Одежда

Очерки русской культуры XIII-XV веков. Часть первая. Материальная культура

Русская крестьянская одежда в XIII-XV вв. сохраняла, очевидно, прежний облик, судя по курганным находкам. Курганный обряд погребения в некоторых землях у крестьян сохранился до XIV в. От мужских одежд до нас доходят пояса, от женских — украшения. Основной одеждой мужчин оставалась короткая рубаха, главная форма которой, косоворотка, выработана еще в предыдущую эпоху. Подпоясывалась она высоко, значительно выше уровня таза. Пряжки по-прежнему были лировидные. Короткая рубаха простонародья резко отличалась от долгополых одежд знати. Это противоположение можно проследить на сотнях примеров по летописным миниатюрам. В Кенигсбергской летописи (рисунки XV в., оригиналы их частично восходят к XIII в.) — длинные платья у князей и бояр, купцов, дружинников (в мирной обстановке), зрителей исторических событий; короткие рубахи (выше колен) — у крестьян, ремесленников, землекопов, гребцов, плотников, каменщиков (См. А. В. Арциховский. Древнерусские миниатюры как исторический источник. Изд-во МГУ, 1944, стр. 28.). Та же закономерность наблюдается в Никоновской летописи (рисунки XVI в., оригиналы их частично восходят к XIV-XV вв.) (См. А. В. Арциховский. УК. соч., стр. 100.).

Женские наряды в деревне известны по-прежнему только по курганным украшениям. До XIV в. включительно сохранялся племенной наряд вятичей, для которого характерны семилопастные височные кольца — большие пластины по семь лопастей каждая. Ряд таких пластин окаймлял лицо сверху, а снизу шли бусы, вперемежку красные длинные (сердоликовые бипирамидальные) и белые круглые (хрустальные шарообразные). Надо полагать, и в самой одежде чередовались красный и белый цвета. Вероятны красные вышивки и красные оторочки при белом фоне холста. К XIV в. металлические украшения этого наряда благодаря обильной прорези приобрели кружевной облик; появились височные кольца со сложными вариантами ажурного узора (См. А. В. Арциховский. Курганы вятичей. М., РАНИОН, 1930, стр. 46-55 и рис. 36-47.), а прорезь перстней, привесок к ожерельям и привесок-зверьков достигла неслыханного разнообразия. Геометрический орнамент давал для этой прорези бесконечные комбинации зигзагов, дисков, лучей, сеток и т. д. (См. А. В. Арциховский. Курганы вятичей. М., РАНИОН, 1930, стр. 73-79 и рис. 57-73.). Несомненно, еще сложнее были недошедшие до нас узоры вышивок этого женского крестьянского наряда, составлявшие единое художественное целое с уцелевшими каменными и металлическими украшениями. В других землях этого времени даже украшения неизвестны или плохо известны.

Височные кольца из Белевского клада XIII-XIV вв. (ГИМ).

Височное кольцо из Белевского клада с лицевой и оборотной стороны. (ГИМ).

Обувь в мужских и женских погребениях одинаково встречается (иногда кожаная), но не приходится сомневаться, что и в XIII-XV вв. основной деревенской обувью были лыковые лапти. Одежды крестьяне ткали обычно из грубой шерсти. Это подтверждают куски тканей, которые находят иногда в курганных погребениях; то же самое сообщают и письменные источники. "Житие" Сергия так характеризует простую одежду: "...от сукна проста, иже от сермягы, от влас и от влны овчаа спрядено и исткано" (Житие Сергия. ПДПИ, вып. 58. СПб., 1885, стр. 93.).

В 1425 г. князь Юрий Дмитриевич, встречая в Галиче митрополита Фотия, "чернь свою събрав из городов своих и волостей, из сел и деревень, и бысть их многое множество, и постави их на горе от града с приезда митрополича, кажа ему многых людий своих.
Митрополит же ...възрев на онь народ, иже по горе стоящь, и рече князю Юрью: "сыну, не видах столко народа в овчих шерстех", вси бо бяху в сермягах; князь бо хотя явитися яко много люди име, а святитель в глум си вменив себе" (Воскресенская летопись) (ПСРЛ, т. VIII, стр. 93.).

Для шерстяной верхней одежды наряду с названием "сермяга" применялось название "волота", или "вотола", кое-где сохранившееся в деревне до последнего времени. Митрополит Киприан в конце XIV в. пишет псковскому духовенству: "А мужи бы к святому причастью в волотах не приходили, но снимаа волоты: а на ком пригодится опашень или шуба, а они бы припоясывали" (РИБ, т. VI, стр. 242.). А. В. Поппэ доказывает, что вотола — "безрукавный плащ-накидка". Другое значение слова "вотола" — "грубая толстая ткань из льняных и посконных охлопьев" (А. Поппэ. История древнерусской ткани и одежды. Вотола. "Acta balticoslavica", t. 2. Bialostok, 1965, str. 151-152.).

Об одеждах древнерусских горожан (ремесленников, мелких торговцев) до последних лет нельзя было сказать почти ничего. Но большие новгородские раскопки дали довольно обильные материалы, хотя и отрывочные. Целых одежд не найдено, но много тканей; обильны находки обуви; есть шляпа, большое число женских украшений; некоторые упоминания в берестяных грамотах тоже имеют значение для этой темы.

В грамоте № 141 (XIII в.) перечислены одежды, которые Гришка и Коста заложили у ростовщика Сидора (См. А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.). М., Изд-во АН СССР, 1958, стр. 17-19.). Это была ломбардная операция. Гришка заложил кожух, свиту, сороцицу, шапку и сапоги, а Коста — свиту, сороцицу, сапоги и тоболы (чемодан). Так мы узнаем номенклатуру новгородских одежд.

Все эти термины были и раньше известны (кроме термина "тоболы", не имеющего отношения к данной теме). Кожух — шуба, свита -основная одежда, сороцица — нижняя рубашка. До этой находки известия о кожухах относились лишь к феодальной знати. Известия о свитах встречались в переводной церковной литературе или относились к духовенству. Название основной одежды светского человека было до находки этой грамоты неизвестно.

Слово "сороцица" есть еще в берестяной грамоте № 43 (рубеж XIV-XV вв.). Борис, уехавший ненадолго из Новгорода, пишет жене Настасье: "да пришли сороцицю, сороцице забыле" (А. В. Арциховский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1952 г.). М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 45.). Он забыл дома белье и просит прислать смену белья. В обеих грамотах "сороцица" пишется через "ц": это новгородское цоканье. В других источниках (в том числе и предыдущей эпохи) известен термин "сорочица", "срачица", "сорочка".

Бельем для мужчин и для женщин одинаково служила сорочка, вероятно, льняная. Летопись говорит о разорении Торжка тверскими войсками в 1373 г.: "...а жен и девиц одираху и до последние наготы, рекше и до срачицы, иже и погании не творять" (Воскресенская летопись) (ПСРЛ, т. VIII, стр. 20.). В 1378 г. митрополит Киприан жалуется Сергию Радонежскому, что великокняжеские слуги митрополичьих слуг "из города вывели ограбленых и до сорочки, и до ножов, и до ногавиц, и сапогов и киверов не оставили на них" (РИБ, т. VI, стр. 175.).

В Новгороде при раскопках найдено много остатков тканей. Они подвергнуты лабораторным исследованиям (См. А. Нахлик. Ткани Новгорода. Опыт технологического анализа. МИА, № 123. М., 1963.). За редкими исключениями, это шерстяные ткани. Анализ сырья дает основания различать в новгородском материале следующие типы шерсти: шерсть местных овец, шерсть испанских мериносов, шерсть английских тонкорунных и английских толсторунных овец (См. А. Нахлик. УК. соч., стр. 274; см. еще стр. 270, 272.). Испания снабжала с XIII в. сырьем ткачей Фландрии, а те снабжали лучшими шерстяными тканями всю Европу. С ними соперничали ткачи Англии и отчасти Голландии. Анализ новгородских находок доказал, что импортные шерстяные ткани до XIII в. все сделаны из шерсти английских овец, они и вытканы в Англии; в XIII в. появляются и широко распространяются фландрские ткани из испанского сырья (См. А. Нахлик. УК. соч., стр. 274; см. еще стр. 286- 292.). Известия о ввозе в Новгород фландрских сукон обильны (См. А. Л. Хорошкевич. Торговля Великого Новгорода с Прибалтикой и Западной Европой в XIV-XV веках. М., Изд-во АН СССР, 1963.). В русских источниках они называются ипскими сукнами (от имени фландрского города Ипра).

Местные шерстяные ткани в новгородских археологических материалах преобладают; с XIII в. они становятся довольно однородными по структуре, что позволяет предположить регламентацию городского ремесла (См. А. Нахлик. УК. соч., стр. 292-296.). Оригинальны и самобытны русские ажурные шерстяные ткани XIII-XV вв., говорящие о своеобразном высоком мастерстве (См. А. Нахлик. УК. соч., стр. 250-253.).
В берестяной грамоте № 125 (рубеж XIV-XV вв.) Марина пишет своему сыну Григорию: "купи ми зендянцю добру" (А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1953-1954 гг.). М., Изд-во АН СССР, 1958, стр. 59-60.).

Ткань, называемая "зендень", часто упоминается в русских документах XVI-XVII вв. Она известна всех цветов. Исследование музейных материалов позволило установить, что этим словом обозначалась хлопчатобумажная ткань (Сборник Оружейной палаты. М., 1925, стр. 68.). Наршахи в "Истории Бухары" (X в.) говорит о бухарских хлопчатобумажных тканях, называемых "занданичи" по имени селения Зандана (или Зендене) под Бухарой (См. Мухаммад Наршахи. История Бухары. Ташкент, 1897, стр. 23.). Берестяная грамота сообщила, что еще в Великом Новгороде продавались эти ткани.

С Востока происходят и шелковые ткани, они в новгородских раскопках представлены немногими кусками (См. А. Нахлик. УК. соч., стр. 230.).
Свои новгородские льняные ткани тоже при раскопках попадаются довольно редко: лен сравнительно плохо сохраняется в земле, но его было много.
Обильные упоминания новгородских писцовых книг конца XV в. о возделывании льна не позволяют сомневаться в обильном применении льняных тканей, шедших, конечно, на сорочки и, вероятно, также на летние одежды. Упоминается лен и в берестяных грамотах ("№ 136, 250). В берестяной грамоте № 21 (XV в.) сказано, что адресатка (неизвестная по имени женщина) "озцинку выткала". Термин "усчина" в писцовых книгах означает холст (в грамоте опять новгородское цоканье). Автор письма добавляет: "и ты у себя избели" (А. В. Арциховский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1952 г.), стр. 22.). Холст в Новгороде полагалось белить.
Как уже сказано, почти все найденные ткани шерстяные. Теперь они буры или черны. Но микроскопированием установлено, что они, как правило, были окрашены (См. Н. Б. Черных. Новгородские ткани из Неревского раскопа. ВМУ, и-фс, 1958, № 4, стр. 109.). Иногда цвет определялся при внимательном рассмотрении и на глаз, но в большинстве случаев микроскоп был необходим. Резко преобладал красный цвет, в древней Руси вообще любимый. Красных тканей оказалось 262 (202 — киноварного оттенка, 60 — карминного), черных — 40, желтых — 20, зеленых — 13, синяя одна, белая одна.

В новгородской берестяной грамоте № 262 упомянуто "портище зелени", зеленая одежда (См. А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956-1957 гг.). М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 89.), в грамоте № 263 — "портище голубине", голубая одежда (См. А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956-1957 гг.). М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 90.). Обе эти грамоты относятся к XIV в.

Тем же веком датирована грамота № 288, где названы "хаму 3 локтя", то есть холст, и затем "золотник зеленого шолку, другии церленого, третий зеленого жолтого, золотно белил на белку" (См. А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956-1957 гг.). М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 117.). Грамота оборвана, и общий смысл ее не ясен, но речь идет, по-видимому, о белении холста и о шелке для разноцветных вышивок по холсту. Названы три цвета: зеленый, червленый (красный) или алый и зелено- желтый, то есть зеленовато-желтый.

Конечно, сермяги и волоты, о которых выше шла речь, носили не только крестьяне, но и горожане. Облик новгородских городских одежд помогают установить некоторые изображения, давно известные.
Новгородский мастер Аврам, чинивший в XIV в. (См. А. С. Орлов. Библиография русских надписей XI-XV вв. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 111.) Магдебургские врата новгородского Софийского собора, приделал к ним свою автопортретную статуэтку. Волосы мастера стрижены в кружок, борода небольшая и круглая, в левой руке клещи, в правой руке молот, у пояса тигель. Одет он в рубаху, доходящую только до колен и расшитую ромбическими узорами. Ворот прямой, его окаймляет тесьма. Пояс тканый, охватывает талию в три оборота, посредине свешиваются две широкие кисти. Сапоги высокие (См. А. И. Анисимов. Автопортрет русского скульптора Авраама. ИАН СССР, с. VII, 1928, № 3, стр. 173-184.).

Заглавные буквы новгородских рукописей XIV в. имеют зачастую вид человечков. Обыкновенно эти фигурки нарочито смешны и условны, они перерастают иногда в чудовища, но некоторые фигуры являются довольно реальными зарисовками новгородских горожан. Реальность эта подчеркивается тем, что художник приписывает к рисунку текст.

Новгородская берестяная грамота № 262. Прорись. (А. В. Арциховский и В. И Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956-1957гг.). М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 89).

В псалтыре начала XV в. буква М представлена в виде двух рыбаков, тянущих сеть (левая мачта буквы — один рыбак, средняя часть — сеть с рыбами, правая мачта — другой рыбак).
Художник настолько увлекся своим рисунком, что тут же приписал перебранку. Левый рыбак говорит: "потяни, корвин сын", правый отвечает "сам еси таков". Все это написано на странице псалтыря теми же уставными буквами, что и текст книги, только буквы поменьше, чем в псалмах. Рисунок реален, одежды новгородских рыболовов переданы, вероятно, так же точно, как и их лексика. Оба собеседника одеты в рубахи до колен и в высокие сапоги. У левого рубаха синяя с желтым, пояс желтый, у правого рубаха зеленая с синим, пояс синий (См. В. Стасов. Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени. СПб., 1887, табл. LXXI, рис. 5.).

В 1355 г, писано евангелие по словам записи "повелением архиепископа новгородского Моисея, рукою многогрешного Леонида и Георгия". "Многогрешный Леонид" тоже грешил подобными рисунками. Буква Р представлена в виде человека с поднятой банной шайкой в руке (человек составляет мачту буквы, а шайка — ее округлость). Приписка во избежание сомнений поясняет: "обливается водою". Впрочем, нагого человека художник изобразить не решился. Одежда та же самая: подпоясанная рубаха доходит до колен. Рубаха белая, штаны синие (См. В. Стасов. Славянский и восточный орнамент по рукописям древнего и нового времени. СПб., 1887, табл. LXV, рис. 29.).

В 1358 г. писано евангелие при архиепископе новгородском Алексее Лукьяном и Федором. Их тоже соблазнила буква Р. Она представлена в виде гусляра, играющего и пляшущего.

Приписка гласит: "гуди гораздо".. Темно- синяя рубаха опять доходит до колен, она частично закрыта огромными гуслями (См. В. Стасов. УК. соч., табл. LXVII, рис. 2.).
В требнике того же XIV в. буква В изображена в виде длиннобородого человека, присевшего на корточки и протянувшего руки к небольшому ярко-красному костру. Приписка гласит: "мороз рукы грееть", — получается типичная для русского города сценка, костер горит в морозный день, чтобы прохожие могли отогреваться. Одежда на этом рисунке больше всего напоминает бараний тулуп (См. А. И. Некрасов. Очерки из истории славянского орнамента. ПДПИ, вып. 183, СПб., 1913, стр. 13 и табл. VI, рис. 8.). Расцветки нет, изображение просто нанесено красным контуром.

Недавно в Новгороде найдена большая летняя шляпа; это первый древнерусский головной убор, дошедший до нас. Облик ее совершенно неожиданный. Она сплетена из сосновых корней. У нее плоский широкий верх и плоские широкие поля. В общем она похожа на соломенные шляпы-канотье, распространенные на рубеже XIX-XX вв., но материал не тот, а археологическая дата здесь бесспорна — XIV в. В разные эпохи сходные формы возникали при попытках создать удобную и красивую летнюю шляпу.

Об обычных шапках еще будет речь (см. ниже о головных уборах новгородских и суздальских послов на иконах).
Лучше всего в новгородских раскопках представлена обувь. Обрывки кожаной обуви исчисляются сотнями тысяч. Для сравнения можно сказать, что лапоть найден только один раз, хотя лыко в новгородской почве сохраняется прекрасно. Очевидно, новгородцев никак нельзя было назвать лапотниками. А лапотниками русская летопись с древнейших времен называет бедняков (ПВЛ, ч. 1, стр. 59.).

Более или менее сохранившихся экземпляров обуви в Новгороде найдено несколько тысяч. Они подробно изучены (См. С. А. Изюмова. К истории кожевенного и сапожного ремесел Новгорода Великого. МИА, № 65. М., 1959.). Можно изложить вкратце некоторые результаты этого исследования.

Во все века здесь применялись поршни, сделанные из мягкой кожи, изогнутой по форме ноги. Наряду с ними бытовали мягкие туфли с пришитыми подошвами; они более типичны для ранней эпохи и число их к XIII в. уменьшается (См. С. А. Изюмова. УК. соч., стр. 200-205, 211-214.); уменьшается тогда и число полусапожек, которые в XIV в. вообще исчезают. Полусапожки, восходящие еще к скифским образцам, являются прототипами сапог. От них они отличаются невысокими голенищами, около 15 см, и более простым покроем (См. С. А. Изюмова. УК. соч., стр. 205-207, 211.).

В X-XI вв. сапоги в Новгороде встречаются еще очень редко, в XII в. — тоже редко, в XIII в. они становятся обычны, в XIV и XV вв. — обильны. Различаются остроносые и тупоносые формы (См. С. А. Изюмова. УК. соч., стр. 207.). Они, по-видимому, уже в средние века сменяли друг друга: смены мужских мод вообще однообразны. Высота голенищ сапог обычно до 22 см, иногда до 27 см.
Раиние сапоги не имеют каблуков. Лишь в XIV в. появляются, судя по раскопкам, высокие каблуки. В XV в. они продолжают применяться (См. С. А. Изюмова. УК. соч., стр. 211, 214.).

Только в слоях XIV-XV вв. остатки сапог составляют большинство среди остатков новгородской обуви (См. С. А. Изюмова. УК. соч., рис. 4, 7.). К этому времени новгородцы окончательно перешли от мягкой обуви к жесткой.

Шляпа из сосновых корней. XIV в. Новгород. (Коллекция НАЭ).

Основные типы обуви: 1 — сапог, 2 — ажурная туфля, 3, 4 — вид той же туфли сзади и сверху, 5 — детская простая туфелька, 6 — поршень, 7 — полусапожок. Новгород. (Коллекция НАЭ. С. А. Изюмова. К истории кожевенного и сапожного ремесел Новгорода Великого. МИА, № 65, стр. 212, рис. 8).

Несколько слов надо сказать об узорах на коже. В XIII в., когда мягкой обуви еще было много, узоры переживали расцвет. Мягкие туфли и поршни украшались вышитыми или ажурными орнаментами. Среди них можно видеть лилии, ветчатые узоры, пояски волнистых линий, плетенки в виде восьмерок и т. д. В XIV- XV вв., когда преобладали сапоги, узоры стали реже, но поверхность сапожных головок неоднократно покрывалась орнаментом из тисненых полос (См. С. А. Изюмова. УК. соч., рис. 4, 7.).

Специфически городским женским украшением XI-XIII вв. был стеклянный браслет. Обломки стеклянных браслетов (синих, зеленых, желтых, фиолетовых) изобилуют в русских городских слоях XII-XIII вв. В деревнях их нет. В Новгороде они исчисляются многими тысячами. В начале XIV в. они в Новгороде еще встречаются, но затем выходят из употребления (См. Б. А. Колчин. Топография, стратиграфия и хронология Неревского раскопа. МИА, № 55. М., 1956, стр. 123.). Русские городские слои XIV-XV вв. лучше всего отличаются от более древних слоев именно по отсутствию этих украшений.

Металлические браслеты в новгородских городских слоях довольно часты до XIV в. включительно. Многие из них ничем не отличаются от курганных деревенских.
Вообще металлических женских украшений в Новгороде найдено много, и они теперь исследованы (См. М. В. Седова. Ювелирные изделия древнего Новгорода. МИА, №65.).
В слоях XIV-XV вв. уже не встречаются многие предметы, обычные в ранних новгородских слоях, — височные кольца курганных типов, лунницы, амулеты с изображениями (См. М. В. Седова. УК. соч., стр. 223-227.).

Из вещей курганных типов до XV в. включительно применяются привески в виде коньков, а также бубенчики (См. М. В. Седова. УК. соч., стр. 231, 327.).
На рубеже XIII-XIV вв. в Новгороде появляются серьги из проволочного стержня, изогнутого в виде вопросительного знака, на конец которого надета бусина. В слоях XIV и XV вв. они встречены неоднократно (См. М. В. Седова. УК. соч., стр. 226.). Подобные серьги носили и позже, в Московской Руси.

Булавки для застежки плащей и фибулы в слоях до XIII в. обычны; в XIII-XIV вв. они исчезают (См. М. В. Седова. УК. соч., стр. 228-245.). Это связано, конечно, с изменением одежды. По-видимому, плащи, застегнутые сверху, были обычной русской одеждой X-XII вв., а потом вышли из употребления.
Браслеты курганных типов, витые и пластинчатые, доходят в Новгороде, как и в курганах, до XIV в., а дальше не идут (См. М. В.Седова. УК. соч., стр. 247-254.). То же можно сказать о перстнях курганных типов.

В городе особое значение имели перстни печатные, в курганах они редки. Перстни снабжены щитками, печатями; эти печати часто имеют изображения. В Новгороде печатные перстни, сравнительно редкие в слоях X-XII вв., довольно обычны в слоях XIII-XV вв.
Изображения печатей — птицы, звери, цветы, треугольники, руки. Эти знаки могли оттискиваться на воске, удостоверяя подпись владельца (См. там же, стр. 255 и рис. 10.).
Княжеские и боярские одежды в XIII-XV вв., несомненно, изменились. Вышел совершенно из употребления плащ-корзно, столь распространенный в предыдущую эпоху, судя по княжеским портретам.

Отсутствие надежных рисунков не позволяет решить, когда он исчез и чем был заменен. Верхняя нарядная теплая зимняя одежда в духовной Ивана Калиты называется "кожух": "А ис порт из моих сыну моему Семену кожух черленныи женчюжныи, шапка золотая. А Ивану сыну моему кожух желтая обирь с женчюгом и коць великий з бармами. Андрею сыну моему бугай соболий с наплечки с великим женчюгом с каменьем, скарлатное портище сажено с бармами. А что есмь нынеча нарядил два кожуха с аламы с женчюгом, а то есмь дал меншим дет ем своим, Марьи же Федосьи, ожерельем" (ДДГ, стр. 8.). Все это позволяет только в общих чертах представить пышность этих одежд. Мы знаем, например, что бармы представляли собой цепь золотых медальонов, но покрой одежд по такому перечню установить нельзя.
Иван II завещает сыну своему Дмитрию "опашень скорлатен сажен", то есть легкую летнюю одежду, алую, унизанную жемчугом (ДДГ, стр. 16.). Это древнейшее упоминание слова "опашень", довольно распространенного в Московской Руси.

Княжеские портреты XIII-XV вв. до нас не дошли, хотя это может показаться странным, если вспомнить, что от XI-XII вв. их дошел целый ряд. Правда, на саккосе митрополита Фотия вытканы в начале XV в. шелком и золотом портреты Василия Дмитриевича Московского и его жены Софьи Витовтовны. Но этот саккос привезен из Византии (См. А. С. Орлов. УК. соч., стр. 129.). На нем имеется и другая пара портретов: греческий царевич, впоследствии император Иоанн VI Палеолог и жена его, дочь московского великого князя, Анна Васильевна. Одежды всех этих фигур, по-видимому, византийские (См. С. П. Бартенев. Московский Кремль в старину и теперь, кн. II. М., 1916, рис. 108, 109.), никаких элементов, напоминающих более древние или более поздние русские зарисовки, здесь нет.

Споры возникли вокруг рукописи Амартола конца XIII в. В одной из ее миниатюр видели портретное изображение тверского князя Михаила Ярославича и его матери Ксении.
Появились возражения, в которых важным аргументом был специфически болгарский характер одежд. Теперь признано, что русский миниатюрист точно скопировал болгарский оригинал. Ни портрета, ни русских одежд там нет (История русского искусства, т. III. M., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 29.).

Для одежд в XIV-XV вв. по-прежнему употреблялось общее название "порты". В духовной Дмитрия Донского между золотыми саблями и золотыми сосудами упоминаются "порты саженые" (ДДГ, стр. 25.). Новгородец Иван Михайлович и жена его Федотья (XIV или XV в.) дают своей дочери Евдокии и зятю Никите Федоровичу "двое порт шюбу да чюпрюн" (ГВНиП, стр. 264.). Здесь впервые упоминается "чупрун", то есть женский кафтан.

Очевидно, слово "порты" еще не приобрело значения "штаны". Это явствует и из летописного рассказа о небрежных воинах в походе 1378 г.: "...а ездять порты своя с плечь спустя, а петли разстегав, аки распрели, бяше бо им варно, бе бо в то время знойно" (Новгородская IV летопись) (ПСРЛ, т. IV, стр. 73.).
Поздняя летопись в том же рассказе употребляет термины, бытование которых в эту эпоху сомнительно: ,"И начяша ходити и ездити во охабнех и в сарафанех" (Никоновская летопись) (ПСРЛ, т. XI, стр. 27.). Охабень — широко известная позднее в Московской Руси одежда с длинными висячими рукавами, куда вовсе не продевались руки. Время ее появления неизвестно. Сарафан в этом первом его упоминании является мужской одеждой.

Молящиеся новгородцы. Икона в Новгородском музее. (В. Н. Лазарев. Искусство Новгорода. М. — Л., 'Искусство', 1947, табл. 110).

В той же летописи под 1412 г. упоминается терлик — узкий кафтан. Князь Василий Михайлович Кашинский "преже всех погна на кони в одном терлике и без киверя" (Никоновская летопись) (ПСРЛ, т. XI, стр. 218.). Это известие более надежно как по общему контексту, так и потому, что терлик в конце XV в. упоминается часто. Название "кивер" для какой-то разновидности шапок впервые встречается еще в XIVв. в послании Киприана Сергию (см. выше).

Ценнейшее изображение одежд времен удельной Руси дошло до нас на известной иконе 1467 г. "Молящиеся новгородцы", хранящейся в Новгородском музее. Это коллективный портрет нескольких знатных новгородцев, вероятно, бояр (См. А. И. АНисимов. Этюды о новгородской иконописи. 1. Задачи этюдов. "София", 1914, № 3.). Вообще иконы с их византийскими шаблонами одежд почти ничего не дают для истории русского быта, но здесь сюжет обусловливал бытовую точность. Верхние одежды совершенно непохожи на былые корзна. Ворот застегивается не на плече, а посередине и покрыт широким отложным воротником. Каждая одежда имеет около двадцати пар тонких длинных горизонтальных декоративных петель, вроде позднейших петель ментиков. Все эти петли не застегнуты. Под этой одеждой видна рубаха, она короче и доходит до колен или ниже. Рубаха охвачена широким поясом и застегнута на мелкие петельки, которых тоже около двадцати. Ниже видны штаны и высокие сапоги. Под рубахой носили сорочку, уголок ее белого ворота виден над отложным воротником. Цвета одежд: красный, желтый, зеленый, голубой и фиолетовый, но пестроты нет, каждая верхняя одежда одноцветна, каждая рубаха тоже; сочетания цветов тщательно подобраны художником. Общий облик очень своеобразен. Зарисовки одежд других русских земель конца XV и начала XVI в. дают иные формы, хотя хронологическое различие ничтожно. Сходства с западноевропейскими костюмами XV в. совсем нет. Новгородские одежды были, очевидно, самобытны.

Молящиеся новгородцы. Деталь. (В. Н. Лазарев. УК. соч., табл. 111).

Впрочем, иногда новгородцы ходили в немецком платье. Речь идет не о применении немецких материй. Сукна были у нас главным ганзейским товаром, подобно тому как шелка были у нас главным крымским товаром. Привозные ткани русские портные кроили по- своему. Однако в виде исключения новгородцы приобретали готовое платье западноевропейского покроя. В 1331 г., когда Немецкому двору в Новгороде угрожали большие неприятности из-за уличной драки, немцы предложили присланному к ним для переговоров некоему Борису Сильвестровичу за посредничество фиолетовую одежду. Тот подарка не взял, но ночью явился к немцам представитель посадника и сказал, что сам посадник уладит дело за 20 гривен серебра и две алые одежды. Он назвал еще двух лиц, которым надо было подарить по фиолетовой одежде (См. М. Бережков. О торговле Руси с Ганзой до конца XV века. СПб., 1879, стр. 250.). Из этого явствует, что особых предубеждений против немецкого платья в Новгороде не было, и новгородцев не всегда можно было отличать по костюму от их западных соседей.

Основная одежда была своего покроя. Она хорошо видна еще на известных иконах, представляющих битвы новгородцев с суздальцами 1169 г. Одна икона хранится в Третьяковской галерее (См. В. И. Антонова, Н. Е. Мнева. Каталог древнерусской живописи XI — начала XVI вв., т. I. M., "Искусство", 1963, табл. 87.), вторая — в Новгородском музее (См. А. И. Анисимов. Этюды о новгородской иконописи, II. "София", 1914, № 5.), третья — в Русском музее. Во всех трех иконах множество фигур в три яруса, преобладают воины в обычных русских шлемах и кольчугах, но довольно много людей в гражданском платье.

Верхние одежды некоторых фигур напоминают одежды описанного выше коллективного портрета: такие же отложные воротники и многочисленные петли. Здесь эти костюмы отличаются вислыми свободными рукавами и, следовательно, могут быть названы охабнями; это самое раннее изображение данной одежды. Особого внимания заслуживают шапки новгородских и суздальских послов, встреча которых изображена в центре. Другие лица все или без шапок, как это принято на иконах, или в шлемах. На головах у послов матерчатые головные уборы со светлыми косыми отворотами.

Эта форма впоследствии несколько десятков тысяч раз изображена в миниатюрах Никоновской летописи XVI в., многие из которых восходят к оригиналам XIV-XV вв. (См. А. В. Арниховский. Древнерусские миниатюры как исторический источник, стр. 101, рис. 12- 44.). Для русских там шапка с косым отворотом почти обязательна, другие народы отмечены обычно другими головными уборами. Можно утверждать, что подлинные древнерусские шапки XIV-XVI вв. были именно таковы.

Впрочем, из миниатюр нельзя извлечь много данных об одежде, она там вообще очень условна и подчиняется шаблону, установившемуся в иконописи. Для головных уборов такого шаблона не было, а вообще он мог нарушаться даже в иконах, но только при исключительных сюжетах, вроде описанных выше. Некоторые шапки представляли значительную ценность. В новгородской берестяной грамоте № 138 (вторая половина XIII в.) среди имуществ, заложенных у ростовщика, названа шапка, оцененная в 13 гривен (См. А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.), стр. 13-14.). Это очень дорого (фунт серебра стоил тогда 30 гривен, или немногим больше двух рублей). В берестяной грамоте № 155 девка (невеста, выкупленная свободным женихом из рабства на волю) оценена в 12 гривен. Шапка была, вероятно, сделана из дорогого меха и снабжена дорогими украшениями. Владельцем ее был некий Слинько, богатый горожанин.

Обязательным признаком князей в миниатюрах, икоиах и фресках в XIII-XV вв. была русская княжеская шапка, так же как в XI-XII вв. Она по-прежнему мягкая сферическая с меховым околышем; изображается она очень последовательно и появляется в рисунке всюду, где в тексте или в подписи встречается слово "князь". Никому, кроме князей, эта шапка не присваивается. Эта строгая последовательность существует до XVI в. включительно (См. А. В. Арциховский. Древнерусские миниатюры как исторический источник, стр. 28-29, 112-115, 175, 193-194.).

Золотые и серебряные украшения княжеских и боярских одежд XIII-XV вв. известны по документам, но в подлинниках до нас почти вовсе не дошли. Ювелирная техника предыдущей эпохи широко изучена по киевским и владимирским кладам, а в эту эпоху мы ее знаем мало (преимущественно по церковным вещам).

В Оружейной палате сохранилась известная шапка Мономаха. А. А. Спицын доказал, что по характеру сканного орнамента, а особенно по форме центрального на каждой пластине так называемого арабского цветка, встречаемого лишь в мусульманском искусстве, шапку надо считать произведением мусульманского Востока (См. А. Спицын. К вопросу о Мономаховой Шапке. ЗОРСА, т. VIII, вып. 1. СПб., 1906.). Она восьмигранна. Составляющие ее восемь золотых пластин покрыты тончайшей золотой сканью, представляющей цветы, звезды и ветки; внизу соболья опушка. Это наследственное сокровище московских великих князей упоминается в завещаниях Ивана Калиты, Ивана II, Дмитрия Донского, Василия I и Василия П. Она называется там просто "шапка золотая". К княжескому венчанию ее приспособили только в конце XV в., а к Мономаху приурочили в начале XVI в.

Для князей и новгородских бояр важным украшением и даже, по-видимому, знаком феодального достоинства был золотой пояс. Этот предмет сыграл роковую роль, когда потребовался повод к известной усобице середины XV в. На свадьбе Василия Васильевича в 1433 г. присутствовал его двоюродный брат Василий Юрьевич. "И тогда позна Петр Костянтиновичь на князе Василие пояс золот, на чепех, с камением, что был приданой князя великого Дмитриа Ивановича от ккязя Дмитриа Костянтиновича Суздалского; се же пишем того ради, понеже много зла с того почалося". Дальше летописец подробно рассказывает, как пояс переходил из рук в руки за 67 лет, прошедшие от свадьбы Дмитрия Донского до свадьбы его внука, куда в этом поясе явился Василий Юрьевич. "Княгиня же великаа Софья снять с него тогды, и с того князь Василей и князь Дмитрей раззлобившеся побегоша с Москвы к отцу в Галич, и пограбиша Ярославль" (Воскресенская летопись) (ПСРЛ, т. VIII, стр. 97.). Так началась усобица, длившаяся 20 лет. Конечно, не будь этого повода, нашелся бы другой, но любопытно значение, приданное обеими сторонами золотому поясу.

Такие украшения известны и по великокняжеским духовным. Иван Калита пишет: "А при своем животе дал есмь сыну своему Семену 4 чепи золоты, 3 поясы золоты... А из золота дал есмь сыну своему Ивану 4 чепи золотые, пояс болшии с женчюгом, с каменьем, пояс золот с капторгами (коробочками. — А. А.), пояс сердоличен золотом окован... А из золота дал есмь сыну своему Андрею 4 чепи золоты, пояс золот фрязьский с женчюгом с каменьем, пояс золот с крюком на червчате шолку, пояс золот царевьский... А что моих поясов серебряных, а то раздадят по попьям" (ДДГ, стр. 7-8.). Все три сына получили, таким образом, по 4 золотых цепи и по 3 золотых пояса. Иван II пишет: "А се даю сыну своему князю Дмитрию... пояс великий золот с каменьем с женчюги, что мя благословил отець мой князь великий, пояс золот с крюком... а се дал есмь сыну своему князю Ивану... пояс золот с каменьем с женчюги, что ми дал брат мой князь великий Семен, пояс золот сточный" (ДДГ, стр. 16.).

Дмитрий Донской пишет: "сыну моему старишему, князю Василью... пояс золот велики с каменьем без ремени, пояс золот с ременем Макарова дела... а сыну моему князю Юрью, пояс золот новый с каменьем с жомчюгом без ремени, пояс золот Шышкина дела... а сыну моему, князю Оньдрею... пояс золот старый новгородский, а сыну моему, князю Петру, пояс золот с каменьем пегий, пояс золот с калитою да с тузлуки... а сыну моему, князю Ивану, пояс золот татаур" (ДДГ, стр. 36.).
Василий I завещал сыну своему Василию "пояс золот с каменьем, что ми дал отец мой, да другий пояс мои на чепех с каменьем, а третий пояс ему же на синем ремени" (ДДГ, стр. 61.).

В Новгороде золотой пояс имел не меньшее, а может быть, и большее значение, чем в Москве. В донесении Немецкого двора в Новгороде рижскому магистрату 1331 г. об уличной драке между русскими и немцами и о возникших вследствие этого переговорах сообщается: "В тот же вечер пришел некто по имени Борис Сильвестрович и сказал: его прислали триста золотых поясов" (Русско-ливонские акты. СПб., 1868, стр. 58.).

Немцы в своем ответе "просили, чтобы он сказал это тремстам золотым поясам, которые его прислали" (Русско-ливонские акты. СПб., 1868, стр. 59.). А. И. Никитский по этому поводу говорит: "Дальше в грамоте на месте золотых поясов появляются просто господа, откуда и видно их тождество". Отсюда этот автор делает правильный вывод, что знаком достоинства члена Новгородского совета господ был золотой пояс (См. А. И. Никитский. Очерки из жизни Великого Новгорода Правительственный Совет. ЖМНП, 1869, ч. 145, № 10, стр. 300.).

Большая металлическая нашивка, носившаяся на одежде, называлась "алам" (слово арабское) (См. П. И. Савваитов. Описание старинных русских утварей, одежд, оружия, ратных доспехов и конского прибора в азбучном порядке расположенное. СПб.. 1896. стр. 2-4.).

Иван II завещает сыну Ивану "алам женчюжный, наплечки золотые с круги с каменьем с женчюги, алам малый с женчюги, что ми дала княгини Мария" (ДДГ, стр. 16.).
Из мужских украшений надо отметить еще серьгу. В X в. у Святослава, по словам Льва Диакона, была в одном ухе золотая серьга. У русских крестьян еще в XIX в. этот обычай был широко распространен: мужчины носили серьгу в одном ухе, а женщины в обоих ушах.

Поэтому понятны слова завещания Ивана II: "А се даю сыну своему князю Дмитрью... и серга золота с женчюгом... сыну своему князю Ивану... и сергу с женчюгом" (ДДГ, стр. 18.).

О княжеских женских украшениях упоминает в своей духовной Иван Калита: "А что золото княгини моее Оленине, то есмь дал дчери своей Фетиньи 14 обручи и ожерелье, матери ее монисто новое, что есмь сковал. А чело и гривну те есмь дал при себе" (ДДГ, стр. 10.).

Обручи здесь, очевидно, браслеты. Золотая гривна, шейный обруч, судя по этим словам, еще в XIV в. была женским украшением у знати.

В крестьянских курганах того же века встречаются иногда серебряные и медные гривны.

Но они применялись и позже. В двадцати трех миниатюрах Никоновской летописи изображены гривны основного курганного типа, жгутовые, притом неизменно в сценах свадеб (См. А. В. Арциховский. Древнерусские миниатюры как исторический источник, стр. 102 и рис. 31.). Их носили женихи и невесты. Встречаются в этих миниатюрах и гривны других типов, но реже, тоже у женихов и невест. Большая часть этих изображений иллюстрирует события XIV в. и восходит к ранним оригиналам. Впрочем, в этой летописи и в поздних миниатюрах, всецело относящихся к XVI в., гривны иногда встречаются и по- прежнему преимущественно жгутовые.

Новгородские боярские золотые украшения также известны по древней грамоте, прргтом среди них тоже различаются мужские и женские. Новгородец Федор Остафьевич в XV в. завещал: "а что перстень и колтки золотые, а то Офимьино; а вы дети мои в то не вступаитеся, кам хочет там дежет; а цепецку золоту колцату, а то дал сыну своему Степану, а другую цепецку золоту враную, а то дал есми сыну своему Василью" ( ГВНиП, стр. 171.).

В берестяной грамоте № 138 (вторая половина XIII в.) названы среди имуществ, заложенных у ростовщика, две цепи, оцененные в два рубля. По тому времени это равнялось двум фунтам серебра. Цепи, очевидно, были золотые; владел ими некий Семен (См. А. В. Арциховский и В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.), стр. 13-14.).

В заключение надо сказать несколько слов о прическах. Мужчины на изображениях обычно острижены в кружок (женские прически не изображены ни разу). В Новгороде XV в. была своеобразная мода. Фландрский рыцарь Гильбер де Ланнуа, посетивший этот город в 1413 г., писал: "...женщины носят волоса, заплетенные в две косы, висящие сзади на спине, а мужчины — одну косу" (G. de Lаnnоу. Voyages et ambassades. Mons, MDCCCXL [1840], p. 20.). Надежность этого источника подтверждается иконой "Молящиеся новгородцы" (А. И. Анисимов. УК. соч. "София", 1914, № 3.). Там у всех мужчин спускается на плечи именно по одной заплетенной косе.

Эта странная мода существовала, по-видимому, только в Новгороде (и только в XV в.). Тот же Ланнуа говорил о Пскове: "Русские этого города имеют длинные волосы, распущенные по плечам, а женщины имеют диадему на макушке, как у святых" (G. de Lannоу. Op. tit, p. 22.).