактов // Acta Ethnographica Academiae Scientiarium Hungaricae, T. 32, 1983, pp. 3-31.
Байбурин, Левинтон 1984 — Байбурин А.К., Левинтон Г.А. К проблеме «У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов» // Фольклор и этнография. У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов. Л., 1984, с. 229 -245.
Бардин 1940 — Фольклор Чкаловской области. Сост. А.В. Бардин. [Чкаловск:] Чкаловское областное изд-во, 1940
Дарнтон 2002 — Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. Пер. Т. Доброницкой, С. Кулланды. М.: НЛО, 2002
Исследователь 2003 . «Исследователь». Еще об «Орлином гнезде» (о книге Л.П. Чекиной) // Орлиное гнездо. Были и предания. Очерк. Шацк: ООО «Шацкая типография», 2003, с. 21-28.
Кирдан 2001 — Баллады. Сост., подгот. текста и коммент. Б.П. Кирдана. М.: Русская книга, 2001 (Биб-ка русского фольклора).
Ломан 1971 — Ломан О.В. Народные рассказы о Н.А. Некрасове // О Некрасове. Статьи и материалы. Вып. III. Сост. А.Ф. Тарасов. Ярославль: Верхн.-волжск. кн. изд-во, 1971, с. 266-291.
Неклюдов 2003 — Неклюдов С.Ю. Славная гибель доблестного Роланда и таинственное рождение маркграфа Хруодланда // Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура; In memoriam. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2003.
Неклюдов 2004 — Неклюдов С.Ю. «Сценарные схемы» жизни и повествования // Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 2. М.: РГГУ, 2004.
Новик 1986 — Новик E.С. К типологии жанров несказочной прозы Сибири и Дальнего Востока // Фольклорное наследие народов Сибири и Дальнего Востока. Горно-Алтайск, 1986.
Паймен 1938 — Паймен В. Сборник народных песен, сказок, сказов и воспоминаний о легендарном герое гражданской войны В.И. Чапаеве. М., 1938.
Пропп 1969 — Пропп В.Я. Морфология сказки. М.: ГРВЛ, Наука, 1969.
Пропп 1976 — Пропп В.Я. Фольклор и действительность // Пропп В.Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. М: Наука., 1976.
Путилов 1970 — Путилов Б. О структуре сюжетообразования в былинах и юнацких песнях // Македонски фолклор. Година III. Бпоj 5-6. Скопjе: Институт за фолклор, 1970.
Путилов 1988 — Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. Л.: Наука, 1988.
Сидельников, Крупянская 1937 — Волжский фольклор. Сост. В.М. Сидельников, В.Ю. Крупянская. [М.:] Советский писатель, 1937.
Смирнов 1964 — Смирнов А. Старофранцузский героический эпос и «Песнь о Роланде» // Песнь о Роланде. Старофранцузский героический эпос. Изд. подгот. И.Н. Голенищев-Кутузов, Ю.В. Корнеев, А.А. Смирнов, Г.А. Стратановский. М.; Л.: Наука, 1964.
Тудоровская 1955 — Тудоровская Е.А. Волшебная сказка. Сказки о животных // Русское народное творчество. Т. II. Кн. 1. М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1955.
Чагин Г.Н. История в памяти русских крестьян Среднего Урала в середине XIX — начале XX века: Учебное пособие. Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 1999.
Чекина 2003 . [Чекина Л.П.] Орлиное гнездо // Орлиное гнездо. Были и предания. Очерк. Шацк: ООО «Шацкая типография», 2003, с. 3-20.
Чернышев 1936 — Русская баллада. Предисл., ред. и примеч. В.И. Чернышев. Вступит. ст. Н.П. Андреева. [Л.:] Сов. писатель, 1936.
Юргин 1929 — Юргин Н. Собирание крестьянских автобиографий // Художественный фольклор. Орган фольклорной подсекции литературной секции ГАХН. Под ред. Ю.Соколова. Т. IV-V. М., 1929, с. 128-140.
Kahlo 1954 — Kahlo G. Die Wahrheit des Maerchens. Halle, 1954.
Roerich 1956 — Roerich L. Maerchen und Wirklichkeit: Eine volkstuemliche Untersuchung. Wiesbaden, 1956.
Thompson 1975 — Thompson S. The Folk-Tale. Berkeley; Los Angeles. 1975.
Vansina 1965 — Vansina J. Oral Tradition. A Study of Historical Methodology. Chicago: Pinguin Books, 1965.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта РФФИ №06-06-80-420a.
