В XXXV томе «Полного собрания русских летописей» помещены белорусско-литовские летописи. В так называемой летописи Красинского XVI века, не дошедшей до нас в оригинале и утраченной во время Второй Мировой войны, но опубликованной впервые в 1893 году, читаем о полулегендарном великом князе литовском Кгирмонте-Скирмонте (Germantas, Giermunt), сыне Свинторога (Šventaragis):
«И сын его Кгирмонт зостал по отци своем на великом княжени Литовском и Жомоитском, Руском. И подлуг приказанья отца своего на том местци, на устьи реки Вилни, где y Велю упадываеть, вчинил жьглищо, и там тело отца своего, и коня его, на котором ежчивал, и шату его, которую ношивал, и милосника его, на которого он ласкав был, и сокола, и хорта его сожог. И от тых часов великыи князь литовскии и бояре там телеса их жигали, и для того тое месце прозвано от тых часов Швинторога, на имя того князя великого. И коли которого князя литовского або пана сожжено тело, тогды при них кладывали ногъти рыси або медвежьи для того, иж мели веру тую, иж бы день судныи мел быти, a так знаменовали собе, иж бы бог мел приити и седети на горе высокои, судити живых и мертвых, на которую ж гору трудно будеть узоити без ногтеи тых рысих або медвежих, и для того подле них тые ногти кладывали, на которых мели на тую лезти и на суд до бога ити. A так, ачьколвек погани были, a вжды потому собе знаменовали и в бога одного верили, \л.71об.\ иж судныи день мел быти, и верили из мертвых востаня и одного бога, которыи маеть судити живых и мертвих».
В других летописях сей фрагмент, относящийся к 1270-х годам, повторяется с точностью до оборотов речи, это: Румянцевский летописец 1567 года, Летопись Археологического товарищества 1570–1590-х годов. Перед нами архаичные воззрения предков современных белорусов, литовцев и великорусов образца конца XVI века (период так называемого двоеверия). Более поздняя Евреиновская летопись повторяет предшествующие век спустя.
И не суть важно, были или нет в действительности именно такие князья, а важно то, что летописное свидетельство зафиксировало обычай, свойственный народам всей этой территории вообще. А ведь лучшие годы так называемая Великая Литва простиралась от Ливонии, Псковской и Новгородской республик до Чёрного моря, где спорила с Крымским ханством, на востоке включала земли нынешних Смоленской, Брянской и Курской областей, а на западе претендовала на земли близ Люблина и Львова.
Давайте остановимся на этом достаточно подробно излагающем древнейшие представления фрагменте летописного текста отдельно.
Вспомним хотя бы, что в русской народной сказке герой карабкается в запредельные царства похожим же кошачьим (или медвежьим) образом: «Крутизна горы была столь высока, что на нее взлезть им никак было не можно. После того Иван-царевич нашел скважину, где попались ему на руки и на ноги железные когти, помощью коих взошел он на самый верх горы. Уставши, сел он под дуб для отдохновения, и лишь только снял с себя когти – вдруг оные исчезли» (Афанасьев, 1984, № 559; см. также № 129).
Не исключено, между прочим, что и ношение когтей в качестве оберегов связано с посмертным карабканьем.
Архетип Мировой Горы образует симметрию с похожим архетипом Пра-Дерева, чему посвящена одна из прежних книг авторов этой статьи – «Опора Мироздания. Мировое Древо и Скала Времён в традиционной культуре».
Б. А. Рыбаков, рассматривая амулеты древних славян в известном своём труде «Язычество Древней Руси», выделил так называемые «коньки», которые он идентифицировал в качестве стилизованного изображения некоего представителя семейства кошачьих:
«Ареал “коньков” – область Кривичей, частично Радимичей; есть она на берегах Западной Двины и в пространстве между Псковом и Новгородом. Дата их установлена В. В. Седовым – от X в. до начала XIII в. Употребление этих амулетов было, как видим, устойчивым. Автор связывает их с древним балтским культом коня. В своих прежних работах я предполагал изготовление этого типа амулетов где-то в земле Кривичей, например в Смоленске, и называл их по принятой тогда терминологии “коньками” (некоторые именовали их “собачками”).
В настоящее время, соглашаясь почти со всеми выводами В.В. Седова, я хочу пересмотреть зоологическое определение животного, послужившего исходной формой амулета. Соответствуют ли животные, фигурки которых найдены в шестидесяти пунктах Восточной Европы, облику коня? Против признания “коньков” конями говорят уши, высоко поднятые над головой и кончающиеся острыми уголочками. Против коня говорит толстый хвост, задранный кверху; также против коня говорит манера изображения морды с выпуклым лбом и пасти, доходящей почти до ушей. У лошади рот занимает значительно меньшую часть морды. Но самым главным аргументом против признания условных “коньков” изображением коня являются лапы. Передние ноги коней в спокойном состоянии вертикальны, а в движении согнуты так, что сгиб выдвигается углом вперед. У интересующих нас зверей лапа согнута в обратную сторону, углом назад. Животное не может быть ни однокопытным, ни парнокопытным. По форме согнутых передних лап (обе лапы совмещены) животное может относиться или к кошачьим или к псовым. Длина лап и задранный непушистый хвост говорят против псовых (волка, собаки). Наиболее отвечает всем признакам нашего животного – рысь… У рыси довольно высокие лапы с опушкой у сгиба (это есть на амулетах), торчащие вперед уши с кисточками на концах, толстый, загнутый вверх хвост (длина 24 см при длине туловища до 109 см). Шкура рыси покрыта большими круглыми пятнами “пестротинами”, а на амулетах обязателен орнамент из круглых солнечных знаков, которые могли нести здесь двойную семантическую нагрузку, обозначая пятнистого зверя и вместе с тем придавая оберегу особую силу посредством солярной символики…» — писал Б.А.Рыбаков.
Ей-ей, это вечное стремление некоторых наших вполне почтенных авторов искать всюду солярную символику порою удивляет. Почему любой круглый символ должен быть непременно связан с Солнцем? А если их много, как пятен на шкуре «лютого зверя» – это что, пожелание в духе «многия Солнца»? Впрочем, учёному простительно искать и находить объяснения, ибо он, продолжая поиск, может от них отказаться. А вот последователи-популяризаторы обычно выбирают из даже проблемных текстов то, что им нравится (ибо вписывается в некую избранную концепцию – и неважно, насколько она вообще доказательно), чтобы потом держаться за вырванную порою из контекста цитату аки за спасительную соломинку. Но мы отвлеклись…
«В некоторых русских говорах (например, вятском) рысь называют “лютым зверем”, не упоминая слова “рысь”, что говорит о табуировании священного животного. Архаичный медвежий культ привел, как известно, к табуированию имени хозяина леса, которого стали называть иносказательно “мед выдающий” – “медведь”. “Лютый зверь” упоминается Владимиром Мономахом: рысь прыгнула ему на седло. Hе исключена возможность того, что культ рыси восходит к значительно более ранним временам. … К сожалению, в восточнославянском сказочном фонде не отразился этот “лютый зверь” (Но это мнение Б. А. Рыбакова. – Авт.). Обереги в виде рыси, как бы готовой к прыжку, должны были считаться надежной охраной. Лютый зверь является крупнейшим кошачьим наших широт и одним из сильнейших и ловких хищников русских лесов. Пребывание рыси на деревьях, прыжки сверху вниз могли содействовать сближению её с небесными символами…» — полагал академик.
«Тура мя 2 метала на розех и с конем, олень мя один бол, а 2 лоси, один ногами топтал, а другый рогома бол, вепрь ми на бедре меч оттял, медведь ми у колена подъклада укусил, лютый зверь скочил ко мне на бедры и конь со мною поверже…» – писал Владимир Мономах в 1117 году в своём «Поучении…», рассказывая об охоте на диких зверей в лесах под Черниговом.
Предположение Б.А. Рыбакова о том, что «лютый зверь» был не кем иным, как рысью, подверглось критике. Например, А. Шильников в ряде статей иронизировал, что-де «при собственном весе в 15 кг рысь не смогла бы сбить всадника с конем. Даже упав с лошади, опытный и вооруженный воин, каковым был Мономах, мог и без Божьей помощи отстоять жизнь в схватке с рысью. К тому же сообщать, что молодого и сильного князя чуть не растерзала рысь, было, с точки зрения феодального этикета, непристойно…» Но этот автор, видимо, не очень внимательно читал текст поучения. Князь перечисляет разнообразные случаи из охотничьей практики (пер. О. В. Творогова): «Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул. И Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки и ноги свои повреждал – в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».
Да, Шильников совершенно прав в том, что «несмотря на лаконичность записи о нападении “лютого зверя”, из нее можно извлечь определенную информацию. Зверь вскочил на бедра князя, значит, прыжок был боковым. Нападение было неожиданным, ибо князь не успел принять меры обороны. Прыжок был стремительным и мощным, коль скоро боевой конь, приученный к схваткам, упал. На основании этих сведений можно отбросить версию о тигре и льве, бытующую в научной литературе. Во-первых, эти животные соблюдают, если можно так выразиться, звериную этику. Они не нападают исподтишка, а предупреждают об атаке позой, рычанием. Кроме того, эти животные в силу больших размеров на бедра вскочить не могут». А.Шильников предполагает, что речь идёт о леопарде.
Вероятно, в этом есть свой резон. Дело было в лесах, леопард прекрасно (как, впрочем, и рысь) лазает по деревьям. Но он никогда не задирает так свой длинный хвост, с изгибом за спину, как рысь – свой маленький (см. изображения амулетов), хвост у леопарда классически опущен вниз и загибается внизу у лап. Если скажут, что перед нами стилизация, для удобства крепления амулета, то и «длина хвоста» – это тоже тогда стилизация из тех же соображений.
Фразу «лютый зверь скочил ко мне на бедры…» мы истолковали бы как внезапное нападение, когда конь испугался, а всадник не справился с управлением. Испугать под силу и рыси, нынешнее поведение которой, имеющей печальный опыт общения с человеком, не стоит переносить на начало XII века, когда вероятность встречи с человеком в лесу была куда меньшей. Ныне рысь почти или совсем не нападает на человека, если только её не разозлить. Но тогда – «страшнее кошки зверя нет»!
Кроме того, не секрет, что вот уже сотни и сотни лет охотники истребляют самых крупных и красивых зверей наших лесов в погоне за трофеем, и те рыси, что остались ныне, почти девять веков спустя, могут быть существенно мельче живших в славянских лесах во времена Владимира Мономаха. Да и сейчас встречаются ещё весьма крупные экземпляры под тридцать килограммов.
Есть также версия, что «лютый зверь» – это волк. Однако эта версия явно несостоятельна. Владимир Мономах сообщает нам лишь об одном звере, который прыгнул «на бёдра», а волки охотятся стаями. Акеле надо очень исхитриться, чтобы вопреки волчьей тактике сюда (на бёдра, то есть) угодить, а не нырнуть под пах. Да и в том же «Поучении Владимира Мономаха» волки названы своим именем. Чтобы их упомянуть, князю не нужно прибегать к иносказаниям, он не опасается называть серого его истинным именем, волки для него – обычное стайное животное: «И облизывались на нас половцы точно волки, стоя у перевоза и на горах, – Бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимы дошли мы до Переяславля…». А вот «лютый зверь» – специальное иносказание, призванное подчеркнуть драматичность переделки, в которую угодил Мономах.
Волка объявляют порою «лютым зверем» на основании фрагмента «Слова о полку Игореве». Но и там волк упомянут как отличное от «лютого зверя» существо. Хотя хорошо известно, что кошачьи, за исключением гепарда-пардуса (не способного, однако, лазить по деревьям), не склонны к долгому бегу, но все они стремительны в рывке или броске, нежданном и негаданном, прекрасно видят в темноте. Зоркие глаза рыси и то, как она тихо подкрадывается и растворяется на фоне действительности, издревле используются в метафорах. Вот и в Слове говорится именно о неожиданном и незамеченном побеге Всеслава Полоцкого уподобленного дикой кошке, неслышной и невидимой, ведущей ночной образ жизни: «На седьмом веке Трояна бросил Всеслав жребий о девице ему милой. Тот хитростью поднялся… достиг града Киева и коснулся копьем своим золотого престола киевского. А от них бежал, словно лютый зверь, в полночь из Белгорода, окутанный синей мглой, трижды добыл победы: отворил ворота Новгороду, разбил славу Ярославову, скакнул волком на Немигу с Дудуток» (перевод О.В. Творогова). Скрылся ночью, словно лютый зверь, а скакал волком.
Вот теперь время замыкать логический круг и возвращаться к теме…
Если на упомянутых амулетах перед нами в самом деле рысь (или иное дикое лесное кошачье, именуемое «рысью» и в ту пору ещё не до конца истреблённое на Севере Русской равнины), то речь должна идти о посреднике в путешествии на Тот Свет по стволу Мирового Древа или склону Мировой Горы в некоем мифе, в целом идентичном приведённому ранее балтскому (а может быть, как-то связанному с ним генетически). С этой целью амулет (как и реальные когти рыси) и могли носить с собой, он был залогом попадания в Верхний (или Нижний, если Древо перевёрнуто – всё зависит от точки зрения) мир.
Если рассматривать Млечный путь как реальный небесный прототип образа Мирового древа, то в самом общем виде рысь – лютый зверь, кот-баюн – и есть тот посредник, что подсказывает дорогу или доставляет к небесным «светилам» (или сторожит путь на звёздном мосту, так напоминающем цепь). А если ночью, когда виден Млечный Путь (и созвездие Рыси), дневное светило наверняка невидимо, рысь едва ли может быть солнечным символом (кошачьим лесной полосы Европы в принципе свойствен сумеречный образ жизни).
Это, возможно, даже лунный зверь, любимая кошка повелительницы ванов Фрейи (у германцев богиня к тому же владеет половиной душ павших). Женские культы в основном тяготеют к лунному календарю, а Луна – одна из традиционных обителей мёртвых. У асов Фрейе соответствует Фригг, как раз соотносимая со славянской Макошью. У континентальных германцев эти богини вообще не различаются, а Фригг именуется Фрия, что этимологически тождественно имени Фрейя. Кошка и «Мокушин зверь». Фригг – жена Вальфёдра-Одина, отца павших. Макошь близка по функциям к навьему богу Велесу. О дублировании функций богов в пантеоне древних германцев, отмеченным С. Пивоваровым, и об подобных параллелях мы писали ранее (см. книгу Д.Гаврилова «НордХейм. Курс сравнительной мифологии древних германцев и славян»).
Рысь в устном народном творчестве – редкий персонаж. Но вполне возможно, что в позднюю эпоху кот-баюн, это потустороннее существо, вполне мог заместить собой рысь в воззрениях потомков древних славян. В таком случае сетование Б.А. Рыбакова на отсутствие «лютого зверя» в нашем фольклоре вообще и сказочном фонде в частности напрасно. Тем более, что в любом случае домашние (не дикие!) коты и кошки проникают в Европу лишь в средние века. Они были редки и очень дороги, причём оказались единственными животными, которых было разрешено держать в женских монастырях. Считается, что именно монахи расселили кошек по всему континенту.
Имя славянского певца, вещуна и шамана Бояна, который «белкой» или мыслью путешествовал «по древу», созвучно с именем этого «шаманского» кота (вар.: кот-самоговор, кот-говорун), который и «бает обаятельно», и когти имеет такие, что свободно карабкается по Мировой оси (стволу древа). Вот вполне типичный сказочный зачин: «…На море, на океане; на острове Кидане стоит древо-золотые маковки, по этому древу ходит кот Баюн. – Вверх идет песню поет, а вниз идет сказки сказывает» («Иван-царевич и богатырка Синеглазка», из сборника М. К. Азадовского).
В общеизвестном собрании сказок А.Н. Афанасьева (1855 года издания) в вариации сюжета «сказки о царе Салтане» «По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре» (№ 286) читаем:
«Вот диво – так диво: за тридевять земель, в тридесятом царстве есть зеленый сад; в том саду есть мельница – сама мелет, сама веет и пыль на сто верст мечет, возле мельницы золотой столб стоит, на нем золотая клетка висит, и ходит по тому столбу ученый кот: вниз идет – песни поет, вверх поднимается – сказки сказывает»
Представляется сомнительным, чтобы безграмотные крестьяне разных губерний за двадцать пять лет поголовно перечитали стихотворную версию Пушкина (1831 года издания). Как раз напротив, вернее будет думать, что поэт использовал бытовавший сюжет. Хотя уже в начале XX века с грамотностью стало получше.
Так, «прекрасный образ у белозерского сказочника Гр. Медведева: “За тридевять земель, в тридесятом царстве есть диво: стоит дуб, а в этом дубу ходит кот, вверх идет – писни поет, а вниз идет – сказки сказывает”. Впрочем, не исключена возможность, что этот образ вторичного происхождения и навеян пушкинскими стихами. В еще неоконченном печатанием сборнике Калинникова: “кот морской лапой морду утирает, под дубом ходит, народ зовет слушать сказки, песни распевает”» — замечает М.К.Азадовский.
В другой сказке, с примерно похожей историей, а потому объединённой Афанасьевым в общую группу с одинаковым названием, одна из «трёх девиц под окном» хвалится:
«Кабы меня взял Иван-царевич, я бы с собой привезла кота-баюна: кот-баюн сказки сказывает – за три версты слышно». Иван-царевич стоит, слушает: «Это не заслуга мне! Кота-баюна я и сам могу купить» (№ 284).
В сказке «Балдак Борисович» из того же афанасьевского сборника победа над котом-бахарем представляется богатырским подвигом, в пору такому, о каком сообщал Владимир Мономах, если вспомнить о его «лютом звере»:
«Во славном городе во Киеве у царя у Владимира собирались князья и бояре и сильномогучие богатыри на почестный пир. Возговорил Владимир-царь таково слово: «Кто бы сослужил мне службу великую: съездил за тридевять земель, в тридесятое царство, к самому салтану турецкому – увести у него коня златогривого, вышничка багрового (?), убить кота-бахаря, самому салтану турецкому в глаза наплевать?
<…>Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается; отправлялся млад Балдак, сын Борисьевич, во путь во дорожку к салтану турецкому; приноровился приехать в самую полночь. Вошел на салтанский двор, увел из конюшни коня златогривого, вышничка багрового, схватил кота-бахаря, разорвал его надвое, самому салтану глаза заплевал» ( № 315).
В одном из вариантов сказки «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что» (№ 215) герою-Бездольному дают спецзадание «…сходить за тридевять земель, в тридесятое царство, и добыть оттуда кота-баюна, что сидит на высоком столбе в двенадцать сажон и многое множество всякого люду насмерть побивает» — излагает А.Н.Афанасьев. Бывает столб этот зачастую столь велик, что с его вершины можно видеть само тридевятое царство – собственно это ещё одна форма архетипов Мировой Горы и Мирового Древа:
«Бездольный лег спать, а жена его сошла в кузницу, сковала ему на голову три колпака железные, приготовила три просвиры железные, клещи чугунные да три прута: один железный, другой медный, третий оловянный. Поутру разбудила мужа: «Вот тебе три колпака, три просвиры и три прута; ступай за тридевять земель, в тридесятое царство, за котом-баюном. Трех верст не дойдешь, как станет тебя сильный сон одолевать – кот-баюн напустит. Ты смотри – не спи, руку за руку закидывай, ногу за ногой волочи, а инде и катком катись; а если уснешь, кот-баюн убьет тебя!» Научила его, как и что делать, и отпустила в дорогу.
Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли – пришел Бездольный в тридесятое царство; за три версты стал его сон одолевать, он надевает три колпака железные, руку за руку закидывает, ногу за ногой волочит, а то и катком катится; кое-как выдержал и очутился у самого столба. Кот-баюн прыг ему на голову, один колпак разбил и другой разбил, взялся было за третий – тут добрый мо́лодец ухватил его клещами, сволок наземь и давай сечь прутьями; наперво сёк железным прутом, изломал железный – принялся угощать медным, изломал медный – пустил в дело оловянный; этот гнется, не ломится, вкруг хребта увивается. Кот-баюн начал сказки сказывать: про попов, про дьяков, про поповых дочерей: а купеческий сын не слушает, знай его нажаривает. Невмоготу коту стало; видит, что заговорить нельзя, и возмолился: «Покинь меня, добрый человек! Что надо, все тебе сделаю». – «А пойдешь со мною?» – “Куда хошь – пойду!» И т. д.
По накалу противостояния практически Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
Символика сказки прозрачна. Успешное добывание кота-баюна означает, что для его владельца (или добытчика?) открыт путь к престолу богов по склону Мировой горы, по столпу Мироздания, ну или хотя бы по мысленному древу, о котором вещий зверь может рассказать. Собственно, с этого мы и начали наши рассуждения.
Вот вам и «лютый зверь»! Культ, миф, история и сказка – всё переплелось. Не зря изрёк поэт: «Разве сказки нужны только детям? Сказки взрослым гораздо нужней!»
Опубликовано: Д. Гаврилов, С. Ермаков. «Лютый зверь» Междумирья / «Родноверие», №1(4), 2011; Гаврилов Д.А., Ермаков С.Э. Были и Небыли сказки. О необычном, обыденном и искусстве перехода между ними. М.: Ганга, 2011. — 288 с. — С. 114-131.
