В мае этого года Дмитрию Покровскому исполнилось бы 60 лет. По этому поводу уже состоялось несколько семинаров, круглых столов, вечеров памяти. Никакого налета «официоза», как и во всем, что делал сам Покровский. Просто у него был редкий дар — собирать людей «во единый круг» — и вот он собрал нас вновь. Мы опять вместе, снова смотрим друг на друга, узнаем – кого-то мгновенно, кого-то не сразу: ведь некоторые не встречались десять, а то и двадцать лет. Но не утратилась и осталась неизменной «энергия круга Покровского», которая хорошо запомнилась еще с той поры, и, как стало теперь ясно, жила в нас все это время.
Сделалось очевидным, что такие круги сохраняют свою силу долго, даже если люди круга какое-то время не собираются вместе. Понятным стало и другое: воспоминания о Покровском, его деятельности, его ансамбле, очень нужны – и не только нам. Они имеют общекультурную ценность.
И все же этого не достаточно. Круг Дмитрия Покровского — не только круг людей, не только круг событий и дел. Это еще и круг идей. Круг воспоминаний (одних лишь воспоминаний) вместить их не сможет. Дмитрий Покровский должен быть понят, что и предстоит сделать. Его подвижническая жизнь была непрерывной культурной акцией, действом. Действие обрело со временем значимость культурного текста, «послания», которое еще предстоит расшифровать, прочесть и осмыслить.
Что касается воспоминаний, то большинство, думаю, согласится с тем, что есть у них некая общая эмоциональная окраска, где неизменно присутствуют две вещи — чувство удивления, доходящего иногда до потрясения и ощущение тайны. Что-то вроде Тунгусского метеорита на небосклоне отечественной культурной жизни времен застоя — яркая вспышка, окутанная сумраком загадочности. Потребность расшифровать и прочесть «послание Покровского» стала сегодня вполне ощутимой.
Существует немало людей, которые могли бы сказать о себе, что встреча с Дмитрием Покровским, общение с ним во многом изменили их последующую жизнь. Для меня, как и для многих других, после прихода в студию при «Дукате» начался ее новый этап. Многое из того, что происходило потом, было бы немыслимым без этого поворота. Субъективно это ощущалось как «перерождение»: иным, казалось, стал я сам. Нечто подобное происходило со многими. И с молодежью, и с людьми вполне сложившимися.
Какая сила совершала все эти «чудесные превращения»? Этот вопрос волновал многих из нас, и мы постоянно возвращались к его обсуждению. Иногда ответ казался достаточно бесспорным: фольклор, подлинная традиционная народная культура. Главное – чтобы подлинная. И тогда, только прикоснись и… Хотя, доступность чуда все же настораживает. Даже в сказках так не бывает: награду нужно как-то заслужить. Да и практика показывает, что одного прикосновения к подлинности оказывается недостаточно: многие это делали и до Покровского, и после. Значит, есть тут что-то еще.
Первую подсказку я получил от человека, работавшего, казалось бы, в совершенно иной области. Это — Марк Ефимович Марков — психолог, гипнолог, экстрасенс, автор книги «Искусство как процесс». В ней он, помимо прочего, обосновывает тезис, согласно которому искусство обладает свойством оказывать на людей трансовое воздействие, переводя незаметно для них самих их сознание в измененное состояние, в чем-то родственное гипнозу.
Долгое время я не знал, что Покровский и Марков хорошо знают друг друга. Узнав, был сначала удивлен. Потом понял, насколько это закономерно. Ведь Покровский имел ко всем этим вещам непосредственное отношение. Он, правда, не ставил научных экспериментов и не писал на эту тему книг и статей (насколько мне известно). Он практически владел искусством художественного транса, и со знанием дела использовал фольклорный материал в качестве инструмента, переключающего сознание человека в иное состояние, переносящего его в иную реальность. Такие свойства искал он в, прежде всего, в подлинном, аутентичном материале. Подлинным было для него то, что несло в себе подлинную жизнь и обладало подлинной энергией, то, что замыкало цепь (между «мной» и «тобой», между мной и моими далекими предками, между моим сознанием и моим подсознанием…). Ему, если хотите, нужна была подлинная «магия» фольклора. Речь, собственно, идет о силе, заключенной в подлинном фольклорном тексте. Он умел выпускать эту силу на свободу. Многие помнят, как это происходило и как это действовало.
Марков как-то сказал мне о нем:
«Покровский — один из немногих, кто действительно владеет «артефазом»»
«Артефазом» или «артефазным состоянием» он называл художественный транс. Покровский не использовал подобной терминологии. Он просто говорил о «состоянии». И все, кто был с ним, понимали, что значит «петь в состоянии» и почему песня, исполненная без «состояния» не имеет жизненной ценности. Как бы то ни было, а «артефазом» он действительно владел как Мастер. Он знал, как самому войти в состояние; знал, как ввести в него коллектив исполнителей. Умел, приведя в состояние ансамбль, так организовать его контакт с публикой, чтобы ввести в состояние всю аудиторию. Иными словами, это была виртуозно выстроенная цепь, передающая и усиливающая идущий от Мастера импульс, доводящая этот импульс до всех и каждого.
Сейчас можно сколько угодно гадать и спорить о том, что здесь было целью, а что средством. То ли подлинный фольклор был нужен в качестве источника силы и состояния, то ли состояние и связанная с ним сила служили средством, необходимым для проникновения в глубину культуры. Правда, мне кажется, состоит в том, что Покровский открыл движение в обоих направлениях. С одной стороны, он показал, как можно получать от фольклора необходимую энергетическую и духовную поддержку, помогающую человеку справляться с его жизненными тяготами и даже болезнями. И кто скажет, что подобное обращение к культуре «не аутентично»? Но есть и другая сторона вопроса. Современному человеку трудно без профессиональной помощи «прикоснуться» к подлинному фольклорному материалу. Чтобы «прикоснуться», нужно сначала «дотянуться». Прежде всего, дотянуться своим сознанием. Согласитесь, что между современным сознанием и архаической культурой существует значительная дистанция. Для того, чтобы эту дистанцию преодолеть, требуется работа, а для работы нужна энергия и особая технология. Собственно «транс», о котором идет речь (или особое «фольклорное состояние») — это и есть изменение сознания в сторону его приближения к архаической (мифологической) культуре.
У Покровского такая технология была. Она включала целый комплекс системно связанных компонентов:
- Магия звука
- Магия круга (системы кругов, образующих цепь)
- Магия действа (обряда, театра, игры)
- Магия контекста (системы символа)
- Магия личности лидера.
И все эти ключи вместе взятые открывали доступ потенциалу подлинного текста культуры. Если сказанное выше – не домыслы автора этих строк, то можно утверждать, что Покровским фактически была разработана своя психотехника работы с фольклорным материалом. И тогда значение его деятельности открывается в новой перспективе. Мы можем по справедливости отнести Покровского к тем немногим выдающимся деятелям художественной культуры, которые первостепенную роль отводили психотехнической составляющей художественной деятельности. В художественном творчестве эти люди ставили на первое место работу внутреннюю, работу души, а в своем искусстве основной акцент они делали на том, что лежит «по ту сторону» непосредственного материала искусства. В частности, в музыке — не «нотки», а нечто лежащее за ними. Искусство для них — не вещь, а процесс взаимодействия человеческих душ. На словах с этим согласятся многие. На практике же внешний план затягивает, вытесняет план внутренний. Забота о душе и здесь, как всегда, откладывается «на потом». И тогда необходим чей-то подвиг, чтобы внутренняя реальность осуществила очередной прорыв на план внешний.
Такие люди всегда в меньшинстве. Но в этом кругу такие имена, как К. Станиславский и М. Чехов, Ф. Шаляпин, скрипач Л. Ауэр. Несколько ближе по времени Г. Нейгауз и плеяда его учеников, известная как «психотехническая школа» в фортепианном исполнительстве. Мы, правда, ничего не слышали о существовании «психотехнической школы» в фольклористике. Но если бы таковая возникла, то Покровский мог бы по праву считаться ее родоначальником.
Впрочем, назвав метод Покровского психотехническим, мы дадим верное, но не полное его определение. Психотехника предполагает владение «механизмами души». Магия Покровского включала также владение «механизмами культуры». Речь, собственно, идет вот о чем. Всякий, кто так же активно обращается к архаическим образцам фольклора, вольно или невольно прикасается к мифологической культуре, вторгается на территорию мифа. Покровский тоже делал это, и делал вполне осознанно. Миф же – не просто культурный памятник ушедшей эпохи, и не просто некий особый сюжет. Это еще и особым образом устроенный, по особым законам живущий культурный организм. Именно он-то, мне кажется, интересовал Покровского в первую очередь. Миф был нужен ему живой, а не мертвый. А что умеет делать живой миф? Многие, кто занимался исследованием мифа, отмечали удивительную его способность: он втягивает в свою орбиту все, что входит с ним соприкосновение, и переосмысливает любой предмет, наделяя качествами, совершенно далекими от его первоначальной природы. Живой миф принципиально открыт, всеяден и «магичен», то есть, способен превращать что угодно во что угодно, оставаясь при этом самим собой. Покровский активно работал с живым мифом, используя его особые культурные возможности. Можно сказать, что он виртуозно владел «мифотехникой», знал, как миф строится, и сам умел его строить. Многие воспринимали его как мистификатора, выдумщика, мастера розыгрыша. Но это была лишь поверхность, за которой скрывались вещи куда более глубокие и серьезные. Можно вспомнить и о том, как причудливо сочетались даже в облике ансамбля элементы традиционной культуры и культуры современной, например, поражавшее воображение многих соседство сарафана и джинсов. Но ведь живой миф может освоить и джинсы, включив их в свою смысловую системы в совершенно неожиданном качестве.
Так что метод Покровского был не просто психотехническим. Он представлял собой единство психотехники и мифотехники. Здесь его новаторство и совершенно не освоенная область его творческого наследия
Все это, конечно, далеко выходит по своему значению за пределы фольклористики как таковой. Собственно, Покровский и не был фольклористом в узко специальном смысле этого слова. Кем же он был и кем он остается для нас сегодня? Можно попробовать перечислять: музыкантом, режиссером, актером, педагогом, ученым, организатором, общественным деятелем.… А если коротко – культурным героем.
Покровский действительно был культурным героем, человеком «эксклюзивной роли» в культурной жизни, роли, которую не мог бы сыграть никто другой. На круглом столе, посвященном его памяти, всплыл вопрос: «кто мог бы заменить Покровского?». Да никто не мог бы его заменить. Культурный герой в принципе незаменим. Он всегда – единственный. Его культурная функция тождественна его личности. Правда, обычно он приходит под каким-то знаменем, но, в отличие от простого знаменосца, неотделим от своего знамени и сам незаметно превращается в знамя.
То было время культурных героев – оно в них нуждалось, и оно их рождало. И в шестидесятых, и в семидесятых… Правда, в семидесятых климат уже изменился. В шестидесятых горизонты свободы ощутимо расширялись, в семидесятых стали сужаться. Дышать и двигаться становилось все трудней, и для того, чтобы толкать свою телегу в вязком глиноземе, необходимо было обладать достаточным запасом не только любви, но и «бешенства» (интонация Высоцкого как нельзя лучше выражает эту особенную энергетику).
Был такой внутренний ресурс и у Покровского. Вот характерный эпизод. Перед закрытыми дверями клуба, где было запланировано мероприятие, топталась растерянная публика. Вахтер по каким-то своим соображениям решил никого не пускать и заперся изнутри. У собравшихся настроение подавленное, надежды никакой: то было время диктатуры вахтеров – решил не пускать, так и не пустит. Стремительно подходит Покровский.
Еще издали, оценив обстановку, не снижая скорости, пронзает толпу, бьет кулаком в дверь и страшным голосом кричит: «Убью!»
И двери открываются. Покровский проходит внутрь, за ним просачиваются остальные.
А обескураженный «абсолютный вахтер» еще долго бормочет: «Ишь ты – убьет! Выискался!»
Он ведь не знал (как, наверно, и все остальные), что грохнул кулаком в дверь и крикнул «Убью!» не Дмитрий Викторович Покровский (интеллигентный и мягкий человек), а Миф. Миф о всемогущем вахтере пал под натиском мифа о всемогущем фольклоре. И само это «великое сражение» стало звеном рождавшегося тогда нового мифа.
Впрочем, не стоит все сводить к мифам, упуская из виду реального человека.
В семидесятых годах ХХ века в лице Покровского в «фольклорное дело» России пришел человек, казалось бы, совершенно для этого дела нетипичный. По самому складу своего сознания глубоко современный. Широко образованный и открытый для всего нового. Универсально одаренный. Как теперь говорят — «креативный», заряженный на творчество. Истинный художник. Мощный лидер, магнетическая личность, притягивающая к себе, внушающая почти безграничное и одновременно радостное доверие. Личность, сочетающая способность к поступку и чувство ответственности, причем, не только за свои собственные действия, но и за многое вокруг происходящее. Можно сказать сильней: он обладал чувством исторической ответственности — за то, что было до него и за то что будет после. Качество, редкое и тогда, а ныне и вовсе забытое, относящееся к тому, что называлось некогда аристократизмом духа. Да, вот в этом, пожалуй, был он несколько «старомоден»; и Пушкин стоявший у него на столе, поглядывал на хозяина с явной симпатией, как на старого приятеля, человека общих убеждений и общих «предрассудков».
«А что, — спросил я его тогда, — «все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем …?»
«Почему нельзя — можно!», — ответил он с веселой серьезностью мистификатора.
Набор такого рода качеств делал его, безусловно, человеком современной европейской культуры, высшей ценностью и высшим принципом которой является Личность. В искусстве этот принцип проявляет себя в ценностях личной сверх-одаренности и личного самовыражения — того, что связываем мы в первую очередь с понятием художественного гения. Не есть ли в этом некий парадокс: человек такого типа, такой закваски становится проводником и проповедником традиционного фольклора — культуры совершенно иного, полярно противоположного типа?
Конечно, есть! Хотите — парадокс, хотите — внутреннее противоречие. Оно вибрировало в атмосфере каждого концерта. Это, естественно, не оставалось незамеченным и вызывало когда недоумение, а когда и возмущение. В первую очередь бросалось в глаза сочетание архаики и современности, например, когда ансамбль исполнял древнейшие языческие песнопения, ратуя за аутентичность, но при этом некоторые его участники (как правило, мужчины) выходили на сцену в современной одежде — сам Покровский в костюме, а кто-то и вовсе в джинсах. Те, кто «копал глубже» замечали, что особый форсированный звук, темпо-ритм действия, спонтанность сообщают всему представлению такую экстатичность, которая скорее походит на атмосферу рок-концерта. Наиболее продвинутые профессионалы и знатоки традиционной культуры «разоблачали» Покровского в том, что он «обещает» нам демонстрировать подлинный фольклор, а вместо этого «подсовывает» собственное творчество, плоды собственной фантазии, обращаясь с материалом как ему заблагорассудится. То есть, ведет себя не как благонамеренный фольклорист, а как СВОБОДНЫЙ ХУДОЖНИК!!! И вообще, можно ли сочетать аутентичное и новаторское, анонимно-коллективный характер традиционной культуры и личное артистическое самовыражение? Можно ли соединить эпическую отстраненность народной песни с проявлениями «крутого» по тем временам социального активизма? Можно ли одновременно смотреть и в прошлое, и в будущее, пребывать в вечном и жить в предельно спрессованном настоящем? Действительно, отношения со временем у Покровского были особенные: его настоящее включало в себя и прошлое, и будущее, и соотнесенность с вечным. В тысячах мелочей проявлялось то, что все это (прошлое, будущее, вечное) он воспринимает как близкое и легкодоступное, находящееся на расстоянии протянутой руки. Какою же мерой мерить жизнь таких людей? Количеством прожитых лет, или количеством «жизненного порыва», пропускаемого сквозь себя на протяжении жизни?
Эти и еще многие парадоксы и противоречия присущи феномену Покровского. В них своя логика, своя органичность, а потому и своя гармония. Думаю, именно они делали его столь интересным, столь насыщенным и столь неповторимым. Именно они придавали ему особую наэлектризованность. Наэлектризованное — непременно поляризованное. Феномен Покровского замкнул время в круг, соединив культурные полюса: полюс архаического и полюс современного. Но не смешал их и не подчинил один другому, а сблизил, как сближают электроды, между которыми в определенный момент вспыхивает вольтова дуга.
(Опубликована в книге «ДМИТРИЙ ПОКРОВСКИЙ. Жизнь и творчество» и в журнале «Музыкальная академя» № 4, 2004 г.)
