Ермаков С.Э., Гаврилов Д.А. Символы в традициях восточных славян. М.: Вече, 2018. 320 с. C. 42—50.
«Двор — что город, изба — что терем» — гласит русская народная пословица.
Символическая нагрузка дома и отдельных хозяйственных дворовых построек уже давно привлекала внимание исследователей разных направлений и, в общем-то, не является загадкой. Более того, не будет преувеличением утверждение, что традиционную символику дома можно считать одной из наиболее изученных областей. Возможно, это произошло в силу большой устойчивости и типа планировки, и собственно материальной составляющей жилого пространства. По большому счёту, дом крестьянина XIX — начала XX вв. не очень отличался от средневековых построек, разве что всё меньше становилось курных изб, да качество имущества улучшалось. Подробное рассмотрение связанных с жилищем восточнославянских обычаев и представлений имеется, например, в ставшей классикой работе А.К. Байбурина, поэтому нам остаётся лишь попробовать дополнительно увязать собранные им и ряд других сведений с изложенными выше мифами. Хотя «постепенная утрата символического подтекста традиционного жилища привела к тому, что ко времени появления этнографических исследований жилище было отнесено к сфере материальной культуры» (Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л.: Наука, 1983. С. 14), что привело к известному перекосу в подходах, многие дошедшие из прошлого символы по-прежнему остаются достаточно прозрачными благодаря своей универсальности.
Интересно также наблюдать, как видоизменяются на протяжении времени, особенно в последние десятилетия, обережные символы, связанные с жилищем, и как они превращаются в элементы чисто декоративной отделки дома. Мастера сохраняют некоторые из них, «потому что так принято», «потому что красиво», почти не задумываясь, и за редчайшим исключением не осознают, что они делают. Но, даже видоизменяясь, декор традиционного дома всё-таки сохраняет первоначальную идею, которую можно «распознать» при внимательном рассмотрении.
Так, закладка дома, которая традиционно сопровождалась строительной жертвой, несомненно, возвращает нас к одному из вариантов космогонического мифа о творении мира. Обычай подобных жертвоприношений восходит именно к той, первоначальной жертве. Строители дома — в позднее время, надо думать, преимущественно сами того не сознавая — отождествляли себя с творцами Вселенной, которые действовали, согласно преданию, сходным образом. Параллели достаточно хорошо известны, но всё же ещё раз напомним ведического Пурушу, скандинавского Имира и, пожалуй, восточнославянский духовный стих «Голубиная книга», который, как показал М.Л. Серяков, в своей наиболее архаической части восходит к тому же мифологическому ряду (Серяков М.Л. Рождение Вселенной. Голубиная книга. М.: Яуза, Эксмо, 2005).
Здесь же, в этой смысловой группе знаков, скорее всего, следует искать объяснение хорошо известному отождествлению дома с человеком (что особенно ярко видно при анализе слов, обозначающих отдельные части постройки). Эти же самые слова применяются и к человеку: лицо, зад, окно (око), лапы и т. п. Когда мы обратимся к символике предметов материальной культуры, то найдём прямую аналогию этому представлению в гончарных изделиях.
Сопоставление это не прямое, а опосредованное, оно основано на том, что и человек, и дом традиционно рассматриваются как аналоги Мироздания, но только на уровне микрокосма.
Существенное значение имело и место для постройки дома, выбор которого также был ритуализирован и сопровождался множеством примет, обрядовых действий и гаданий. Смысл части из них ныне с трудом поддаётся пониманию и истолкованию, часть может быть объяснена в мифологическом контексте, а некоторые вполне рациональны и понятны человеку, более или менее знакомому, скажем, с геологией. Избранному участку следовало придать качества «нулевой точки», точки отсчёта — ведь здесь должна была возникнуть новая символическая Вселенная.
Выбор времени для строительства дома связан с не меньшим количеством условий и ограничений. Вообще слово «ограничение» — частый гость при описании обычаев и, как ни странно, тоже является своего рода знаком. Ограничение на время, на характер действий, на ту или иную пищу или на посещение какого-либо места обосновывалось мифологически, приобретало характер императива. Подобные императивы в сельской местности местами сохраняются до сих пор. Да и сам образ «границы» в архаических культурах исполнен глубочайшего смысла, поскольку все проявления его применительно к физическому и психическому, если угодно, пространству связаны с переходами — между «своим» и «чужим», «тем» и «этим», «сакральным» и «профанным» и т. п. Граница маркирует, разделяет и фиксирует области неоднородности пространства и времени.
Одним из вертикальных символических «ограничителей» дома выступал аналог Мирового дерева. На месте будущего сруба устанавливали образ, репрезентацию Древа-Оси, которая, хотя и различалось в различных местностях, сохраняла идею как таковую, то есть знаковый характер ритуального объекта не менялся.
А.К. Байбурин приводит множество обычаев, сходных по символическому смысловому ряду. Так, например, на Верхней Волге в центр сруба ставили берёзку или ёлку с иконой. В Калужской губернии это же место занимал дубок, а в Тульской под передней и задней стенками дома помещали репей (Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993. С. 59–60). При всей вариативности пород деревьев (растений) и мест их установки сущностная составляющая обряда остаётся той же. Дом-Вселенная, подобно Вселенной в целом, возникает (вырастает) из «нулевой точки», в коей высится Мировое древо. Так было изначально, так надлежит делать и людям.
Пристальное внимание на знаковое наполнение элементов традиционного двора, дома и прочих составных частей крестьянской усадьбы стали обращать лишь в последние несколько десятилетий. Сейчас без попыток осмысления соответствующих символов невозможно представить себе качественное этнографическое исследование.
Однако мы полагаем, что описание символики дома надо начинать с осмысления символики собственно поселения. При всей видимой (внешней) хаотичности планировки ранних восточнославянских населённых пунктов, некоторые отражения мифологических представлений в них всё же косвенно прослеживаются. Уместно говорить о существовании некоего центра, которым чаще всего была либо вечевая площадь, либо детинец, то есть укреплённое убежище. Естественно думать, что подобный центр также символически уподоблялся центру Мироздания, служил его воплощением в данном месте.
В раннее время, когда города ещё до конца не сложились, такие крепости-убежища, или оборудованные святилища, видимо, были сакральными центрами небольших районов, где в удобных местах располагались деревни или отдельные хутора. Можно предполагать, что жители собирались на священные площадки в дни праздников или укрывались за стенами крепостей в случае опасности. Остаётся открытым вопрос, в каких случаях святилища и укреплённые убежища совпадали (этим вопросом специально почти никто не занимался, а потому остаётся большое количество белых пятен).
Археологи считают городищами-убежищами почти все обнаруживаемые ныне остатки укреплённых поселений, хотя надо признать, что слышны и голоса сомневающихся. Так, к.и.н. М.Г. Гусаков пишет: «Идея рассматривать городище как укреплённый пункт для коллективной обороны страдает, как мне представляется, рядом изъянов. Во-первых, на площадке городища, внутри его ограды, нет источника воды, что лишает защитников возможности долговременно сопротивляться. Во-вторых, малые размеры городища. В случае нападения городище должно вместить не только жителей ближайшей округи, но и скот, что практически лишает защитников возможности манёвра внутри городища. В-третьих, многие городища построены на дюнах, а песчаный грунт — зыбкая основа для всех несущих конструкций. В-четвёртых, зачем возводить защитные сооружения в местах, и так достаточно защищённых самой природой, например, на речных мысах? И, наконец, последнее: так как основным строительным материалом были дерево, тростник, солома, то достаточно было одной горящей стрелы, чтобы вся оборонительная система загорелась, а из-за отсутствия воды все попытки сбить пламя обречены на неудачу. Такова всего лишь малая часть возражения против идеи городища-убежища как места обороны. Наиболее эффективным способом обороны — и об этом неоднократно говорят письменные источники — было бегство в лес со всем домашним скарбом и скотом» (Гусаков М.Г. Святилища как исторический источник // Реконструкция древних верований: источники, метод, цель. Л.: 1991; Гусаков М.Г. Городища-святилища между Днепром и Волгой: опыт археоастрономии // Русская Традиция. М: Ладога-100, 2004. Вып. 4. С. 11–80).
Добавим к этому важную деталь: даже не очень искушённому человеку совершенно понятно, что валы высотой один метр или рвы такой же глубины будут, скорее, иметь значение некой символической ограды, но отнюдь не способны всерьёз защитить от кого бы то ни было. На заградительно-обережную символику таких земляных сооружений указывают и другие авторы (Русанова И.П. Истоки славянского язычества. Культовые сооружения Центральной и Восточной Европы в I тыс. до н. э. — I тыс. н. э. Черновцы: Прут, 2002).
С высокой степенью вероятности и ограда вокруг отдельно стоящего двора обладала похожей символикой. Помимо сугубо утилитарного назначения, её функция — отделять «своё и чужое», освоенное культурное пространство от первоначального хаоса. Иначе говоря, огороженный двор предстаёт в виде «Вселенной отдельной семьи». Иначе говоря, поселение можно рассматривать как совокупность небольших подобий мира вообще. Дом также приобретает эти качества, с той разницей, что в нём достаточно явственно выражена и вертикальная составляющая, когда даже на постройках сравнительно недавних мы можем воочию лицезреть овеществлённую память о древнейших образах того космоса, в который верили и в котором жили восточные славяне. Это особым образом упорядоченное пространство в значительной степени есть наследие более древних времён, восходящее к палеолиту и неолиту, когда вообще, как мы сегодня можем судить, и складывалась древнейшая картина мира, память о которой сохраняется и в наши дни. В некоторых культурах она развилась до более или менее обособленных «священных наук», по сути — отдельных религиозно-мистических учений, таких как китайский феншуй или индийская васту.
«Человеку нужен был дом, соединяющий небо и землю. Он крепко стоит на земле и является для его жителя центром посюстороннего, горизонтального мира. С другой стороны, он возвышается над землей, стремится к небу, он выпускает человека вовне и в этом смысле связан с внешним миром и с верхом. Поэтому возникла необходимость создания в доме некоего сакрального пространства, напоминавшего о связи домашней организации и защищенности с божественным миропорядком и защитой от потусторонних сил» (Андреева П.А. Сакральная женская сущность в славянской культуре дома // Аналитика культурологии: электронное издание. Дата публикации 17 марта 2008 года / www.analiculturolog.ru/index.php?module=subjects&func=viewpage&pageid=437).
Роль Мирового древа в построенном доме играла матица — несущая балка. Любопытно, что она же порою отождествлялась с Млечным Путём и имела целый ряд других символических смыслов из сходной группы. Действительно, Млечный Путь, как показано во множестве работ, в мифологической Вселенной мыслится как одно из проявлений Мирового древа и само это древо.
В более архаичных вариантах жилищ, например, полуземлянках, место Древа, не исключено, занимал опорный столб (подобные столбы с атрибутами древа и трёхчастным делением известны и в более поздних деревянных православных храмах на Русском Севере). В реконструкции А.Ф. Дубынина такая опора отсутствует, но в более поздних реконструкциях она, как правило, есть.
Более вероятно, что вместо Древа в таких постройках присутствовал символ Мировой горы. Как Вселенская ось она во многих отношениях тождественна Древу, но в настоящее время чаще сопоставляется с его нижней частью, воспринимается как основание (возможно, вполне справедливо). Такой символической горой, нередко служившей и «точкой отсчёта» при постройке дома, был очаг, а позднее — печь. С печью связано множество поверий, которые однозначно позволяют говорить о наличии у неё хтонических качеств. «В религиозном значении очага кроется филологическое и археологическое объяснение многих слов и понятий, принадлежащих нашему языку» (Афанасьев А.Н. Религиозно-языческое значение избы славянина. СПб., 1851).
Несмотря на то, что со временем у славян Восточной Европы сложилось несколько типов традиционных жилищ, которые отличаются по планировке, в первую очередь, по размещению относительно входа печи и красного угла, то есть как бы основной оси избы, символическая нагрузка частей дома в целом одинакова.
Поскольку дом символически тождествен Вселенной, а через это (или параллельно) и человеку, то процесс постройки жилища сопоставляли с родами: «Укладка матицы означала создание дома, а затем проводилось его доделывание, достраивание. По народным представлениям, новорожденный появлялся на свет не вполне оформленным, «недоделанным». Повитуха и мать ребенка производили действия, направленные на «превращение» его в человека; в частности на открытие у него различных органов, после чего новорожденный приобретал способность видеть, слышать, говорить и т.д. иначе говоря, ребенок появлялся на свет “замкнутым” от внешнего мира, и лишь затем у него «открывались» человеческие органы. Вот и стены дома — сруба поначалу строились сплошными, и лишь позднее в них делали окна и двери, только после этого строение могло в полной мере считаться жилищем человека» (Андреева, 2008. см выше).
Здесь, как и в подавляющем большинстве случаев, мы наблюдаем одну и ту же, многажды описанную разными авторами и не раз упомянутую нами выше логику организации ритуализированных действий. Человек на своём уровне воспроизводит действия бога (или богов), совершенные ими при творении Мира.
Традиционно жилища ориентировали входом на юг-юго-восток. Насколько можно судить, это далеко не догма, но в древнейшие времена, когда жилище чаще всего представляло собою полуземлянку почти или совсем без окон, такое решение было одновременно и функциональным с точки зрения лучшей освещённости, и символически наполненным. Понятно, что южная и юго-восточная стороны считались благоприятными, божественными — в отличие от северной и северо-западной, которые ассоциировалась с миром тьмы и смерти. Была ли такая оценка отрицательной в глубокой древности, сказать затруднительно, но описанная ориентация жилища идёт из глубины веков, равно как и соответствующее восприятие сторон света.
«Даже если в незапамятном индоевропейском прошлом север, паче чаяния, и считался благой, священной стороной горизонта, то ко времени формирования славянского этноса такое представление было утрачено. Как ни относись к основоположникам марксистского учения, но никуда не деться — “бытие определяет сознание”. Голодающий не станет оглядываться на табу, связанные с запретами на определённые виды пищи, а страдающий от холода в неприветливом климате средней полосы едва ли надолго сохранит почтительное отношение к той стороне света, дыхание которой приносит гибельный мороз и не менее гибельный неурожай. Для земледельческого народа, проживающего в относительно холодной климатической зоне, было бы удивительным не связать тёплые, солнечные стороны горизонта со светом и благом, а холодный север и, отчасти, запад — с мраком и тёмными силами» ( Розова О.В. О некоторых аспектах сакрального статуса сторон горизонта по традиционным представлениям // Первая международная научно-практическая конференция «Непознанное. Традиции и современность»: сборник трудов // под общ. ред. С.Э. Ермакова; сост. Д.А. Гаврилов, С.Э. Ермаков. М.: Социально-политическая мысль, НИО «Северный ветер», Ассоциация «Экология Непознанного», 2011. С. 195). Современные тенденции к романтизации севера, скорее всего, неисторичны и восходят, надо полагать, к XIX веку.
Первоначально, чтобы из ничего получилось что-то, необходимо провести разделение, определить параметры одного и другого, света и тьмы (дня и ночи), верха и низа (неба и земли); сочетания различны, на выходе всегда получаем бинарную оппозицию, противопоставление двух начал. В тот же ряд можно поставить определение точки, нуля, начала. Применительно к дому это и есть то самое деревце или очаг, вокруг которого возводят сруб. Затем объект воздействия (участок земли, дерево для постройки дома) преобразуют. Если описывать это на языке мифа, то творение дома-вселенной человеком-демиургом происходит при посредстве природных стихий или их преобразованных подобий, то есть священных предметов-инструментов. Затем они становятся составным элементом культурного пространства, в котором обитает человек.
Вспоминается весьма развитая символическая оппозиция «старое — новое», также весьма развитая в народной культуре, ведь обновление чего-либо отождествляется на глубинном уровне с обновлением мироздания вообще. Обновы и новые вещи до сих пор вызывают у большинства людей весьма необычное внутреннее отношение. Можно предположить, что это не только чувство собственника, но и память о мифе, проявление архетипических свойств понятия «новая вещь».
Символика дома, дворового и внутреннего пространства достаточно сложна и отчасти напоминает матрёшку, где сходные фигурки и отношения реализуются на разных уровнях, по вертикали и горизонтали. Общеизвестно сопоставление крыши с небом и обилие небесной, солярной либо астральной символики в верхней части жилища. Здесь надо оговориться, что мы не вполне согласны с рядом наиболее распространённых толкований, когда в декоре причелин в несколько рядов с волнистой отделкой нижней части видят стилизованные женские груди, как бы символизирующие небесные воды (см. работы Б.А. Рыбакова о славянском язычестве). Возможно, стоит поискать иное, хотя и близкое по смыслу объяснение?
Ведь лишь в отдельных случаях резьба исполнена столь угловато, что может напоминать собственно анатомические особенности женщины. На большинстве виденных нами домов (или их изображений) «груди» выглядят просто как волнистые линии. Волнистость, конечно, признак воды, а вот со всем остальным, как представляется, возникают проблемы.
Вообще символике дома и отдельных его элементов посвящено множество работ, так что, по совести говоря, трудно привнести в эту тему нечто новое. Однако хотелось бы предостеречь вот от какой расхожей… не то чтобы ошибки, скорее, от бездумного повтора ряда устоявшихся штампов.
Магическая и сакральная символика окна изучена достаточно хорошо и описана весьма подробно, но порою встречаются не вполне оправданные абсолютизирующие обобщения. Сравните фото центрально-белорусского дома в Белорусском государственном музее народной архитектуры и быта в Озерцах под Минском со следующим текстом: «… Святость окон проявлялась и в обязательном сакральном их количестве: три, в честь Святой Троицы. Больше окон делать не полагалось, а если уж была такая большая потребность в лишнем окне (например, в школе для лучшей освещённости), то необходимо было благословение священника» (Ленсу Я.Ю. Таямнiцы беларускай хаты. Мiнск: Беларусь, 2007. С. 27–28).
В русских и белорусских деревнях встречаются старые дома с большим числом окон, в чём может убедиться любой посетитель. Осмелимся предположить, что причиною появления подобных утверждений не столько локальные обычаи — они вполне могли существовать, сколько современное (не всегда даже осознаваемое их авторами) стремление распространить церковное влияние на прошлое, даже туда, где его не было. На протяжении времени в оформлении домов тесно переплетались как христианские символы (крест под коньком), так и языческие (например, изображения ужей на наличниках) (Супрон М.Я. В Лидском районе сохранилась деревня, где жили последние поклонники «старой литвы» // «Наша Нiвa», 28.02.2018 / nn.by/?c=ar&i=205425&lang=ru).
В качестве параллели можно привести множество примеров, когда в наше время самые обычные родники вдруг становятся «чудотворными», «святыми», а потом и «издревле почитаемыми», уставляются крестами или часовнями, хотя нет никаких свидетельств проявления их чудесных свойств или почитания в прошлом. Можно сколько угодно называть русский или белорусский народ сильно верующими в Бога, но народная вера, пусть и была сильной, она весьма отличалась от той, которую приписывают им ныне, являя собою удивительный сплав традиций разного времени, от древнейших, теряющихся в глубине не веков даже, а тысячелетий, до куда более современных.
В противном случае едва ли появилось бы у богобоязненного русского (в том числе велико, мало- и белорусского) народа, трепетно почитающего церковь, такое количество остроумных и нелицеприятных сказок, побасенок и анекдотов про священников или про религию вообще, которые известны этнографам. В этом смысле стоит согласиться с мнением Н.С. Кошубаровой, что «русские крестьяне, по всей видимости, имели и имеют очень смутное представление о христианстве, и влияние церкви на их жизненный уклад носило внешний, номинальный характер, не меняя сущности традиционной народной культуры» ( Кошубарова Н.С. Ткань в русской традиционной культуре: знак и функция / ethnography.omskreg.ru/page.php?id=923 ). Сегодня это обстоятельство вспоминать не модно, вследствие чего вновь у любителей древностей создаётся некая иллюзия, ложная картина прошлого… А тем временем всё меньше людей помнят, что и как действительно было… соответственно, забывается смысл символов… и даже старообрядцы, случается, обращаются к этнографам за помощью в толковании тех или иных символов, текстов или песен (это действительный факт)…
На фотографии объект Музея деревянного зодчества «Малые Корелы» . Автор фото: Константин Вуцен
