Южнобалтийских славян принято разделять на три больших союза племен, не имевших прочных границ: самое западное, занимавшее земли от Южной Ютландии до р. Рокитницы, — бодричи (у немецких писателей — ободриты), куда входили вагры, полабы (собирательное имя для ряда мелких племен), древане, глиняне, смоляне, рароги-рериги (собственно бодричи), варны; на востоке и к юго-востоку от них до р. Одры лютичи (велеты, вильцы-волки) — хижане, руяне (жители о. Рюген, именуемые западноевропейскими источниками ругами, русскими), черезпеняне, доленчане, ратаре, укране, моричане, речане, брижане, стодоряне (гаволяне), глиняне, любушане, шпреяне, плоне и другие; затем, между Одрой, Вислой, Вартой и Нотецею, поморяне, из которых особо выделяют кашубов и словинцев. Южнее лютичей проживало еще одно крупное объединение полабских славян — сербы-лужичане, включавшее в себя мильчан, гломачей и дечан. Германцы (прежде всего немцы, скандинавы, англо-саксы) именовали южнобалтийских славян вендами или виндами (Wenden, Winden), а их страну Винланд, Виндланд (Vinland, Vindland).
Южная Балтика в последние века I и начале II тыс. выгодно отличалась от остальных частей Поморья. «То обстоятельство, — заключает А.В.Фомин, — что в составе эльбо-одерской группы преобладают ранние клады, объясняется высоким экономическим развитием этого района по сравнению с остальными. Естественно, что сюда серебро должно было поступать в первую очередь». Исследования немецких археологов показывают, «что примерно с VIII века именно южный берег Балтики выходит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, — отмечает А.Г.Кузьмин, — что через города южнобалтийского побережья с конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро — знаменитые дирхемы». Господствующим занятием славян являлось земледелие (и его составных частей — огородничества и садоводства). Практиковалось трехполье, использовалась соха с железным лемехом. Славяне возделывали пшеницу, рожь и ячмень. Затем по значимости шло рыболовство, после чего скотоводство, находившееся поистине в цветущем состоянии. Были развиты домашнее птицеводство, пчеловодство, охота на диких животных. Занимались славяне солеварением (этим славились прежде всего жители Колобрега), высокого уровня достигло у них плотническое дело, храмовое деревянное зодчество, приводившее попавших к ним иностранцев в восхищение, судостроение (речные и морские суда), выделка кож, ткачество, гончарное производство, ювелирное дело, производство оружия, домашней утвари, предметов роскоши, шитье золотом, скульптурные и живописные работы, металлообработка, литье или ковка из благородных металлов. Но особенно заявили себя балтийские славяне на поприще торговли, ибо, по верному замечанию М.В.Ломоносова, «издревле к купечеству прилежали». Какое место торговля занимала в их жизни говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста в Ретре, который, поясняют западноевропейские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», а само изображение бога было отлито из золота. Торговая деятельность славян и ее небывалый для всей остальной Европы размах диктовался, говорил А.А.Котляревский, «срединным географическим положением страны, соединявшей север и восток с западом и югом, богатой морскими и речными судоходными путями сообщения», что открывало им свободный доступ ко многим европейским рынкам. Но только Европой их торговля не ограничивалась. По мысли А.Ф.Гильфердинга, они торговали напрямую с Азией. Кузьмин начало этой торговли относит к концу VIII века. Уже в конце VIII — начале IX вв. торговля славян с Западом была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить. Уже тогда бодричи имели на берегу Висмарского залива особый торговый порт — Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколько торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна). Волин (немцы именовали его Winetha, Julin, Jumne, Jumneta) источники представляют величайшим из городов Европы. Гельмольд вслед за Адамом Бременским называет его «знаменитейшим», говорит, что «это действительно был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов, населенный славянами вперемешку с другими народами... Этот город, богатый товарами различных народов, обладал всеми без исключения развлечениями и редкостями». Уже в IX в. он занимал площадь в 50 гектаров, и его население в X в. состояло порядка из 5-10 тысяч человек (для сравнения, шведская Бирка, которую обычно характеризуют не только как крупнейший торговый центр Швеции, но и всего балтийского Поморья, в середине IX в. была расположена на территории 12 га, а датский Хедебю в пору своего расцвета — X в. — занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи). В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине (около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья), и он, в чем были тогда твердо убеждены на Западе, уступал только одному Константинополю. Развита была внутренняя торговля: города и важнейшие селения имели рынки, племена, даже самые отдаленные, торговали друг с другом. И торговлей балтийские славяне занимались не только повсеместно, но и чуть ли не целыми городами. Так, Оттон Бамбергский (ум. 1139) во время своего первого пребывания в Поморье (1124-1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т. к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители отправились торговать в море, на острова. Именно благодаря южнобалтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушной товар, шедший из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес и, может быть, янтарь. Но особенно была развита торговля рабами.
На то, что торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, указывает, отмечают специалисты, топография кладов в их землях. Поэтому естественно, что предшественниками Ганзы и ее ядром стали именно южнобалтийские торговые города Старград, Росток, Штеттин, Волин, Колобрег, а никакие другие побережные города. И.Е.Забелин справедливо говорил, что Ганзейский союз есть «продолжение старого и по преимуществу славянского торгового движения по Балтийскому морю». Наш современник В.В.Похлебкин констатировал, что в VIII-XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон южнобалтийские славяне. Характерной особенностью в развитии экономики славянского Поморья было, отмечают исследователи, раннее и интенсивное развитие городов» (по В.Б.Вилинбахову, с VIII в.), что объяснялось их расположением на торговых путях. И эти торговые города славян — Старград у вагров, Рарог у бодричей, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клодно, Колобрег, Белград у поморян — были весьма обширны, многолюдны и хорошо устроены как в хозяйственном, так и в военном отношениях. Они имели улицы, деревянные мостовые, площади, большие дома (в два и, может быть, несколько этажей), были защищены высокими земляными валами, которые укреплялись частоколом и другими деревянными сооружениями. Исходя из того, что главный город ободритов Рарог немцы именовали Микилинбургом (Великим городом), а Волин, по их же признанию, «был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов», напрашивается вывод, что подобных им городов они ранее нигде не видели. Когда датчане захватили в 1168 г. на Руяне Кореницу, то они были поражены видом трехэтажных зданий.
Балтийские славяне являли собой одновременно и тип торговца и разбойника, причем в том и другом качестве добившись больших успехов. Они, а из их числа особо выделяют вагров и руян, разбойничая на море, «гнездились» по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище и в Швеции. Вагрия славилась своими дерзкими и неукротимыми пиратами, немилосердно грабившими берега Дании. Лютичи, пишет Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, констатирует Забелин, как народ самый воинственный «на суше и на море». Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии, и что в первой с VII-VIII вв. существовала колония лютичей-велетов. Столь масштабные действия на морских просторах в качестве пиратов и в качестве торговцев славяне могли вести только при наличии мощного флота, призванного также защищать побережье. Этот многочисленный флот состоял из больших и малых кораблей, легких на ходу, вмещавших значительное количество товаров, пеших и конных людей. Славяне были самым мореходным народом на Балтике, «властвовали, — подчеркивает И.А.Лебедев, — на море безраздельно и были передовым народом в мореплавании. Они отличались искусством в построении судов. Первые большие корабли, которые могли вмещать лошадей, были построены ими». Отсюда и важное новшество, введенное славянами в военно-морских операциях: погружая на корабли коней и посредством их совершая быстрые вторжения вглубь территории противника (этот способ был затем перенят у них датчанами). По свидетельству немецких ученых, именно у балтийских славян скандинавы заимствовали «ряд морских терминов».
Уровень жизни балтийских славян поражал воображение чужеземцев. Так, в житиях Оттона Бамбергского говорится о Поморье, которое предстало перед ним в 20-х гг. XII в. в состоянии довольства и богатства: «Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами». По точным словам Забелина, для европейцев славянская земля была «землей обетованной», в которой всего было вдоволь. Славяне, свидетельствуют современники, почти не знали бедности. О Поморье шла слава, что там не было нищих, а бедняки вообще презирались. Когда епископ Бернгард явился в 1122 г. для проповеди в Волин, то жители, лицезрея его разутым и в одежде бедняка, не поверили, что он есть посланник истинного бога, «полного славы и богатства», и приняли его за обманщика. Успех проповеди Оттона Бамбергского во многом заключался именно в том, что поморяне увидели в нем богатого человека. В этом случае показательно сопоставление уровня жизни датчан и южнобалтийских славян, сделанное спутниками Оттона. Во время его второй проповеди (1127) на Южной Балтике, когда он посетил главным образом города лютичей и Штеттин, один из его приближенных побывал в Дании, у датского архиепископа. И сразу же яркие краски, присущие в описании жизни и экономического быта балтийских славян, исчезают из жития святого: у датчан церкви и дома знатных людей очень бедны и убоги на вид, жители занимаются в основном скотоводством, а также рыболовством и охотой. Земледелие развито слабо, в образе и одежде у датчан, заостряется внимание, не было ни роскоши, ни изящества.
В 1845 г. Т.Н.Грановский заметил, что Скандинавию в торговлю с Востоком втянули «поморяне и преимущественно волинцы...». Во времена господства «ультранорманизма» подобный вывод звучал нелепым вызовом, для большинства ученых он вызывающе звучит и ныне. Но справедливость слов Грановского подтверждают многочисленные факты. Так, шведский и другие скандинавские языки содержат славянские заимствования, например, «lodhia» — лодья (грузовое судно), «torg» -торг, рынок, торговая площадь, «besman» («bisman») — безмен, «tolk» -объяснение, перевод, переводчик, толковин, «pitschaft» — печать и другие. Археологи А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев, всемерно утверждая норманизм в науке, вместе с тем признают, что славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно — торговую (включая и транспортную) сферу культуры». А этот факт означает, что именно посредством славянских купцов скандинавы были приобщены к торговле, от них же получив безмен, без которого ее активное ведение просто немыслимо. Исходя хотя бы из того, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому северу, до Дании и Норвегии, то «мы должны признать, — резонно заключал С.Н. Сыромятников, что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносившие с собою арабские монеты, были славянами».
О том, что торговые пути на Балтике и в Восточной Европе прокладывали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, и нумизматические данные. Согласно им, самые древние клады восточных монет обнаруживаются на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже подобные клады появляются на о. Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине IX в. в самой Швеции. Надо заметить, что западная граница массового распространения восточных монет проходит по р. Лабе, т. е. совпадает с границей расселения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. «Это обстоятельство, — подчеркивает Б.А.Рыбаков, — естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности». О приоритете славянских купцов в балтийской торговле, и вместе с тем о том, что они предлагали своим покупателям в первую очередь, дополнительно свидетельствуют слова «cona» («монета») в старофризском, заимствованное из древнерусского, где «куна» означала «куница, куний мех, деньги», «соболь», которое через средневерхненемецкое «sabel» перешло в немецкое «Zobel», и также было заимствовано скандинавскими языками. А старославянское «kozuch» в значении «мех», видимо, полагают специалисты, преобразовалось в средневековое латинское «crusna», «crusina», древневерхненемецкое и древнесаксонское «kursinna», старофризское «kersua». В целом, как заключал немецкий ученый Й.Херрман, базой для осуществления связей по Балтике стало возникновение в VIII-IХ вв. морских торговых путей, проложенных южнобалтийскими славянами. И прежде всего, конечно, они вели торговлю со своими восточноевропейскими сородичами, о чем опять же свидетельствует нумизматика, «наука, — по верной характеристике С.А.Гедеонова, — действующая с математической определенностью». В 1968 г. В.М.Потин констатировал, что «огромное скопление кладов» восточных монет «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с южным берегом Балтийского моря». Специалистами давно установлено «безусловное родство» древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно «резкое» отличие от скандинавских, в том числе и от готландских кладов. Так, если в скандинавских кладах очень высокий процент английских денариев, то в южнобалтийских и русских они составляют «незначительное количество», и в них преобладают монеты германского чекана. По мнению Потина, это свидетельство того, что контрагентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только южнобалтийские славяне. Он акцентирует внимание и на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХI вв. найдены лишь на Южной Балтике и на территории Руси. «Именно через портовые западнославянские города, — подытоживает исследователь, — шел основной поток германских денариев на Русь». В 1968 г. О.И. Давидан, говоря о посещении Ладоги фризскими и скандинавскими купцами, вместе с тем не исключала и «прямых контактов» ладожан «с областями балтийских славян». Через десять лет Й.Херрман, опираясь на один и тот же тип керамики, известный в южнобалтийском Ральсвике и русской Ладоге, пришел к выводу, что в первой половине и середине IX в. между ними существовали непосредственные регулярные морские связи. Вероятность ранних прямых контактов ладожан с жителями Волина и о. Рюген признает сегодня А.Н. Кирпичников.
Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштабностью. Специалисты подчеркивают, что до первой трети IX в. включительно «основная и при том сравнительно более ранняя группа западноевропейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян». В 1998 г. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил, что «до середины IX в. не устанавливается» сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра «на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)». И это притом, что начало дирхемной торговли нумизматический материал позволяет сейчас отнести к 50-60-м гг. VIII в. Из чего следует, что долгое время, почти сто лет эта торговля по существу не затрагивала скандинавов. Но вопреки фактам норманисты продолжают приписывать открытие Балтийско-Волжского пути скандинавским купцам и воинам, утверждать, что «ранний этап восточноевропейской торговли следует рассматривать как норманско-арабский». Насколько действительная история расходится с подобными мнениями, понимали норманисты прошлого. Так, в 1903 г. В.И.Ламанский говорил, что начало функционирования знаменитых восточноевропейских торговых путей, по его классификации, греческого и хазарского (до Багдада) абсолютно не связано с викингами. Они, заключал ученый, давно уже были проложены словенами и кривичами, и именно «по их указанию и следам стали ходить затем и скандинавские торговцы». В советское время А.В. Арциховский отмечал, что «первые транзитные торговые пути через Восточную Европу были проложены не скандинавами...». В.Т.Пашуто соглашался с очевидным, «что не норманны создали торговлю Древней Руси...».
В 1956 г. В.Л.Янин пришел выводу, что торговые связи между восточными и южнобалтийскими славянами осуществлялись непосредственно и являлись «по существу внутриславянскими связями, развивавшимися без заметного участия скандинавов». Недавно А.Н.Кирпичников, хоть и в малой мере, но все же оспорил давний миф о лидерстве викингов в освоении и использовании торговых путей в Восточной Европе в IX-X вв. По его заключению, «доминирующая, посредническая миссия викингов, здесь, думается, не очевидна. Остается предположить, что торговая активность славян была в тот период не меньшей, если не превосходила северогерманскую». Но все дело заключается как раз именно в том, что к балтийской торговле скандинавы имели либо опосредованное, либо самое незначительное отношение. Возникнув как чисто славянское явление, объединяющее балтийских и восточных сородичей, она лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преимущественно жителей островов Борнхольма и Готланда. В.М.Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Южной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя, — упор делает ученый, — Скандинавский полуостров...». И клады на этих островах, добавляет он, «носят следы западнославянского влияния...». И именно этим морским путем шел на Южную Балтику из Руси Олав Трюггвасон, будущий норвежский король. В одноименной саге ее герой, простившись с «конунгом» Гардарики Владимиром и княгиней, «взошел на корабль, и держал путь от берега в море, в Эйстрасальт (Балтийское море. — В.Ф.). И когда он плыл с востока, то подошел он к Боргундархольму (Борнхольму. — В.Ф.) и высадился там на берег, и грабил... и захватил много добра. Олав стоял у Боргундархольма, и поднялся сильный ветер, и началась буря на море, и не могли они там больше оставаться, и поплыли оттуда на юг к берегам Виндланда («Земля виндов», южнобалтийских славян. — В.Ф.)». По этому пути, давно «наезженному» ими, еще в середине XII в., до завоевания южнобалтийских славян немцами и датчанами интенсивно ходили новгородские купцы. Так, НПЛ под 1130 г. сообщает, что «в се же лето, идуце и замория с гот (Готланда. — В.Ф.), потопи лодии 7 и сами истопоша и товар, а друзии вылезоша, н нази; а из Дони (Дании. — В.Ф.) придоша сторови». Затем под 1134 г. в ней сказано, что «рубоша новгородць за моремь в Дони». Если сага об Олаве Трюггвасоне в качестве промежуточного этапа пути называет только Борнхольм, то летописец, словно ее дополняя, упомянул и Готланд. На эти же острова, через которые пролегал путь, связывающий Русь с Южной Балтикой, указывают и нумизматические данные. Об этом же пути, несомненно, говорит, называя только его конечные пункты, и Адам Бременский (ок. 1070): от Юмны (Волина) до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, сказав, вместе с тем, о присутствии русских купцов в Волине. Как справедливо заключает А.Г.Кузьмин, «это было время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функционировавшего в 1Х-Х вв.». Само же его сложение историк относит к концу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар».
Какую роль играла торговля русских на Балтийском море, и каков был ее объем даже в ХII-ХIII вв., когда она уже клонилась к закату, а ее место занимала торговля немцев, видно из следующих факта. В 1157 г. датчане пограбили в Шлезвиге русский флот, в связи с чем русские купцы перестали приходить в этот город. И Шлезвиг сразу же пришел в упадок. Выше речь шла о тех льготах, которые предоставляли немцы русским, чтобы они не обходили стороной Любек. Сообщение НПЛ под 1165 г. о построении в Новгороде церкви «святыя Троиця Щетициници» ученые рассматривают как свидетельство существования организации купцов, торговавших с Штеттином (либо ставят в прямую связь с ним). О том, кто в действительности вел торговлю на Балтике, говорят исландские саги. Так, «Сага об Олаве Трюггвасоне» информирует, что в Англии ее герой выдавал себя за иностранного купца «Али Богатого», вместе с товарищами пришедшего «из Гардарики», т. е. Руси. В другом случае, когда речь идет о трехлетнем пребывании Олава в землях южнобалтийских славян, сага сообщает, что «с тех пор, как он уехал из Гардарики, не пользовался он более своим именем, а называл себя Оли и говорил, что он гардский», т. е. русский. Т.Н.Джаксон эти факты интерпретирует в привычном для норманизма духе: «Прозвище Гардский (gerzkr), образованное от наименования Руси Garpar-«Гарды», носят в сагах купцы, плавающие на Русь». Исходя из действий Олава, именовавшего себя в пределах славянского Поморья «русским», М.Н.Бережков в 1879 г. заключал, что «новгородский купец не был редким явлением в Вендской земле».
Совершенно очевидно, что поведение Олава в Англии и Южной Балтике объясняются лишь тем, что на Западе имя гардских-русских было настолько известно и вместе с тем настолько авторитетно, что, назвавшись им, можно было получить так важную в торговых делах защиту и неприкосновенность и, к тому же, спокойно затеряться среди многочисленных русских купцов. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, как Хаскульд на островах Бреннейяр встретил Гилли из Гардов (или Гилли Гардского), т. е. Русского, имя которого все хорошо знали и которого «называли самым богатым из торговых людей». Сам Хаскульд характеризует его как «Гилли Богач». Материал обеих саг показывает, что торговля на Балтике и далеко за ее пределами в X в. была сосредоточена в руках русских купцов, которые слыли самыми богатыми из торговых людей и которые носили поэтому в качестве почетных титулов прозвания «Богатый» или «Богач». У скандинавов, как хорошо известно, был иной профиль занятий, в связи с чем, если процитировать слова норманиста О.И.Сенковского, «презрительно относились к купеческому званию». Теснейшие связи южнобалтийских и восточноевропейских славян не замыкались, конечно, торговлей. Выше приводилось свидетельство Титмара Мерзебургского о нахождении в Киеве в 1018г. датчан. Присутствие в Киеве последних объясняется традиционными и широкими связями Руси с Южной Балтикой, откуда они могли прибыть совместно с давними торговыми и политическими партнерами восточных славян — с их южнобалтийскими сородичами. Прибыть по просьбе Ярослава Мудрого, когда он неоднократно обращался за помощью к варягам для борьбы вначале со своим отцом, а затем с двоюродным братом Святополком Окаянным (1015-1018). В Пегауских анналах читается известие о пребывании на Руси в первой четверти XI в. Германа, сына обосновавшегося в Дании поморского князя и датской королевы. По предположению М.Б.Свердлова, Герман явился в русские пределы «не один, а со спутниками датчанами», о которых, вероятно, и говорил Титмар Мерзебургский. В рассматриваемом случае можно упомянуть идею А.В.Назаренко о заключении Ярославом Мудрым в 1018-1019 гг. антипольской коалиции с Данией и Швецией. Столкновение Болеслава с Ярославом объясняется не только родственными связями первого со Святополком Окаянным. В конце X в. Польша на некоторое время присоединяет земли южнобалтийских славян-поморян между Вислою и Одером и южной группы полабских славян — лужичан и мильчан, угрожает их соседям. Ратаре и лютичи, заключив в 1003 г. с немцами союз против Польши, вынуждают последнюю через год покинуть лужицкую территорию (вскоре она вновь их захватывает). Около 1010 г. отпало от Польши и Поморье. В 1017 г. против Болеслава выступили немцы, лютичи, чехи. Тогда же Болеслав принимает активное участие в предприятии Святополка, не только тем самым поддерживая своего зятя, но и пытаясь избавиться от Ярослава Мудрого, союзника балтийских славян.
Последующая история также дает примеры подобной связи Руси с Южной Балтикой. Герборд, оставивший одно из жизнеописание Отгона Бамбергского, рассказывает, как польский король Болеслав Кривоустый (1102-1139), долго воюя с русскими, которых поддерживали половцы ипоморяне, захватил в плен перемышльского князя Володаря Ростиславича (в источнике, «короля русского»). И с ним был заключен мир, по которому русские брали обязательство не оказывать помощь поморянам. Контакты русских земель с Поморьем, несмотря на потерю им самостоятельности во второй половине XII в., сохраняются в дальнейшем, что говорит о их давнем и устойчивом характере. По сообщению В.Н.Татищева и Н.М.Карамзина, в 1217 г. полоцкий князь Борис Давидович женился «вторым браком на Святохне, дочери померанского князя Казимира...». Из Ермолаевского списка Ипатьевской летописи уже приводилась сообщение о первой жене польского короля Пшемысла II Лукерий, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго от Стараго града за Кгданском» (эту приписку к событиям начала XIV в. А.Г.Кузьмин датирует тем же временем). И своим содержанием оно свидетельствует, что русские в ХIII-ХIV вв. посещали Поморье, что позволяло им быть не только в курсе событий его истории, но и хорошо ориентироваться на его местности.
Балтийских славян и датчан связывало многое: и соседство проживания, и соперничество (в том числе боевое), и дружба, и что-то еще, близкое обоим народам. Датчане, например, не чурались обращаться за помощью к славянским богам. Так, Саксон Грамматик, говоря о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского населения Балтики (его храм находился в Ар коне, на о. Руяне-Рюгене), подчеркивает, что «даже соседние государи посылали ему подарки с благоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивления его, принес в дар чашу искуснейшей отделки...». Часто они выступали против своих врагов совместно. Уже в знаменитой битве при Бравалле (786) датчане и южнобалтийские славяне плечом к плечу сражались со шведами и норвежцами, многократно объединялись они против агрессии немцев в IХ-Х в. и их политики окатоличивания. Издавна датчане и славяне вместе ходили в морские набеги. Так, около 940 г. они напали на Норвегию, причинив ей столько вреда, что норвежская флотилия, преследуя неприятеля, вслед за ним вошла в Балтийское море. Датско-английский король Канут Великий (ум. 1035) был потомком ободритских князей по материнской линии. В Дании нашел себе приют будущий князь (с 1043) ободритов Готшалк, ставший затем родственником короля. С его именем связано возникновение славянского государства на Южной Балтике, опиравшегося на поддержку Дании.
Общей и славной историей двух народов является Йомсборг. Датский король Гаральд (936-986), захватив Волин в землях поморских славян, выстроил здесь крепость, названную по скандинавскому имени Волина Юмна или Йомсборг (разрушена датским королем Магнусом в 1042 г.). Вскоре она перешла на сторону славян, сделалась убежищем всех «приверженцев язычества», и в ней пребывали как датчане, так и славяне. Именно Йомсборг, утверждает А.Ф.Гильфердинг, стал центром сбора сил, восстановивших в Поморье язычество. Возможно, что датчане, пребывание которых засвидетельствовал в 1018 г. в Киеве информатор Титмара, а им был саксонец, имели самое непосредственное отношение к «йомским витязям», воевавшим и против датчан, и против норвежцев и, выходит, на стороне Ярослава Мудрого против Святополка Окаянного, за которым стояла Польша, стремившаяся покорить поморских славян, следовательно, и Волин и Йомсборг. То, что варяги явились на призыв русского князя именно с южных берегов Балтийского моря, говорит присутствие среди них колбягов. Колбяги не названы в качестве составной силы войска Ярослава, но упомянуты (…) в Краткой Русской Правде (статьи 10 и 11), появление которой обычно связывают с новгородскими событиями 1015 г., и которая была призвана регулировать отношения между новгородцами и варягами. В.Н.Татищев в колбягах видел поморян, жителей г. Колобрега: «мню, что сии от града Колберг померанского колбяги названы», таковыми их считает и А.Г.Кузьмин. По заключению В.М.Потина, объяснение колбяги от Колобрега «в свете оживленных поморско-русских связей может оказаться наиболее убедительным».
Связь южнобалтийского Поморья с Русью прослеживается в наших источниках прежде всего в момент активного наступления на балтийских славян их врагов. Выше были приведены известия НПЛ под 30-ми гг. ХII в., свидетельствующие о противостоянии новгородцев и датчан, достигшем своего апогея в 1134 г.: «Том же лете рубоша новгородць за моремь в Дони». Подмечено, что этот конфликт совпадает по времени с вторжением датчан в земли южнобалтийских славян. Причем исследователи констатирует, что по мере обострения отношений между Данией и Поморьем ухудшались отношения датчан и новгородцев. Летописание Южной Руси донесло сообщение, также указывающее на контакты восточных славян с их южнобалтийскими сородичами в опасный для тех момент. В Ипатьевском, Хлебниковском и Ермолаевском списках под 1148 г. (в рамках т. н. Киевского свода конца XII в., обнимающего собой статьи с 1117 по 1198 гг.) сказано, что киевский великий князь Изяслав Мстиславич, идя на владимиро-суздальского великого князя Юрия Долгорукого, остановился в Смоленске у брата Ростислава. Братья встретились и «Изяслав да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изяславоу что от верьхних земль и от варяг...».
В.Н.Татищев, обратившись к летописному известию под 1148 г., дал ему следующую трактовку: «Ростиславли дары состояли из весчей верховых земель и варяжских, а Изяслав — от греческих и венгерских», т. е. воспринял указание «от варяг» в смысле территория, земля, по аналогии с впереди стоящей фразой «от верьхних земль». По М.П. Погодину, «верхняя земля» — Швеция и Готланд, откуда в Смоленск могли явиться варяги, т. е. понял летописное «от варяг» как этнос. Для А.А.Куника варяги 1148 г. — это готландцы. С.М.Соловьев, Д.И.Иловайский и А.А.Шахматов полагали, что под «верхними землями» понимаются либо Северо-Западная Русь вообще, либо Новгород, в частности. Сегодня Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин в варягах статьи 1148 г. видят традиционное наименование скандинавов, не уточняя при этом, кого именно из них все же имел в виду ее автор. Сама летопись, надо сразу же заметить, не оставляет никаких сомнений в отношении того, что понимали в Южной Руси под «верьхними» землями. В статье 1147 г. Изяслав, обращаясь к Ростиславу, говорит: «Брате, тобе Бог дал верхнюю землю... а тамо оу тебе смолняне и новгjродци». Но в ней отсутствует подобная определенность по поводу варягов. Специалисты в области летописания связывают статьи летописи с 1146 по 1154 гг. (и даже конкретно под 1148 г.) с соратником Изяслава Мстиславича, с его «личным княжеским летописцем». С учетом же отсутствия к тому времени в термине «варяги» этнического содержания, под варягами, от имени которых Ростислав одаривал брата, конечно, можно разуметь многих из западноевропейцев.
Вместе с тем под ними очевидец встречи братьев не мог понимать кого-либо из германцев. Немцев потому, что они, не имея до этого времени выхода к Балтийскому морю, только в 1140-х гг. пробились к юго-западному углу побережья и основали там первый свой город на Балтике — Любек, после чего начали осваивать море и прокладывать дорогу в восточном направлении. Причем Двинской путь, по которому можно было попасть в Днепр и в Смоленск, был обнаружен ими весьма очень поздно и совершенно случайно: в 1158 году. По свидетельству западноевропейских памятников, отразившихся в поздних списках «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского, в этом году «ливонская гавань впервые найдена была бременскими купцами». Точнее последние, будучи занесенные бурей в устье Западной Двины, открыли, по словам В.В.Похлебкина, «для себя неизвестный край» и начали его планомерное завоевание. И только с этого времени, говорил Н.Аристов, началось «особенное сношение русских с иностранцами». И готландские купцы, заключал М.Бережков, лишь с конца XII в. стали посещать устье Двины. Поэтому ошибался А.А.Шахматов, полагая, что скандинавы, преимущественно из Южной Швеции и Готланда, проникали на Русь в ГХ-Х1 вв. главным образом по Двине. Эту же ошибку повторяют и сегодняшние норманисты. При раскопках в Смоленске была обнаружена ротонда — круглая в плане церковь второй половины XII в., необычная по своей форме для Руси. Историки смоленской архитектуры трактуют ее как латинскую церковь, т. е. храм иностранных купцов, посещавших Смоленск. П.А.Раппопорт, обращая внимание на тот факт, что круглые церкви были широко распространены в XII в. в Скандинавии и Северной Германии, не сомневается, что руководителем ее строительства «был, по-видимому, скандинавский зодчий», но возводили ее «смоленские мастера». Саму постройку он относит к 70-80-м гг. XII столетия. Таким образом, археологические данные также датируют время появления в Смоленске скандинавских и немецких купцов лишь второй половиной XII в., что объясняется открытием ими Двинского пути лишь в 1158 г. Поэтому, ни скандинавов, ни немцев не могло быть в Смоленске десятью годами ранее.
Варяги статьи 1148 г. — это представители южнобалтийского славянства, которых вынудили прибыть в Смоленск грозные события, разворачивавшиеся на их земле. В середине XII в. многовековое противостояние германцев и прибалтийских славян, по словам Видукинда Корвейского, первых — «ради славы, за великую и обширную державу», вторых — «за свободу, против угрозы величайшего рабства», вступило в свою финальную и трагическую развязку, через несколько десятилетий завершившуюся окончательным покорением славян. Как повествует западноевропейский хронист Гельмольд, в 1147 г. крестоносцы предприняли поход против славянских народов. Этот, по словам К. Лампрехта, «безумный крестовый поход», организованный по инициативе императора Конрада III, благодаря мореходам с о. Рюген (русским), нанесшим большой урон датским кораблям, стоявшим у ободритского побережья, постигла полная неудача. Но войска Альбрехта Медведя, основателя бранденбургско-прусского государства, и саксонского герцога Генриха Льва, вторгшись в Померанию и Пруссию, страшно опустошили эти территории. Когда Запад предпринял в 1147 г. масштабное наступление на славян, посольство последних в 1148 г., используя давно им знакомый Двинской речной путь (по нему, кстати, в 1Х-Х вв. шло восточное серебро на Южную Балтику), могло прибыть в Смоленск в поисках так весьма необходимой им помощи. И в тот момент, когда боевые действия велись по всему южнобалтийскому побережью и на море, никто, кроме южнобалтийских славян, не имел свободного пути на восток, не мог оказаться в Смоленске. Шведы не могли там оказаться еще потому, что в эти годы они начали наступление на северорусские земли, надолго испортив свои отношения с Новгородом. Так, НПЛ под 1142 г. сообщает, что «приходи свьискеи князь с епископомь в 60 шнек на гость, иже и-заморья шли в 3 лодьях; и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Затем под 1164 г. она говорит о новом нападении шведов: «Приидоша свье под Ладогу, и пожьгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде... а по князя послаша и по новгородце» (были также побеждены).
Массовый археологический, антропологический и нумизматический материал свидетельствует не только о самых древних связях Северо-Западной Руси с Южной Балтикой (по сравнению с той же Скандинавией), но и о самом широком присутствии в ее пределах южнобалтийских славян. Особенно впечатляют как масштабы распространения керамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т. е. бытовала в тех областях, обращает внимание А.Г.Кузьмин, где киевский летописец помещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее среди других керамических типов и прежде всего «в древнейших горизонтах культурного слоя» многих памятников Северо-Западной Руси (Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища. Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, неукрепленных поселений — селища Золотое Колено, Новые Дубовики, сопки на Средней Мете, Белоозера и других). Так, на посаде Пскова она составляет более 81 %, в Городке на Ловати около 30 %, в Городке под Лугой ее выявлено 50% из всей достоверно славянской (и эта посуда не является привозной, а производилась на месте, о чем говорит как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление). В целом для времени Х-ХI вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насыщенные южнобалтийскими формами, представлены, по оценке С.В.Белецкого, «мощным слоем». В 1950 г. Я.В.Станкевич отметила, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда первоначально пришел Рюрик, сосуды имеют многочисленные аналогии в керамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. На селище Новые Дубовики, что в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги, и датируемом IX в., многочисленной группой лепной керамики также представлена посуда южнобалтийского типа. В ранних археологических слоях Новгорода (Неревский раскоп, конец IX в.), говорит Г.П.Смирнова, заметный компонент составляет керамика, которая «характерна только для поморских славян и может служить ориентиром для определения границ их обитания». Лепная керамика Рюрикова городища (IХ-Х вв.), в котором видят предшественник Новгорода и куда якобы пришел из Ладоги Рюрик, абсолютно идентична древнейшей посуде Старой Ладоги и Новгорода, т. е. керамике южнобалтийского типа. Часть раннегончарной посуды поселения (первая половина X в.), указывает Е.Н.Носов, «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы...». В Изборске (Труворово городище) основу керамического набора лепных сосудов VIII-IХ вв. (более 60 %), подчеркивает С.В.Белецкий, «составляют сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В.В.Седов заметил, что сосуды биоконических и реберчатых форм, найденных в новгородских сопках, являют собой характерную особенность славянской культуры междуречья нижней Вислы и Эльбы.
Своей массовостью керамический материал, следует напомнить слова А.В. Арциховского, служит «надежнейшим этническим признаком», причем лепная является одним из наиболее ярких этнических индикаторов. Поэтому, как справедливо заключал Седов, именно лепная посуда «представляет первостепенный интерес» для изучения истории населения Северо-Западной Руси. В 1960-х гг. В.Д.Белецкий широкое присутствие южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова объяснял тем, что сюда переселилось славянское население «из северных областей Германии...». В 1970 г. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги и Псковского городища, ближайшие аналогии которым известны на южнобалтийском Поморье, пришел к выводу «о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли». В 1971 г. В.Л.Янин и М.Х.Алешковский отметили среди новгородского населения наличие «балто-славянского контингента», пришедшего с запада. В 1974 г. Г.П.Смирнова, исходя из «сравнительного анализа керамики Новгорода и керамики поморских славян», поддержала мнение о заселении Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1977 г. В.М.Горюнова появление керамики южнобалтийского типа в Городке на Ловати связала с переселением с территории Западного Поморья водным торговым путем определенной части «ремесленного люда». В 1982 г. исследовательница, характеризуя западнославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, еще раз указала, что «керамика этих форм... скорее всего, принесена сюда выходцами с южного побережья Балтики».
В 1979-1980 гг. С.В.Белецкий связал появление керамики южнобалтийского типа в Изборске с его основанием (рубеж VIII-IХ вв.), а в конце IХ в. в Пскове — со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина X в.) ученый также видит южнобалтийских славян. Причем он подчеркнул, что его территория увеличилась в 6 раз, и на поселении появились профессиональные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1980 и 1982 гг. К.М.Плоткин, отметил, «что... в генезисе древнерусского населения Псковщины участвовали западнославянские этнические элементы». В 1982 г. Й.Херрман высказался в пользу того, что южнобалтийские славяне могли «прибывать и в Новгород, и в Старую Ладогу, поселяясь в этих торгово-ремесленных центрах». В 1988 г. Е.Н.Носов, констатируя прибытие в VIII в. в центральное Приильменье новой группы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулировавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли придти с территории современного Польского Поморья. Через два года он отметил наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова». В 1990 г. С.В.Белецкий подчеркнуто сказал, что на Труворовом городище «в VIII-IХ вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья (разрядка автора. — В.Ф.) нижней Эльбы и Одера...». Заключения антропологов с поразительной точностью подтверждают выводы археологов. В 1969 г. В.П.Алексеев установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с Балтийского Поморья. В 1974 г. Т.И.Алексеева констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада «тяготеют к балтийскому ареалу форм в славянском населении...». Чуть позже В.В.Седов конкретизировал это положение: «Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из славянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, славянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам». К тому же типу, добавляет ученый, относятся и черепа из курганов Ярославского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. (Вместе с тем он, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что «каких-либо исторических и археологических данных, свидетельствующих о такой миграции, в нашем распоряжении нет». Более того, подчеркивает Седов, по эаниологическим материалам связь славян новгородских и славян поднепровских «невероятна». Антропологические исследования, проведенные в 1977 г. Ю.Д.Беневоленской и Г.М.Давыдовой среди населения псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уезжающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, оно относится к западнобалтийскому типу, который «наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтики...». В 1995 г. антрополог Н.Н.Гончарова специальным исследованием доказала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т.И.Алексеева сейчас видит в них исключительно «переселенцев с южного побережья Балтийского моря, в последствии смешавшиеся уже на новой территории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». В пользу этой же мысли все больше склонялся в последнее время Седов. С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию последней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковываются заключения лингвистов. Н.М.Петровский, проанализировав новгородские памятники, указал на наличие в них бесспорно западнославянских особенностей. Д.К.Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Исходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян можно объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Зеленина, произошло так рано, что до летописца XI в. «дошли лишь глухие предания об этом». Он также напомнил весьма важный факт, на который было указано еще в 1900 г. И который был совершенно забыт в историографии, что эстонско-финское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, «так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция — уже более поздним значением. Эстонское имя Rootsi-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское население острова Рюгена или Руяны». К сказанному Зелениным надо лишь добавить, что в папских буллах ХИ-ХШ вв. Ливония называется «Руссией». Так, Климент III в 1188 г. утверждал епископство Икскюль «т Ки1пеша»; Гонорий IV в 1224 г. именовал ливонских епископов с их сотрудниками «fildeles per Russiam constituti»; Урбан IV в 1264 г. считал восточную Летгалию лежащей «in regno Russiae».
С.П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Русской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами. В середине 1980-х гг. А.А.Зализняк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разговорный язык новгородцев XI-XV вв., заключил, что древненовгородский диалект отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок к западнославянскому, особенно севернолехитскому. Академик В.Л.Янин недавно особо подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новгородского диалекта привели к пониманию того, что импульс передвижения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, обращает внимание ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале курганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т. д.». Действительно, генетическая близость населения Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит дополнительное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий, в характере домостроительства и в конструктивных особенностях (решетчатая деревянная конструкция) оборонительного вала (Старая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой), распространенных в конце I тысячелетия н.э. только в указанных регионах. На юге Восточной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже. На Рюриковом городище и в Ладоге открыты хлебные печи, сходные с печами городов польского Поморья. С этим же районом связаны и втульчатые двушипные наконечники стрел (более трети из всего числа найденных), обнаруженных на городище. «Кончанская система Новгорода — добавляет А.Г.Кузьмин, — близка аналогичному территориальному делению Штеттина. Даже необычайно важную роль архиепископа Новгорода мы поймем лишь в сравнении стой ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по крайней мере, некоторых из них». Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колонизационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись славянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного термина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в Х1У-ХУ вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовлекались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предметах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря». Правоту слов историка подтверждают археология и «Гута-сага». Так, в Южной Швеции выявлен значительный комплекс западнославянских древностей 1Х-Х1 вв. Южнобалтийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке. Разнообразие могильных обрядов Бирки привело немецкого ученого И. Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера». На о. Эланде, по его же заключению, «нередко были поселения славянских военных дружин», а шведский археолог М.Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждает, что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами. Они же, говорит А.Ф. Гильфердинг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности Швеции. Подобное возможно только при поддержке местного населения, всего вероятнее, тех же славян.
Согласно «Гута-саге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд, основав там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С.В.Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго, а затем по Западной Двине в Грецию. Выше говорилось, что Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эстонии — провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго. Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные события из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтийских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фамилий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками ХIII-ХVII веков. В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, отмечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А.Э.Кустин, носили более случайный характер.
Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т.И.Алексеева выделяет лишь один пункт на территории Руси, где отмечается некоторое пребывание норманнов, — Старую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с норманнами», и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отметить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева... показала разительное (курсив мой. — В.Ф.) отличие древних киевлян от германцев». Как заметил по поводу такого заключения А.Г.Кузьмин, «поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе». Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норманские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав еще на подступах к Руси своеобразную культуру, отличающейся эклектичностью и гибридизацией различных по происхождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешанные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип населения в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славянам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребального обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, — говорил С.М.Соловьев, — чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях». Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе. В науке подчеркивается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и Донара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным».
В силу названных фактов довольно сомнительно толковать погребения, где наличествуют железные гривны с молоточками Тора, исключительно как только скандинавские. Правоту этих слов подтверждает С.И. Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные вещи как железные гривны с молоточками Тора «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курганах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захоронениях, принадлежали местному населению». К тому же, указывается в литературе, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандинавии». Также весьма сомнительно однозначно выдавать погребения староладожского Плакуна за скандинавские (большинство которых археологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г., т.е. старательно пытаются наполнить соответствующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.). Во-первых, констатирует А.Стальсберг, ладейные заклепки из Плакуна «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции», хотя, конечно, уж в Ладогу-то норманны должны были бы прибыть на своих судах. Во-вторых, в этих захоронениях представлены сосуды южнобалтийского типа, а в одном из них обнаружены обломки двух фризских кувшинов. В-третьих, на их связь с Южной Балтикой указывает и погребение в камере с гробовищем, имеющем, подчеркивает К.А.Михайлов, «прямые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Голштейн (конец IX -конец X в.), которые, в свою очередь, близки по своей конструкции к захоронениям германцев VI-VIII веков. Вполне естественен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии. Впрочем, как и те, следует добавить, кто провожал его в последний путь (О.И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских гребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, говорит о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленников). Само возникновение могильника Михайлов отнес, в отличие от своих коллег, к более позднему времени: началу X в., также указав на тот факт, что в нем, при наличии женских погребений, практически отсутствуют скандинавские украшения.
Выходцы какого балтийского района нашли свое последнее пристанище в Плакуне прямо говорит одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам И.В. Дубова, «уникальная находка»), которую ученые сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII-VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген). Сразу же становится ясно, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские божества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен именно среди южнобалтийских славян. И если ни в славянском, ни в русском язычестве нет скандинавских черт, то из этого следует лишь одно: варяги не были скандинавами. Нет скандинавских божеств, как известно, и в языческом пантеоне, созданном Владимиром тогда, когда, по мнению норманистов, скандинавы «в социальных верхах числено преобладали», и тогда, когда в нем присутствуют неславянские боги (Хорс, Даждьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь). Хотя, как отмечает ряд исследователей, «языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам», но при этом, констатирует А.Г.Кузьмин, ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не нашлось». Утверждение же Д.А.Мачинского, что в начале X в. религия Перуна-Велеса была усвоена «скандинавами поколения Рюрика-Олега...», не согласовывается ни с историческими реалиями того времени, ни со спецификой языческого мировоззрения скандинавов: норманские конунги, становясь поклонниками Перуна и Белеса, справедливо говорил С.А.Гедеонов, «тем самым отрекались от своих родословных», которые они вели от языческих богов. И при этом особо подчеркнув, что «промена одного язычества на другое не знает никакая история». То, что Олег с дружиной клялся Перуном и Белесом, для Е.В.Пчелова является «условным приемом» летописца, доказывающим лишь то, что «они были язычниками, а какими — славянскими или скандинавскими — для автора ПВЛ принципиального значения не имело», также говорит о неисчерпаемой доказательной базе норманистов. По сути же, Мачинский и Пчелов повторяют мысль «ультранорманиста» Н.А.Полевого, отсутствие в русской истории следов религии скандинавов объяснявшего тем, что они «приняли религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия...».
Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях восточнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. покинуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахождении среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно больше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас русско-славянских древностей, например, нахождение среди них железныхгривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при раскопе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтийских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов».
Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д.А.Авдусин, «не только в Скандинавии...». На Руси, констатирует С.В. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях»). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возникнуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скандинавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения (как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка)/ Непоколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позволила М.Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссылаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-Х1 вв., относил к скандинавским названия местностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, англы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история славян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А.А.Куника, к нижненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых норманнам, была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. — начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В.В.Седов, было смешанное славяногерманское население.
Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII — середине IX в. в ходе нескольких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской среде относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати градом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И.И.Срезневский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А.А.Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г.). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завершенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, созданный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на политическое господство на Руси (миссия Адальберта 961-962 гг., пытавшегося распространить католичество на Руси, о прибытии на Русь многочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг.), чему мог быть дан отпор и обращением к истории, т. е. к той же варяжской руси.
Во-вторых, упорная борьба за киевский стол между разными и, видимо, равными в своих притязаниях претендентами, представлявшими собой как полянскую русь, так и варяжскую русь, в целом, «род русский»: убийство Олегом киевских князей Аскольда и Дира, неожиданная смерть Олега (по версии НПЛ, его уход из Киева или в Ладогу, или куда-то «за море») после победы над Византией, решение Святослава остаться зимовать в Белобережье, а не идти в Киев, как это сделала большая часть его дружины, и что стоило ему, в конечном счете, жизни, последующая усобица между его сыновьями. Начало литературному оформлению варяжской легенды, способной закрепить киевский стол именно за ее сыном Святославом и его потомством, видимо, дала княгиня Ольга, своим происхождением связанная с варягами и с Северо-Западной Русью, куда прибыла в 862 г. варяжская русь. ПВЛ сообщает, что Ольга была родом из Пскова, Степенная книга (XVI в.) называет ее родиной село Выбутское под Псковом, Житие Ольги (XVI в.) подчеркивает, что она «отца имеаше неверна сущи, тако и матерь некрещену от языка варяжска». В.Н.Татищев родиной княгини называл Изборск и выводил ее «от рода Гостомысла». Именно через призму резкого противостояния разных сил, имевших по тогдашним понятиям абсолютно равные права на киевский стол, следует рассматривать длительную борьбу потомков Владимира Святославича: Изяславичи, сидевшие в Полоцке, упорно воевали с Ярославом Мудрым и его детьми, и в одном даже случае — в 1068 г. — похитили у них киевский стол. И наличие в наших памятниках разных версий начала Руси говорит о том, что в XI и XII столетиях имелись многочисленные и в то же время законные претенденты на верховную власть в стране, и реализация этого права осуществлялась ими не только военными, но и идеологическими средствами
/Приводится по изданию: Фомин В.В. «Варяги и Варяжская Русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу. М., «Русская панорама», 2005./