I
Летняя жара оборвалась неожиданно, но осталась в бурой листве измученных деревьев, в сухой траве, в памяти о том, как трудно было работать на глубине пяти метров, в яме, куда не проникает ветерок, где темная мелкая пыль висит в воздухе и пот щиплет глаза. «Пыль веков» приобретала осязаемость изощренной пытки.
Профессор В. Л. Янин курил «Беломор». В комнатушке умещались лишь стол, стул и диван. За столом сидел Михаил Никанорович Кислов и перерисовывал поршень — кожаную туфлю древнего новгородца. Поршень был сильно поношенный, и на рисунке, точном и документальном, получался красивее, чем в действительности, потому что перо извлекало из темной кожи ее структуру, сущность того изменения, которое внес в нее труд человека, жившего шестьсот лет назад.
Покажите, Михаил Никанорович, — кивнув на меня, попросил Янин, — что у вас нового.
Михаил Никанорович отодвинул поршень в сторону и достал из стола грамоту № 500. Ту грамоту, узнав о находке которой я приехал сюда.
Утром 26 июля 1951 года Нина Федоровна, работница на раскопках, и не подозревала, что войдет в историю. Нашла она берестяную грамоту днем — подняла грязный свиток бересты и, приглядевшись, увидела нацарапанные буковки. Свиток лежал на вскрытой мостовой XIV века, между двух плах, и был очень похож на бесчисленные берестяные поплавки, которые попадались и раньше.
Начальник экспедиции А. В. Арциховский, увидев буквы на бересте, сказал тогда: Я этой находки ждал двадцать лет.
...Ньютоновские яблоки — известный метод научной деятельности. У них удивительное свойство падать лишь перед глазами тех, кому это требуется. Грамота была найдена случайно именно потому, что ей пора было обнаружиться.
«Поклон от Гришки к Есифу...» — начинался текст этого первого русского частного письма, найденного в Новгороде.
Арциховский не только ждал ее появления, но и с 1938 года говорил своим сотрудникам, чтобы они разворачивали каждый клочок бересты, нет ли на нем букв. Сведения о том, что в России (да и не только в России) писали на бересте тогда, когда не было возможности раздобыть дорогой пергамент, встречались во многих источниках. Но, во-первых, до Новгорода никто не вскрывал целого города, слой за слоем. Во-вторых, думали, что писали на бересте чернилами, а чернила не могли уцелеть в болотной почве Новгорода. Больше того, заостренные палочки, которые теперь называются «писалами», также встречались многократно, но в описях их называли как угодно, только не инструментами для письма. То, что новгородцы на бересте выдавливали буквы, не только облегчало им самим задачу — не нужно таскать с собой чернильницу, — но и помогло археологам. Выдавленные буквы сохранились. Яблоко упало именно потому что Арциховский был уверен, что в таком большом и развитом городе, торговом, деловом Новгороде, грамотность была необходимостью повседневной.
Среди пятисот грамот, найденных за двадцать лет, есть письма на все случаи жизни — и торговые записки, и списки феодальных повинностей, и жалобы, и дружеские послания, и объяснения в любви; и рисунки мальчишки Онфима. Писали и хозяева города, и крестьяне из деревень, и воины из похода, и попы, и ремесленники, и обиженные жены. В конце сезона 1972 года обнаружилась грамота пятисотая.
Кислов положил зажатую между стеклами грамоту передо мной и медленно читал, почти не заглядывая в текст, потому что выучил ее наизусть.
«Полтора рубля серебром. Ожерелье... Другое из хрусталя. Шюба немецкая. Кожа деланная. Ржи семь коробей и две неделанных кожи. Цепь котельная. Мех куний. Пять телят. Пять овцын. Котлец. Сковорода. Скобкарь. Полотна два локтя... Полость. Три хомута ремянных. Узда кованная рабочая. Икона с гайтаном...»
И на обороте: «У Якова Кобылки»
Уверенный почерк. Угловатые, будто печатные буквы — способ письма диктовал особенности графики.
— Мы сейчас не можем сказать, что это за грамота, — говорит Кислов. — Может быть, завещание. Автор сообщает кому-то, где он держит часть своего добра.
— А может быть, это записка ростовщика, — подошел Янин. — Хотя вряд ли. Уж очень странный тогда набор вещей.
А ведь до чего она щедра на информацию! Свидетельство о монетной системе Новгорода. Шуба, рассказывающая о торговле с Европой, данные о сельском хозяйстве и экономике того мира, сведения об инструментах и утвари.
Но сейчас грамоты уже как-то отступили в Новгороде на второй план. Они сотворили известность экспедиции, они доказали, что Русь уже в XI—XIII веках была страной грамотной, они помогли разобраться в системе отношений новгородцев. И все-таки не они сегодня главное в экспедиции.
Где-то работа ее идет по спирали. Начинали с того, что искали в новгородской земле подтверждения рукописным сведениям об истоках Новгорода, о вече и князьях. Мир, обрушившийся на археологов тысячами чудесно сохранившихся предметов, ярусами мостовых и усадеб, письмами, пришедшими за сотни лет, продиктовал необходимость обратиться к расцвету Новгорода, к XIII—XIV векам, к его общественным отношениям, ремеслу, быту.
Но постепенно, накапливаясь, сведения заставляли возвратиться, правда на новом уровне, к тому, с чего начиналась работа: к поискам истоков города, к тому же вечу, к проблемам общим, отраженным в рукописных документах, но, как оказывается, прочитанных в свое время неточно. История слилась с археологией, и открытия в одной из наук требовали движения в другой.
II
Мы прошли через мост, мимо парка, к зданию универмага.
...Под мостом проносились моторки и бежали речные трамвайчики, точно такие же, что трудятся на Москве-реке и на Волге. На клумбах возле универмага и по набережным тянулись белые полосы резеды, и сладкий запах ее был настойчив и уютен. В сувенирных киосках торговали фаянсовыми храмами, значками и копиями берестяных грамот.
К оборотной стороне одной, текст которой гласил: «оженился тут», прикреплено разъяснение: «Найдена на месте Дворца бракосочетаний»
Этот квартал у реки ограничен универмагом, жилыми домами, в одном из которых расположился тихий и уютный магазин подписных изданий, и зданием, в котором поместилось сразу несколько трестов, управлений и контор... Кое-где двор, образованный этими домами, пересекают асфальтовые дорожки. Между ними зелень, сушится белье, ребята катаются на велосипедах. И земля здесь надежна и обычна, как в любом дворе мира. Вот на месте этого двора и этих домов было сделано одно из крупнейших археологических открытий нашего времени и здесь по-настоящему родилась новгородская экспедиция. Многие из жильцов этих домов не знают об этом, потому что въехали сюда, когда все кончилось.
...Янин достает папиросу, без которой его трудно даже представить, и говорит:
— Вот на этом газоне мы и начали в сорок седьмом. Арциховский привел нас сюда. Здесь до войны был кирпичный заводик, его разрушили, и мы здесь начали работать...
В Новгороде тогда оставалось, говорят, три целых дома. Города не было. Три дома и две тысячи жителей. Из сожженной и перевернутой снарядами пустыни поднимались израненные церкви и стены кремля, оказавшиеся упрямей домов, построенных через сотни лет после них.
В сорок седьмом году города не существовало, но был план его восстановления и был план археологических работ в нем. Щусев и Грабарь спорили, как лучше восстанавливать и сохранять его памятники, градостроители в генпланах учитывали этажность — новые дома не должны заслонять исторических памятников.
Двенадцать лет пылинка за пылинкой разбирали археологи землю на месте того древнего квартала, который называется раскопом на Дмитриевской улице, или Неревским раскопом, по имени той части древнего Новгорода, к которой относился открытый участок.
И Новгород начал вознаграждать ученых. Он медленно, порой неохотно отдавал им по крошкам свои богатства. В дожди глубокие, в семь-восемь метров ямы заливало водой, в сушь засыпало пылью, болотистая жижа сочилась со стен. Происходила медленная революция. Археологи начинали работать, чтобы найти подтверждение летописным данным, а родилась новая отрасль археологии. Изучение средневекового города целиком, на всю глубину его истории, год за годом, квартал за кварталом. И археология начала опровергать устоявшиеся исторические взгляды, вносить коррективы в аксиомы, и новое понимание истории города ставило новые задачи перед раскопками. Нигде, пожалуй, раньше так тесно не переплетались археология и история, и нигде это не приводило к таким замечательным результатам.
III
Раскопки в Новгороде проходят так.
К весне, если ничего экстраординарного не случится, археологи уже знают, где будут работать в этот сезон. На такой-то улице собираются строить дом, там-то будет магазин — город строится и торопит,— посмотрите, пока не поздно. Кое-где приходится ограничиться наблюдением, кое-где можно заложить раскоп.
Наконец, начался сезон. Приехали студенты, собрались рабочие, разместились на привычных местах старожилы экспедиции. Место раскопок обнесено забором, и в щели его уже заглядывают туристы и мальчишки, которые все и всех знают. Первые слои — самые неинтересные. Дело в том, что они суше нижних — сюда, в толщу холма, созданного городом, уже не проникает болото и вещи сохраняются хуже. Да и сами вещи относятся к прошлому, к позапрошлому векам и ничего о древнем Новгороде рассказать не могут. А потом под лопатами обнаруживаются истлевшие бревна — верхний слой деревянной мостовой. Тут уж начинается настоящая работа. Лопаты отложены — придется поработать руками.
Точно под слоем бревен мостовой лежит второй слой — такой же, только лучше сохранившийся. Под ним третий... десятый, двадцатый. Мостовые выглядят как громадная поленница высотой в несколько метров. Сотни лет улицы Новгорода не меняли своих мест, словно реки в устоявшихся берегах.
По сторонам улиц обнаруживаются остатки заборов, бревна домов и даже дворовые вымостки. И все они так же, как улицы, постоянны.
Когда-то, тысячу лет назад, новгородцы выложили сосновыми плахами мостовую. Мостовая была сухой, удобной и надежной. Но прошло лет тридцать, и грязь в непогоду уже стала заливать плахи мостовой. Тогда прямо по ним уложили новый слой плах. И так десятки раз. Дома тоже росли, старели и умирали по сторонам улицы. Их пожирали пожары, частые и обширные, их перестраивали, сносили. Вещи, потерянные около домов, затоптанные в грязь, разорванные получателями берестяные грамоты — все это также ложилось в слои.
А так как вещи изменяют форму, буквы изменяют начертание, люди меняют моды на одежду, совершенствуются орудия, то по вещам, найденным у того или иного яруса мостовой, можно узнать, когда примерно мостовая выложена. Примерно.
И поленница мостовых стала археологическими часами: слой — двадцать-тридцать лет. То ли проверяй его найденными в том же слое вещами, то ли проверяй по нему найденные вещи. И вот начальник экспедиции Арциховский сказал: «Итак, в Неревском конце удалось добиться хронологической точности до четверти века. Такая степень точности для археологии нова. Не знаю, скоро ли удастся ее превзойти».
Борис Александрович Колчин устроился со своим хозяйством под навесом, у термостата, среди срезов бревен, кусков дерева. Навес кажется похожим на столярную мастерскую. Только дерево не пахнет. Ему столько лет, что все запахи выветрились. Колчин — певец новгородского дерева, и его книги о резном дереве, о деревянных изделиях из Новгорода — сплав точных сведений, пособия для тех, кому придется в будущем работать с деревянными вещами в других местах, и монографии по искусству, стоящие того, чтобы любоваться ими, хоть и относятся они к серии с прозаическим названием «Свод археологических источников». Разумеется, Колчин себя певцом «деревянного» века не называет — он археолог, из тех, кто пришел сюда в сорок седьмом и бедовал в разрушенном городе, но именно с деревом связаны его поиски и именно он принимал самое прямое участие в опровержении аксиом, о которых уже говорилось.
Сначала появилась идея. Если у нас есть поленница мостовых, то каждая плаха в них — бревно. Каждое бревно — летопись событий, случившихся с деревом до того момента, как его срубили. Летопись эта — годовые кольца, схожие внешне, но различные для специалиста, как отпечатки пальцев разных людей. Ученые давно уже изучали кольца деревьев, чтобы выяснить историю климата на Земле, периодичность солнечной активности и так далее. А что, если применить этот способ в Новгороде? Деревья для мостовых брались старые, в какой-то период они жили одновременно — дерево, которое срубили столетним в 1200 году, и такого же возраста дерево, срубленное тридцатью годами позже, по крайней мере семьдесят лет росли рядом. И у того и у другого, если говорить упрощенно, в засуху кольцо получалось тонким, в год теплый и дождливый — толще.
Колчин составил таблицы последовательности годовых колец, по которым можно было точно определить, через сколько лет после мостовой 14-го яруса была срублена мостовая 15-го яруса или дом, построенный в тот же год. Не хватало лишь хотя бы одной совершенно точной даты, которая дала бы всей стройной системе отправную точку. Но вскоре и такая дата нашлась. У волховского берега есть церковь, год закладки которой известен по летописи. В фундаменте церкви нашли бревна, и вся шкала легла на конкретные годы.
Потом она была не однажды проверена, и теперь стало возможным говорить: «Мостовая 22-го яруса уложена в 1076 году, а мостовая 10-го яруса на Холопьей улице в 1313-м»
Система эта родилась в 1958 году, через два года после того, как решено было, что двадцатипятилетняя точность — предел для археологов.
Так дерево Новгорода стало часами истории, часами точными, каких нет нигде в мире. Но как сохранить эти часы?
Дерево, чудесно сохранившееся дерево, разбухшее от воды, гибнет, как только его вытащат на поверхность. Испаряется влага, лопаются стенки клеток, и вещи, столь совершенные в момент открытия, превращаются в труху.
В Новгороде была развита металлургия, литейное дело, кузнечное, резьба по камню — все, что положено большому городу. Но все-таки он оставался в первую очередь воплощением «деревянного» века. Дом, мостовая, ложка, стул, материал для письма, посуда, части станков — все было деревянным. В этом заключалось богатство Новгорода, и в этом же была трагедия для археологов, которые могли лишь на недолгое время извлекать находки из аквариумов и, срисовав, класть их обратно. А музеи обходились рисунками и вещами из металла и камня, которые столь обычны в любом музее и создают ложное представление о том, что города древности были очень похожи друг на друга. Археологи испытывали танталовы муки. Найдя сокровища, они воспользоваться ими не могли, не могли показать их.
И вот археологи получили возможность создать новгородский музей под открытым небом, показать, каким же был Новгород. Минские дендрологи и химики нашли наконец дешевый и быстрый способ сохранить дерево.
Срезы, пропитанные составом по рецептам минчан, которые летом работали в экспедиции, кажутся лишь чуть темнее, чем необработанное дерево. В этом году на новом участке установят ванны с раствором. Бревна, побывавшие в них, приобретут крепость камня и его стойкость ко времени. В музеях займут свое место резные ложки и спинки кресел, деревянные блюда и прялки, ножны мечей и туеса.
IV
Накопление вещей, часто обычных, повторяющихся, даже приевшихся, ведет к открытиям, невозможным именно без множества этих вещей. Открытия, немыслимые, когда вещь одна, становятся простыми, когда вещей сотни, когда раскопки не единичны, а из года в год покрывают все большую площадь города.
Я перелистывал толстые, в коленкоровых переплетах книги коллекционных описей. Они очень красивы. Находки, даже самые обычные, не только описаны там, но и нарисованы. Это суховатые рисунки, точные — это в них главное, точность — и чуть условные. Они напоминают чем-то рисунки старых путешественников — зарисовки Тасмана, где тщательно изображается береговая линия или головные уборы австралийцев. Они экзотичны, как описания далеких стран.
Большинству рисунков так и суждено остаться здесь. Лишь малая часть их удостоится права перекочевать в книгу или статью. Часто это кусочек вещи, обломок, приобретающий в рисунке законченность абстрактной картины, особенно если назначение вещи еще не узнано, не угадано и на полях у рисунка лишь одно слово: «предмет». Когда-то будущий исследователь улыбнется — уже будет знать, что это часть станка или инструмента. Он сможет это узнать лишь потому, что изо дня в день художники экспедиции скрупулезно зарисовывают и фотографируют все, что отдала земля, — светцы, мутовки, дужки замков, поплавки из бересты, чесала и грузила, пробои и гвозди. Вещи оторваны от привычного окружения и брошены, обнаженные, на белый прямоугольник бумажного листа. Именно накопление материала дает возможность подняться еще на ступеньку в познании прошлого, и работа ее родилась именно от кажущегося скучного однообразия мелких интересных находок — пряслиц или, скажем, скорлупы грецких орехов, до которых новгородцы были большими охотниками.
...Когда-то, лет пятнадцать назад, на орехи обратил внимание Арциховский. Подсчитал, что в слоях XI века их встретилось 11, в XII — 26, а в XIII — 4. Обобщений в то время сделать было нельзя. Мало материала. А вот сегодня Лена Рыбина не только смогла разложить по векам сотни ореховых скорлупок, но и датировать их куда точнее. И получились графики. По годам. Стало возможным узнать, когда орехов завозилось в Новгород больше, а когда меньше. То же и с пряслицами. Известно, где на юге они изготовлялись и каким путем в Новгород шли. И обнаружились удивительные вещи. Графики поступления в Новгород товаров по определенным торговым путям совпали и, оказалось, точно зависели от отношений Новгорода с другими русскими городами, от войн и союзов, которые заключал город. Испортились отношения с Киевом — в графике грецких орехов, которые поступали по Днепру, — провал. Товар не подвозят. Осложнилась обстановка на Волге — и нет самшита для гребней. Стало возможным и пойти обратным путем. По тому, какой товар и как поступает в Новгород, можно определить, каким он шел тогда путем. Так пригодились мелочи: одинаковые пряслица и незаметные скорлупки. Обобщения ведут от раскопа на новгородской улице к жизни всей Руси. Археология сливается с историей. Спираль приводит к поискам старого. Но уже на новом уровне. И везде можно проследить цепочки настойчивых кропотливых поисков, потянул за ниточку — за ней тянется другая, и вдруг где-то переворачивается привычная картина. И случается это тогда, когда накапливаются, казалось бы, незаметные, но многочисленные факты.
...Где-то в Новгороде должна быть вечевая площадь. Громадная площадь, куда стекалось население для того, чтобы выяснить отношения, выбрать князя или посадника, решиться на войну.
Площадь искали и в Детинце — в кремле, и на ярославлевом городище. Причем искали не вслепую — пользовались указаниями летописцев. Летописцы сообщали примерное место. А площади там не было.
А когда копали Неревский конец, то обнаружили там большую усадьбу. В усадьбе жила боярская семья. Берестяные грамоты даже позволили узнать, что за семья, проследить ее жизнь на протяжении нескольких поколений, узнать, что у хозяев усадьбы были свои деревни и другие владения за чертой Новгорода. По соседству вскрыли еще несколько таких же усадеб, причем площадь их и положение оставались почти без изменений в течение столетий. Через несколько лет перешли к раскопкам на другом берегу реки. Если на месте первого раскопа был район богатых феодалов, то в других местах, очевидно, будут кварталы ремесленников, дома купцов и бедного люда. На это указывали даже названия улиц — Плотничьей, Кожевенной... А на новом месте обнаружились точно такие же усадьбы феодалов, и снова берестяные грамоты подтвердили это. На усадьбах умещались не только дома самих феодалов, но и другие строения, где жили слуги, где располагались ремесленные мастерские и даже дома купцов и служилых людей. Третий раскоп — и те же усадьбы. С удивительным однообразием Новгород преподносил ученым обширные хозяйства вельмож. И вот на каком-то этапе стало невозможным упорствовать. Пришлось вспомнить рассказ одного из средневековых писателей о том, что Новгородом правят триста золотых поясов. Пришлось вспомнить о том, что в среднеазиатском Пянджикенте тоже правили городом триста золотых поясов, "то в Венеции и городах Далмации власть в городах-республиках принадлежала семьям богатых горожан, которые и ведали его делами. И потребовался несложный расчет, который и сделал Янин. Если поделить площадь Новгорода на площадь средней усадьбы, окажется, что усадеб в Новгороде может разместиться именно триста-четыреста. Получился совсем иной тип города, чем представлялся раньше. Это город, разграниченный высокими заборами на имения, в каждом из которых, помимо хозяина, живут и его слуги и зависимые от него люди. Тут и мастерские — некоторые из ремесленников работают на хозяина, другие арендуют у него землю или домик. А богатство хозяина усадьбы зиждется не на городских домах, а на его владениях за городом. Ведь Новгород владеет громадными землями вплоть до северной Финляндии и Уральского хребта. И дань с этих разделенных между новгородскими феодалами земель поступает в усадьбы. Владельцы их уже перепродают добро купцам, а кое-что и изготовляют прямо у себя дома.
В эту систему укладывается тогда и еще один любопытный факт. Ведь хоть новгородская земля и была больше размером, чем любая другая русская земля, городов на ней почти не было. То ли дело на юге, где вокруг Киева тянутся многочисленные городки и замки бояр. Бояре там сидят посреди своих имений, блюдут хозяйство и стараются по мере сил обособиться от князя, правящего землей. Новгород — республика. Если боярин будет сидеть у себя в сотнях верст от столицы, то городом будут управлять какие-то другие люди, возможно, его соперники. И потому бояре, оставив в имениях ключников и других доверенных лиц, стараются держаться поближе к центру города, к вечу, к решениям его, к власти.
Тогда что же такое новгородское вече? Что значат многочисленные известия о том, что один конец города восстал против другого? Оказалось, и вече было совсем не таким, как думали раньше. И не нужна была для него громадная площадь. На вече собиралось триста хозяев новгородской земли. Они и были новгородской республикой, они и боролись за власть в городе, они объединились в группировки, и когда один конец города шел на другой, это шли люди одних хозяев против других.
Возможно, дальнейшие раскопки внесут коррективы в эту картину, пока еще мало известно о жизни купцов, еще не удалось как следует исследовать торговые дворы других государств, а ведь был в Новгороде и Готтский двор, и Немецкий двор...
V
С новыми знаниями можно уже вернуться и к извечной проблеме истоков Новгорода, к вопросу, как он такой получился, когда, почему.
В Новгороде времен расцвета было пять «концов» — районов, до последних лет новгородской независимости сохранявших автономию в пределах самого города, выбиравших своих должностных лиц, имевших собственные веча и зачастую враждовавших друг с другом.
Но археологам удалось доказать, что первоначально концов было лишь три — Людин и Неревский на стороне Детинца и Славенский — на другой, торговой стороне. Интересно также, что если в позднем Новгороде дань городом выплачивалась кратная пяти, и число воинов, уходивших в походы, тоже кратно пяти, то в ранние времена цифра эта всегда кратна трем.
Все три древних конца обладали центрами с очень мощным культурным слоем. Во всех трех есть церкви Петра и Павла, которые обычно сооружались христианами на месте языческих капищ.
Славенский конец, отделенный от Детинца рекой, иногда зовется в летописях Холмом. И в самом деле, геологи подтверждают, что на его месте раньше был невысокий холм. И вот что интересно: в скандинавских летописях — а варяги были издавна знакомы с новгородцами — Новгород вообще часто называется Холмградом. А свое, новгородское, название конца также знаменательно: Славенский — славянский — населенный славянами?
Второй конец — Неревский. Очень часто в произношении буквы «м» и «н» меняются местами. Если совершить обратную подстановку в это, казалось бы, лишенное (что странно) значения слово, то получится меревский. Тогда смысл появляется. В тех краях обитали племена мери. Кстати, одна из улиц в том районе зовется Чудинцевской, по имени угрофинского (как и мери) народа чуди. А вот на Людином конце есть Прусская улица. Пруссы — западные славяне.
Уяснив все это, можно вернуться к летописи.
А в летописи, там, где говорится о призвании Рюрика в Новгород, сказано, что призвали его новгородцы и перечисляются они: «словене и кривици и меря. Словене свою волость имели, а кривици свою, а меря свою...»
Получается, что жили там по крайней мере три разных народа, но все они для летописца новгородцы.
Из всего этого возникает вполне убедительная гипотеза. По соседству друг от друга существуют три поселка. Населены они разными племенами. Но боги у этих племен общие, и обычаи близкие, и занятия схожие. И помимо своих собственных капищ, имеют они и общее укрепленное городище, где есть святилище, и кладбище, и место для общих собраний. Ведь, как бы ни конфликтовали между собой поселки, дома их стоят слишком близко, и озеро Ильмень, которое начинается совсем рядом, и река — все это объединяет их, и вместе им лучше обороняться от общих врагов. Поселки растут. Все ближе они один к другому. И так рождается один из первых в мире интернационалов — город, созданный тремя народами, и это также одна из основных причин необычности образа правления, которое избирают его жители. Построив совместно Новый Город и окружив его стеной, за которой жители окрестных поселков могут спрятаться, если нападут варяги или карелы (причем до последних лет Новгородской республики между концами были твердо поделены участки стены, которые они должны защищать), жители Новгорода оказались в более выгодном положении, чем жители других поселений. И город стал богатеть и захватывать соседние земли.
Постепенно сгладились различия в языке, смешались в котле городской жизни языки и обычаи. И все они стали новгородцами.
Сегодня археологи еще не нашли самых первых домов Новгорода, домов тех поселков, из которых сложился город. Но рано или поздно это случится. А так как изучение его идет по спирали, то снова, на новом уровне, археологи подойдут к последующим векам. И, может, даже удастся обнаружить, что разногласия между концами, вражда между ними объясняются не только борьбой за власть в городе, но и тем, что каждый из концов представлял собой определенные районы новгородской земли, и буйные споры на вече были лишь отголосками более широких процессов в Новгородском государстве.
Но если бы эти мои слова услышал сейчас профессор Янин, то он, как всегда, улыбнулся бы, затянулся бы «беломориной» и сказал:
— Ну, дорогой, это уже двадцать первый век.
