Южнобалтийских славян принято разделять на три больших союза племен, не имевших прочных границ: самое западное, занимавшее зем­ли от Южной Ютландии до р. Рокитницы, - бодричи (у немецких писа­телей - ободриты), куда входили вагры, полабы (собирательное имя для ряда мелких племен), древане, глиняне, смоляне, рароги-рериги (соб­ственно бодричи), варны; на востоке и к юго-востоку от них до р. Одры лютичи (велеты, вильцы-волки) - хижане, руяне (жители о. Рюген, именуемые западноевропейскими источниками ругами, русскими), черезпеняне, доленчане, ратаре, укране, моричане, речане, брижане, стодоряне (гаволяне), глиняне, любушане, шпреяне, плоне и другие; затем, между Одрой, Вислой, Вартой и Нотецею, поморяне, из которых особо выделяют кашубов и словинцев. Южнее лютичей проживало еще одно крупное объединение полабских славян - сербы-лужичане, вклю­чавшее в себя мильчан, гломачей и дечан. Германцы (прежде всего немцы, скандинавы, англо-саксы) именовали южнобалтийских славян вендами или виндами (Wenden, Winden), а их страну Винланд, Виндланд (Vinland, Vindland).

Южная Балтика в последние века I и начале II тыс. выгодно отлича­лась от остальных частей Поморья. «То обстоятельство, - заключает А.В.Фомин, - что в составе эльбо-одерской группы преобладают ранние клады, объясняется высоким экономическим развитием этого района по сравнению с остальными. Естественно, что сюда серебро должно было поступать в первую очередь». Исследования немецких археологов по­казывают, «что примерно с VIII века именно южный берег Балтики выхо­дит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, - отмечает А.Г.Кузьмин, - что через города южнобалтийского побережья с конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро - знаменитые дирхемы». Господствующим занятием славян являлось земледелие (и его составных частей - огородничества и садоводства). Практиковалось трехполье, использовалась соха с железным лемехом. Славяне возделывали пшеницу, рожь и ячмень. Затем по значимости шло рыболовство, после чего скотоводство, находившееся поистине в цветущем состоянии. Были развиты домашнее птицеводство, пчеловодство, охота на диких животных. Занимались славяне солеварением (этим славились прежде всего жители Колобрега), высокого уровня дос­тигло у них плотническое дело, храмовое деревянное зодчество, при­водившее попавших к ним иностранцев в восхищение, судостроение (речные и морские суда), выделка кож, ткачество, гончарное производ­ство, ювелирное дело, производство оружия, домашней утвари, предме­тов роскоши, шитье золотом, скульптурные и живописные работы, ме­таллообработка, литье или ковка из благородных металлов. Но особенно заявили себя балтийские славяне на поприще торговли, ибо, по верному замечанию М.В.Ломоносова, «издревле к купечеству прилежали». Какое место торговля занимала в их жизни говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста в Ретре, который, поясняют западноевропейские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», а само изображение бога было отлито из золота. Торговая деятельность славян и ее небывалый для всей остальной Европы размах диктовался, говорил А.А.Котляревский, «срединным географическим положением страны, соединявшей север и восток с западом и югом, богатой морскими и реч­ными судоходными путями сообщения», что открывало им свободный доступ ко многим европейским рынкам. Но только Европой их торгов­ля не ограничивалась. По мысли А.Ф.Гильфердинга, они торговали напрямую с Азией. Кузьмин начало этой торговли относит к концу VIII века. Уже в конце VIII - начале IX вв. торговля славян с Западом была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить. Уже тогда бодричи имели на берегу Висмарского залива особый торговый порт - Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколь­ко торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна). Волин (немцы именовали его Winetha, Julin, Jumne, Jumneta) источ­ники представляют величайшим из городов Европы. Гельмольд вслед за Адамом Бременским называет его «знаменитейшим», говорит, что «это действительно был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов, населенный славянами вперемешку с другими народами... Этот город, богатый товарами различных народов, обладал всеми без исклю­чения развлечениями и редкостями». Уже в IX в. он занимал площадь в 50 гектаров, и его население в X в. состояло порядка из 5-10 тысяч че­ловек (для сравнения, шведская Бирка, которую обычно характеризуют не только как крупнейший торговый центр Швеции, но и всего балтий­ского Поморья, в середине IX в. была расположена на территории 12 га, а датский Хедебю в пору своего расцвета - X в. - занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи). В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине (около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья), и он, в чем были тогда твердо убеж­дены на Западе, уступал только одному Константинополю. Развита была внутренняя торговля: города и важнейшие селения имели рынки, племе­на, даже самые отдаленные, торговали друг с другом. И торговлей бал­тийские славяне занимались не только повсеместно, но и чуть ли не це­лыми городами. Так, Оттон Бамбергский (ум. 1139) во время своего первого пребывания в Поморье (1124-1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т. к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители от­правились торговать в море, на острова. Именно благодаря южно­балтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушной товар, шедший из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес и, может быть, янтарь. Но особенно была развита торговля рабами.

На то, что торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, указывает, отмечают специалисты, топография кладов в их землях. Поэтому естественно, что предшественниками Ганзы и ее ядром стали именно южнобалтийские торговые города Старград, Росток, Штеттин, Волин, Колобрег, а никакие другие побережные города. И.Е.Забелин справедливо говорил, что Ганзейский союз есть «продолжение старого и по преимуществу славянского торгового дви­жения по Балтийскому морю». Наш современник В.В.Похлебкин констатировал, что в VIII-XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон южнобалтийские славяне. Характерной особенностью в развитии экономики славянского Поморья было, отмечают исследо­ватели, раннее и интенсивное развитие городов» (по В.Б.Вилинбахову, с VIII в.), что объяснялось их расположением на торговых путях. И эти торговые города славян - Старград у вагров, Рарог у бодричей, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клодно, Колобрег, Белград у поморян - были весьма обширны, многолюдны и хорошо устроены как в хозяйственном, так и в военном отношениях. Они имели улицы, деревянные мостовые, площади, большие дома (в два и, может быть, несколько этажей), были защищены высокими земля­ными валами, которые укреплялись частоколом и другими деревянными сооружениями. Исходя из того, что главный город ободритов Рарог нем­цы именовали Микилинбургом (Великим городом), а Волин, по их же признанию, «был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов», напрашивается вывод, что подобных им городов они ранее ни­где не видели. Когда датчане захватили в 1168 г. на Руяне Кореницу, то они были поражены видом трехэтажных зданий.

Балтийские славяне являли собой одновременно и тип торговца и раз­бойника, причем в том и другом качестве добившись больших успехов. Они, а из их числа особо выделяют вагров и руян, разбойничая на море, «гнездились» по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище и в Швеции. Вагрия славилась своими дерзкими и неукротимыми пиратами, немилосердно грабившими берега Дании. Лютичи, пишет Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, констатирует Забелин, как народ самый воинственный «на суше и на море». Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии, и что в первой с VII-VIII вв. сущест­вовала колония лютичей-велетов. Столь масштабные действия на морских просторах в качестве пиратов и в качестве торговцев славяне могли вести только при наличии мощного флота, призванного также защищать побережье. Этот многочисленный флот состоял из больших и малых ко­раблей, легких на ходу, вмещавших значительное количество товаров, пеших и конных людей. Славяне были самым мореходным народом на Балтике, «властвовали, - подчеркивает И.А.Лебедев, - на море безраз­дельно и были передовым народом в мореплавании. Они отличались ис­кусством в построении судов. Первые большие корабли, которые могли вмещать лошадей, были построены ими». Отсюда и важное новшество, введенное славянами в военно-морских операциях: погружая на кораб­ли коней и посредством их совершая быстрые вторжения вглубь терри­тории противника (этот способ был затем перенят у них датчанами). По свидетельству немецких ученых, именно у балтийских славян сканди­навы заимствовали «ряд морских терминов».

Уровень жизни балтийских славян поражал воображение чужеземцев. Так, в житиях Оттона Бамбергского говорится о Поморье, которое пред­стало перед ним в 20-х гг. XII в. в состоянии довольства и богатства: «Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами». По точ­ным словам Забелина, для европейцев славянская земля была «землей обетованной», в которой всего было вдоволь. Славяне, свидетельствуют современники, почти не знали бедности. О Поморье шла слава, что там не было нищих, а бедняки вообще презирались. Когда епископ Бернгард явился в 1122 г. для проповеди в Волин, то жители, лицезрея его разутым и в одежде бедняка, не поверили, что он есть посланник истинного бога, «полного славы и богатства», и приняли его за обманщика. Успех про­поведи Оттона Бамбергского во многом заключался именно в том, что поморяне увидели в нем богатого человека. В этом случае показательно сопоставление уровня жизни датчан и южнобалтийских славян, сделан­ное спутниками Оттона. Во время его второй проповеди (1127) на Юж­ной Балтике, когда он посетил главным образом города лютичей и Штет­тин, один из его приближенных побывал в Дании, у датского архи­епископа. И сразу же яркие краски, присущие в описании жизни и экономического быта балтийских славян, исчезают из жития святого: у датчан церкви и дома знатных людей очень бедны и убоги на вид, жи­тели занимаются в основном скотоводством, а также рыболовством и охотой. Земледелие развито слабо, в образе и одежде у датчан, заостряет­ся внимание, не было ни роскоши, ни изящества.

В 1845 г. Т.Н.Грановский заметил, что Скандинавию в торговлю с Востоком втянули «поморяне и преимущественно волинцы...». Во времена господства «ультранорманизма» подобный вывод звучал неле­пым вызовом, для большинства ученых он вызывающе звучит и ныне. Но справедливость слов Грановского подтверждают многочисленные факты. Так, шведский и другие скандинавские языки содержат славян­ские заимствования, например, «lodhia» - лодья (грузовое судно), «torg» -торг, рынок, торговая площадь, «besman» («bisman») - безмен, «tolk» -объяснение, перевод, переводчик, толковин, «pitschaft» - печать и дру­гие. Археологи А.Н. Кирпичников, И.В.Дубов, Г.С.Лебедев, всемерно утверждая норманизм в науке, вместе с тем признают, что славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно - торговую (включая и транспортную) сферу культуры». А этот факт оз­начает, что именно посредством славянских купцов скандинавы были приобщены к торговле, от них же получив безмен, без которого ее актив­ное ведение просто немыслимо. Исходя хотя бы из того, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому северу, до Дании и Норве­гии, то «мы должны признать, - резонно заключал С.Н. Сыромятников, что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносив­шие с собою арабские монеты, были славянами».

О том, что торговые пути на Балтике и в Восточной Европе проклады­вали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, и нумизматические данные. Согласно им, самые древние клады восточных монет обнаружи­ваются на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже подобные клады появляются на о. Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине IX в. в самой Шве­ции. Надо заметить, что западная граница массового распространения восточных монет проходит по р. Лабе, т. е. совпадает с границей рас­селения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. «Это обстоятельство, - подчеркивает Б.А.Рыбаков, - естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности». О приоритете славянских куп­цов в балтийской торговле, и вместе с тем о том, что они предлагали своим покупателям в первую очередь, дополнительно свидетельствуют слова «cona» («монета») в старофризском, заимствованное из древнерус­ского, где «куна» означала «куница, куний мех, деньги», «соболь», ко­торое через средневерхненемецкое «sabel» перешло в немецкое «Zobel», и также было заимствовано скандинавскими языками. А старославянское «kozuch» в значении «мех», видимо, полагают специалисты, преобразо­валось в средневековое латинское «crusna», «crusina», древневерхненемец­кое и древнесаксонское «kursinna», старофризское «kersua». В целом, как заключал немецкий ученый Й.Херрман, базой для осуществления связей по Балтике стало возникновение в VIII-IХ вв. морских торговых путей, проложенных южнобалтийскими славянами. И прежде всего, конечно, они вели торговлю со своими восточноев­ропейскими сородичами, о чем опять же свидетельствует нумизматика, «наука, - по верной характеристике С.А.Гедеонова, - действующая с ма­тематической определенностью». В 1968 г. В.М.Потин констатировал, что «огромное скопление кладов» восточных монет «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с юж­ным берегом Балтийского моря». Специалистами давно установлено «бе­зусловное родство» древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно «резкое» отличие от скандинавских, в том числе и от готландских кладов. Так, если в скандинавских кладах очень высокий про­цент английских денариев, то в южнобалтийских и русских они состав­ляют «незначительное количество», и в них преобладают монеты герман­ского чекана. По мнению Потина, это свидетельство того, что контрагентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только южнобалтийские славяне. Он акцентирует внимание и на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХI вв. найдены лишь на Южной Балтике и на территории Руси. «Именно через портовые за­паднославянские города, - подытоживает исследователь, - шел основной поток германских денариев на Русь». В 1968 г. О.И. Давидан, говоря о посещении Ладоги фризскими и скандинавскими купцами, вместе с тем не исключала и «прямых контактов» ладожан «с областями балтийских славян». Через десять лет Й.Херрман, опираясь на один и тот же тип керамики, известный в южнобалтийском Ральсвике и русской Ладоге, пришел к выводу, что в первой половине и середине IX в. между ними существовали непосредственные регулярные морские связи. Вероятность ранних прямых контактов ладожан с жителями Волина и о. Рюген при­знает сегодня А.Н. Кирпичников.

Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштаб­ностью. Специалисты подчеркивают, что до первой трети IX в. вклю­чительно «основная и при том сравнительно более ранняя группа западно­европейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян». В 1998 г. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил, что «до середины IX в. не устанавливается» сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра «на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)». И это притом, что начало дирхемной торговли нумизматичес­кий материал позволяет сейчас отнести к 50-60-м гг. VIII в. Из чего сле­дует, что долгое время, почти сто лет эта торговля по существу не затра­гивала скандинавов. Но вопреки фактам норманисты продолжают при­писывать открытие Балтийско-Волжского пути скандинавским купцам и воинам, утверждать, что «ранний этап восточноевропейской торговли сле­дует рассматривать как норманско-арабский». Насколько действитель­ная история расходится с подобными мнениями, понимали норманисты прошлого. Так, в 1903 г. В.И.Ламанский говорил, что начало функцио­нирования знаменитых восточноевропейских торговых путей, по его классификации, греческого и хазарского (до Багдада) абсолютно не свя­зано с викингами. Они, заключал ученый, давно уже были проложены словенами и кривичами, и именно «по их указанию и следам стали хо­дить затем и скандинавские торговцы». В советское время А.В. Арциховский отмечал, что «первые транзитные торговые пути через Восточную Европу были проложены не скандинавами...». В.Т.Пашуто соглашался с очевидным, «что не норманны создали торговлю Древней Руси...».

В 1956 г. В.Л.Янин пришел выводу, что торговые связи между вос­точными и южнобалтийскими славянами осуществлялись непосредствен­но и являлись «по существу внутриславянскими связями, развивавши­мися без заметного участия скандинавов». Недавно А.Н.Кирпичников, хоть и в малой мере, но все же оспорил давний миф о лидерстве викингов в освоении и использовании торговых путей в Восточной Европе в IX-X вв. По его заключению, «доминирующая, посредническая миссия ви­кингов, здесь, думается, не очевидна. Остается предположить, что торго­вая активность славян была в тот период не меньшей, если не превосхо­дила северогерманскую». Но все дело заключается как раз именно в том, что к балтийской торговле скандинавы имели либо опосредованное, либо самое незначительное отношение. Возникнув как чисто славянское явление, объединяющее балтийских и восточных сородичей, она лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преи­мущественно жителей островов Борнхольма и Готланда. В.М.Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Юж­ной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя, - упор делает ученый, - Скандинавский полуостров...». И клады на этих остро­вах, добавляет он, «носят следы западнославянского влияния...». И именно этим морским путем шел на Южную Балтику из Руси Олав Трюггвасон, будущий норвежский король. В одноименной саге ее герой, простившись с «конунгом» Гардарики Владимиром и княгиней, «взошел на корабль, и держал путь от берега в море, в Эйстрасальт (Балтийское море. - В.Ф.). И когда он плыл с востока, то подошел он к Боргундархольму (Борнхольму. - В.Ф.) и высадился там на берег, и грабил... и захватил много добра. Олав стоял у Боргундархольма, и поднялся силь­ный ветер, и началась буря на море, и не могли они там больше оставать­ся, и поплыли оттуда на юг к берегам Виндланда («Земля виндов», юж­нобалтийских славян. - В.Ф.)». По этому пути, давно «наезженному» ими, еще в середине XII в., до завоевания южнобалтийских славян нем­цами и датчанами интенсивно ходили новгородские купцы. Так, НПЛ под 1130 г. сообщает, что «в се же лето, идуце и замория с гот (Готлан­да. - В.Ф.), потопи лодии 7 и сами истопоша и товар, а друзии вылезоша, н нази; а из Дони (Дании. - В.Ф.) придоша сторови». Затем под 1134 г. в ней сказано, что «рубоша новгородць за моремь в Дони». Если сага об Олаве Трюггвасоне в качестве промежуточного этапа пути назы­вает только Борнхольм, то летописец, словно ее дополняя, упомянул и Готланд. На эти же острова, через которые пролегал путь, связывающий Русь с Южной Балтикой, указывают и нумизматические данные. Об этом же пути, несомненно, говорит, называя только его конечные пункты, и Адам Бременский (ок. 1070): от Юмны (Волина) до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, сказав, вместе с тем, о присутствии русских купцов в Волине. Как справедливо заключает А.Г.Кузьмин, «это было время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функцио­нировавшего в 1Х-Х вв.». Само же его сложение историк относит к кон­цу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар».

Какую роль играла торговля русских на Балтийском море, и каков был ее объем даже в ХIIIII вв., когда она уже клонилась к закату, а ее место занимала торговля немцев, видно из следующих факта. В 1157 г. датчане пограбили в Шлезвиге русский флот, в связи с чем русские купцы перестали приходить в этот город. И Шлезвиг сразу же пришел в упадок. Выше речь шла о тех льготах, которые предоставляли немцы русским, чтобы они не обходили стороной Любек. Сообщение НПЛ под 1165 г. о построении в Новгороде церкви «святыя Троиця Щетициници» ученые рассматривают как свидетельство существования организации купцов, торговавших с Штеттином (либо ставят в прямую связь с ним). О том, кто в действительности вел торговлю на Балтике, говорят исландские саги. Так, «Сага об Олаве Трюггвасоне» информирует, что в Англии ее герой выдавал себя за иностранного купца «Али Богатого», вместе с товарищами пришедшего «из Гардарики», т. е. Руси. В другом случае, когда речь идет о трехлетнем пребывании Олава в землях южно­балтийских славян, сага сообщает, что «с тех пор, как он уехал из Гар­дарики, не пользовался он более своим именем, а называл себя Оли и говорил, что он гардский», т. е. русский. Т.Н.Джаксон эти факты интер­претирует в привычном для норманизма духе: «Прозвище Гардский (gerzkr), образованное от наименования Руси Garpar-«Гарды», носят в са­гах купцы, плавающие на Русь». Исходя из действий Олава, именовав­шего себя в пределах славянского Поморья «русским», М.Н.Бережков в 1879 г. заключал, что «новгородский купец не был редким явлением в Вендской земле».

Совершенно очевидно, что поведение Олава в Англии и Южной Бал­тике объясняются лишь тем, что на Западе имя гардских-русских было настолько известно и вместе с тем настолько авторитетно, что, назвав­шись им, можно было получить так важную в торговых делах защиту и неприкосновенность и, к тому же, спокойно затеряться среди многочисленных русских купцов. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, как Хаскульд на островах Бреннейяр встретил Гилли из Гардов (или Гилли Гардского), т. е. Русского, имя которого все хорошо знали и которого «называли самым богатым из торговых людей». Сам Хаскульд характе­ризует его как «Гилли Богач». Материал обеих саг показывает, что тор­говля на Балтике и далеко за ее пределами в X в. была сосредоточена в руках русских купцов, которые слыли самыми богатыми из торговых лю­дей и которые носили поэтому в качестве почетных титулов прозвания «Богатый» или «Богач». У скандинавов, как хорошо известно, был иной профиль занятий, в связи с чем, если процитировать слова норманиста О.И.Сенковского, «презрительно относились к купеческому званию». Теснейшие связи южнобалтийских и восточноевропейских славян не замыкались, конечно, торговлей. Выше приводилось свидетельство Титмара Мерзебургского о нахождении в Киеве в 1018г. датчан. Присутствие в Киеве последних объясняется традиционными и широкими связями Руси с Южной Балтикой, откуда они могли прибыть совместно с давни­ми торговыми и политическими партнерами восточных славян - с их южнобалтийскими сородичами. Прибыть по просьбе Ярослава Мудрого, когда он неоднократно обращался за помощью к варягам для борьбы вначале со своим отцом, а затем с двоюродным братом Святополком Окаянным (1015-1018). В Пегауских анналах читается известие о пребы­вании на Руси в первой четверти XI в. Германа, сына обосновавшегося в Дании поморского князя и датской королевы. По предположению М.Б.Свердлова, Герман явился в русские пределы «не один, а со спутни­ками датчанами», о которых, вероятно, и говорил Титмар Мерзебургский. В рассматриваемом случае можно упомянуть идею А.В.Назаренко о заключении Ярославом Мудрым в 1018-1019 гг. антипольской коали­ции с Данией и Швецией. Столкновение Болеслава с Ярославом объяс­няется не только родственными связями первого со Святополком Окаян­ным. В конце X в. Польша на некоторое время присоединяет земли юж­нобалтийских славян-поморян между Вислою и Одером и южной группы полабских славян - лужичан и мильчан, угрожает их соседям. Ратаре и лютичи, заключив в 1003 г. с немцами союз против Польши, вынуждают последнюю через год покинуть лужицкую территорию (вскоре она вновь их захватывает). Около 1010 г. отпало от Польши и Поморье. В 1017 г. против Болеслава выступили немцы, лютичи, чехи. Тогда же Болеслав принимает активное участие в предприятии Святополка, не только тем самым поддерживая своего зятя, но и пытаясь избавиться от Ярослава Мудрого, союзника балтийских славян.

Последующая история также дает примеры подобной связи Руси с Южной Балтикой. Герборд, оставивший одно из жизнеописание Отгона Бамбергского, рассказывает, как польский король Болеслав Кривоустый (1102-1139), долго воюя с русскими, которых поддерживали половцы ипоморяне, захватил в плен перемышльского князя Володаря Ростиславича (в источнике, «короля русского»). И с ним был заключен мир, по кото­рому русские брали обязательство не оказывать помощь поморянам. Контакты русских земель с Поморьем, несмотря на потерю им самостоя­тельности во второй половине XII в., сохраняются в дальнейшем, что говорит о их давнем и устойчивом характере. По сообщению В.Н.Тати­щева и Н.М.Карамзина, в 1217 г. полоцкий князь Борис Давидович же­нился «вторым браком на Святохне, дочери померанского князя Казими­ра...». Из Ермолаевского списка Ипатьевской летописи уже приводи­лась сообщение о первой жене польского короля Пшемысла II Лукерий, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго от Стараго града за Кгданском» (эту приписку к событиям начала XIV в. А.Г.Кузьмин датирует тем же временем). И своим содержанием оно свидетельствует, что русские в ХIIIIV вв. посещали Поморье, что по­зволяло им быть не только в курсе событий его истории, но и хорошо ориентироваться на его местности.

Балтийских славян и датчан связывало многое: и соседство прожива­ния, и соперничество (в том числе боевое), и дружба, и что-то еще, близ­кое обоим народам. Датчане, например, не чурались обращаться за по­мощью к славянским богам. Так, Саксон Грамматик, говоря о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского насе­ления Балтики (его храм находился в Ар коне, на о. Руяне-Рюгене), подчеркивает, что «даже соседние государи посылали ему подарки с бла­гоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивле­ния его, принес в дар чашу искуснейшей отделки...». Часто они высту­пали против своих врагов совместно. Уже в знаменитой битве при Бравалле (786) датчане и южнобалтийские славяне плечом к плечу сражались со шведами и норвежцами, многократно объединялись они против агрессии немцев в IХ-Х в. и их политики окатоличивания. Издавна дат­чане и славяне вместе ходили в морские набеги. Так, около 940 г. они напали на Норвегию, причинив ей столько вреда, что норвежская флоти­лия, преследуя неприятеля, вслед за ним вошла в Балтийское море. Датско-английский король Канут Великий (ум. 1035) был потомком ободритских князей по материнской линии. В Дании нашел себе приют будущий князь (с 1043) ободритов Готшалк, ставший затем родственником короля. С его именем связано возникновение славянского государ­ства на Южной Балтике, опиравшегося на поддержку Дании.

Общей и славной историей двух народов является Йомсборг. Датский король Гаральд (936-986), захватив Волин в землях поморских славян, выстроил здесь крепость, названную по скандинавскому имени Волина Юмна или Йомсборг (разрушена датским королем Магнусом в 1042 г.). Вскоре она перешла на сторону славян, сделалась убежищем всех «при­верженцев язычества», и в ней пребывали как датчане, так и славяне. Именно Йомсборг, утверждает А.Ф.Гильфердинг, стал центром сбора сил, восстановивших в Поморье язычество. Возможно, что датчане, пребывание которых засвидетельствовал в 1018 г. в Киеве информатор Титмара, а им был саксонец, имели самое непосредственное отношение к «йомским витязям», воевавшим и против датчан, и против норвежцев и, выходит, на стороне Ярослава Мудрого против Святополка Окаянного, за которым стояла Польша, стремившаяся покорить поморских славян, следовательно, и Волин и Йомсборг. То, что варяги явились на призыв русского князя именно с южных берегов Балтийского моря, говорит при­сутствие среди них колбягов. Колбяги не названы в качестве составной силы войска Ярослава, но упомянуты (…) в Краткой Русской Правде (статьи 10 и 11), появление которой обычно связывают с новгородскими событиями 1015 г., и которая была призвана регулировать отношения между новгородцами и варягами. В.Н.Татищев в колбягах видел поморян, жителей г. Колобрега: «мню, что сии от града Колберг померанского колбяги названы», таковыми их считает и А.Г.Кузьмин. По заключению В.М.Потина, объяснение колбя­ги от Колобрега «в свете оживленных поморско-русских связей может оказаться наиболее убедительным».

Связь южнобалтийского Поморья с Русью прослеживается в наших ис­точниках прежде всего в момент активного наступления на балтийских славян их врагов. Выше были приведены известия НПЛ под 30-ми гг. ХII в., свидетельствующие о противостоянии новгородцев и датчан, дос­тигшем своего апогея в 1134 г.: «Том же лете рубоша новгородць за моремь в Дони». Подмечено, что этот конфликт совпадает по времени с вторжением датчан в земли южнобалтийских славян. Причем исследова­тели констатирует, что по мере обострения отношений между Данией и Поморьем ухудшались отношения датчан и новгородцев. Летописание Южной Руси донесло сообщение, также указывающее на контакты вос­точных славян с их южнобалтийскими сородичами в опасный для тех мо­мент. В Ипатьевском, Хлебниковском и Ермолаевском списках под 1148 г. (в рамках т. н. Киевского свода конца XII в., обнимающего собой статьи с 1117 по 1198 гг.) сказано, что киевский великий князь Изяслав Мстиславич, идя на владимиро-суздальского великого князя Юрия Долгорукого, остановился в Смоленске у брата Ростислава. Братья встретились и «Изя­слав да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изяславоу что от верьхних земль и от варяг...».

В.Н.Татищев, обратившись к летописному известию под 1148 г., дал ему следующую трактовку: «Ростиславли дары состояли из весчей вер­ховых земель и варяжских, а Изяслав - от греческих и венгерских», т. е. воспринял указание «от варяг» в смысле территория, земля, по аналогии с впереди стоящей фразой «от верьхних земль». По М.П. Погодину, «верх­няя земля» - Швеция и Готланд, откуда в Смоленск могли явиться варяги, т. е. понял летописное «от варяг» как этнос. Для А.А.Куника ва­ряги 1148 г. - это готландцы. С.М.Соловьев, Д.И.Иловайский и А.А.Шахматов полагали, что под «верхними землями» понимаются ли­бо Северо-Западная Русь вообще, либо Новгород, в частности. Сегодня Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин в варягах статьи 1148 г. видят тради­ционное наименование скандинавов, не уточняя при этом, кого именно из них все же имел в виду ее автор. Сама летопись, надо сразу же заме­тить, не оставляет никаких сомнений в отношении того, что понимали в Южной Руси под «верьхними» землями. В статье 1147 г. Изяслав, об­ращаясь к Ростиславу, говорит: «Брате, тобе Бог дал верхнюю землю... а тамо оу тебе смолняне и новгjродци». Но в ней отсутствует подобная определенность по поводу варягов. Специалисты в области летописания связывают статьи летописи с 1146 по 1154 гг. (и даже конкретно под 1148 г.) с соратником Изяслава Мстиславича, с его «личным княжеским летопис­цем». С учетом же отсутствия к тому времени в термине «варяги» этни­ческого содержания, под варягами, от имени которых Ростислав одари­вал брата, конечно, можно разуметь многих из западноевропейцев.

Вместе с тем под ними очевидец встречи братьев не мог понимать ко­го-либо из германцев. Немцев потому, что они, не имея до этого времени выхода к Балтийскому морю, только в 1140-х гг. пробились к юго-за­падному углу побережья и основали там первый свой город на Балтике - Любек, после чего начали осваивать море и прокладывать дорогу в вос­точном направлении. Причем Двинской путь, по которому можно бы­ло попасть в Днепр и в Смоленск, был обнаружен ими весьма очень поздно и совершенно случайно: в 1158 году. По свидетельству западноевропейских памятников, отразившихся в поздних списках «Хроники Ли­вонии» Генриха Латвийского, в этом году «ливонская гавань впервые найдена была бременскими купцами». Точнее последние, будучи зане­сенные бурей в устье Западной Двины, открыли, по словам В.В.Похлебкина, «для себя неизвестный край» и начали его планомерное завоева­ние. И только с этого времени, говорил Н.Аристов, началось «особен­ное сношение русских с иностранцами». И готландские купцы, заключал М.Бережков, лишь с конца XII в. стали посещать устье Двины. Поэтому ошибался А.А.Шахматов, полагая, что скандинавы, преимущественно из Южной Швеции и Готланда, проникали на Русь в ГХ-Х1 вв. главным об­разом по Двине. Эту же ошибку повторяют и сегодняшние норманисты. При раскопках в Смоленске была обнаружена ротонда - круглая в плане церковь второй половины XII в., необычная по своей форме для Руси. Историки смоленской архитектуры трактуют ее как латинскую цер­ковь, т. е. храм иностранных купцов, посещавших Смоленск. П.А.Раппопорт, обращая внимание на тот факт, что круглые церкви были широко распространены в XII в. в Скандинавии и Северной Германии, не сомне­вается, что руководителем ее строительства «был, по-видимому, скандинавский зодчий», но возводили ее «смоленские мастера». Саму постройку он относит к 70-80-м гг. XII столетия. Таким образом, археологические данные также датируют время появления в Смоленске скандинавских и немецких купцов лишь второй половиной XII в., что объясняется откры­тием ими Двинского пути лишь в 1158 г. Поэтому, ни скандинавов, ни немцев не могло быть в Смоленске десятью годами ранее.

Варяги статьи 1148 г. - это представители южнобалтийского славян­ства, которых вынудили прибыть в Смоленск грозные события, развора­чивавшиеся на их земле. В середине XII в. многовековое противостояние германцев и прибалтийских славян, по словам Видукинда Корвейского, первых - «ради славы, за великую и обширную державу», вторых - «за свободу, против угрозы величайшего рабства», вступило в свою финаль­ную и трагическую развязку, через несколько десятилетий завершившую­ся окончательным покорением славян. Как повествует западноевропей­ский хронист Гельмольд, в 1147 г. крестоносцы предприняли поход против славянских народов. Этот, по словам К. Лампрехта, «безумный кресто­вый поход», организованный по инициативе императора Конрада III, бла­годаря мореходам с о. Рюген (русским), нанесшим большой урон датским кораблям, стоявшим у ободритского побережья, постигла полная неудача. Но войска Альбрехта Медведя, основателя бранденбургско-прусского го­сударства, и саксонского герцога Генриха Льва, вторгшись в Померанию и Пруссию, страшно опустошили эти территории. Когда Запад предпри­нял в 1147 г. масштабное наступление на славян, посольство последних в 1148 г., используя давно им знакомый Двинской речной путь (по нему, кстати, в 1Х-Х вв. шло восточное серебро на Южную Балтику), могло прибыть в Смоленск в поисках так весьма необходимой им помощи. И в тот момент, когда боевые действия велись по всему южнобалтийско­му побережью и на море, никто, кроме южнобалтийских славян, не имел свободного пути на восток, не мог оказаться в Смоленске. Шведы не мог­ли там оказаться еще потому, что в эти годы они начали наступление на северорусские земли, надолго испортив свои отношения с Новгородом. Так, НПЛ под 1142 г. сообщает, что «приходи свьискеи князь с епископомь в 60 шнек на гость, иже и-заморья шли в 3 лодьях; и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Затем под 1164 г. она говорит о новом нападении шведов: «Приидоша свье под Ладогу, и пожьгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде... а по князя послаша и по новгородце» (были также побеждены).

Массовый археологический, антропологический и нумизматический материал свидетельствует не только о самых древних связях Северо-Западной Руси с Южной Балтикой (по сравнению с той же Скандина­вией), но и о самом широком присутствии в ее пределах южнобалтий­ских славян. Особенно впечатляют как масштабы распространения ке­рамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т. е. бытовала в тех областях, обращает внимание А.Г.Кузьмин, где киевский летописец по­мещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее среди других керамических типов и прежде всего «в древнейших горизонтах культурного слоя» многих памятников Северо-Западной Руси (Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища. Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, неукрепленных поселений - селища Золотое Колено, Новые Дубовики, сопки на Средней Мете, Белоозера и других). Так, на посаде Пскова она составляет более 81 %, в Городке на Ловати около 30 %, в Городке под Лугой ее выявлено 50% из всей достоверно славянской (и эта посуда не является привозной, а производилась на месте, о чем говорит как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление). В целом для времени Х-ХI вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насы­щенные южнобалтийскими формами, представлены, по оценке С.В.Бе­лецкого, «мощным слоем». В 1950 г. Я.В.Станкевич отметила, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда перво­начально пришел Рюрик, сосуды имеют многочисленные аналогии в ке­рамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. На селище Новые Дубовики, что в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги, и датируемом IX в., многочисленной группой лепной керамики также представлена посуда южнобалтийского типа. В ранних археологических слоях Новгорода (Неревский раскоп, конец IX в.), говорит Г.П.Смирно­ва, заметный компонент составляет керамика, которая «характерна толь­ко для поморских славян и может служить ориентиром для определения границ их обитания». Лепная керамика Рюрикова городища (IХ-Х вв.), в котором видят предшественник Новгорода и куда якобы пришел из Ладоги Рюрик, абсолютно идентична древнейшей посуде Старой Ла­доги и Новгорода, т. е. керамике южнобалтийского типа. Часть раннегончарной посуды поселения (первая половина X в.), указывает Е.Н.Носов, «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы...». В Изборске (Труворово городище) основу керамического на­бора лепных сосудов VIII-IХ вв. (более 60 %), подчеркивает С.В.Белец­кий, «составляют сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В.В.Седов заметил, что сосуды биоконических и реберчатых форм, найденных в новгород­ских сопках, являют собой характерную особенность славянской культу­ры междуречья нижней Вислы и Эльбы.

Своей массовостью керамический материал, следует напомнить слова А.В. Арциховского, служит «надежнейшим этническим признаком», при­чем лепная является одним из наиболее ярких этнических индикаторов. Поэтому, как справедливо заключал Седов, именно лепная посуда «представляет первостепенный интерес» для изучения истории населения Северо-Западной Руси. В 1960-х гг. В.Д.Белецкий широкое присутст­вие южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова объ­яснял тем, что сюда переселилось славянское население «из северных об­ластей Германии...». В 1970 г. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги и Псковского городища, ближайшие аналогии которым известны на южнобалтийском Поморье, пришел к выводу «о происхож­дении новгородских славян с запада, из Венедской земли». В 1971 г. В.Л.Янин и М.Х.Алешковский отметили среди новгородского населе­ния наличие «балто-славянского контингента», пришедшего с запада. В 1974 г. Г.П.Смирнова, исходя из «сравнительного анализа керамики Новгорода и керамики поморских славян», поддержала мнение о заселе­нии Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1977 г. В.М.Горюнова появление керамики южно­балтийского типа в Городке на Ловати связала с переселением с терри­тории Западного Поморья водным торговым путем определенной части «ремесленного люда». В 1982 г. исследовательница, характеризуя запад­нославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, еще раз указала, что «керамика этих форм... скорее всего, при­несена сюда выходцами с южного побережья Балтики».

В 1979-1980 гг. С.В.Белецкий связал появление керамики южнобал­тийского типа в Изборске с его основанием (рубеж VIII-IХ вв.), а в конце IХ в. в Пскове - со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина X в.) ученый так­же видит южнобалтийских славян. Причем он подчеркнул, что его тер­ритория увеличилась в 6 раз, и на поселении появились профессиональ­ные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1980 и 1982 гг. К.М.Плоткин, отметил, «что... в генезисе древнерусского насе­ления Псковщины участвовали западнославянские этнические элемен­ты». В 1982 г. Й.Херрман высказался в пользу того, что южнобалтийские славяне могли «прибывать и в Новгород, и в Старую Ладогу, поселяясь в этих торгово-ремесленных центрах». В 1988 г. Е.Н.Носов, констатируя прибытие в VIII в. в центральное Приильменье новой группы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулиро­вавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли придти с территории современного Польского По­морья. Через два года он отметил наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова». В 1990 г. С.В.Белецкий под­черкнуто сказал, что на Труворовом городище «в VIII-IХ вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья (разрядка автора. - В.Ф.) нижней Эльбы и Одера...». Заключения антропологов с поразительной точностью подтверждают выводы археологов. В 1969 г. В.П.Алексеев установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с Балтийского Поморья. В 1974 г. Т.И.Алексеева констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада «тяготеют к балтийскому ареалу форм в славянском населении...». Чуть позже В.В.Седов конкретизировал это поло­жение: «Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из сла­вянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, сла­вянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам». К тому же типу, добавляет ученый, относятся и черепа из курганов Ярославского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. (Вместе с тем он, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что «каких-либо исторических и археологических данных, свидетельствующих о такой миграции, в нашем распоряжении нет». Более того, подчеркивает Седов, по эаниологическим материалам связь славян новгородских и славян поднепровских «невероятна». Антропологические исследования, проведенные в 1977 г. Ю.Д.Беневоленской и Г.М.Давыдовой среди населения псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уезжающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, оно относится к западнобалтийскому типу, который «наиболее распространен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтики...». В 1995 г. антрополог Н.Н.Гончарова специальным исследованием доказала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т.И.Алек­сеева сейчас видит в них исключительно «переселенцев с южного побе­режья Балтийского моря, в последствии смешавшиеся уже на новой тер­ритории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». В пользу этой же мысли все больше склонялся в последнее время Седов. С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию послед­ней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковы­ваются заключения лингвистов. Н.М.Петровский, проанализировав нов­городские памятники, указал на наличие в них бесспорно западносла­вянских особенностей. Д.К.Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Ис­ходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян можно объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Зеленина, произошло так рано, что до ле­тописца XI в. «дошли лишь глухие предания об этом». Он также напом­нил весьма важный факт, на который было указано еще в 1900 г. И который был совершенно забыт в историографии, что эстонско-финское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, «так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция - уже более поздним зна­чением. Эстонское имя Rootsi-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское насе­ление острова Рюгена или Руяны». К сказанному Зелениным надо лишь добавить, что в папских буллах ХИ-ХШ вв. Ливония называется «Руссией». Так, Климент III в 1188 г. утверждал епископство Икскюль «т Ки1пеша»; Гонорий IV в 1224 г. именовал ливонских епископов с их со­трудниками «fildeles per Russiam constituti»; Урбан IV в 1264 г. считал вос­точную Летгалию лежащей «in regno Russiae».

С.П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Рус­ской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами. В середине 1980-х гг. А.А.Зализ­няк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разго­ворный язык новгородцев XI-XV вв., заключил, что древненовгородский диалект отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок к западно­славянскому, особенно севернолехитскому. Академик В.Л.Янин недавно особо подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новго­родского диалекта привели к пониманию того, что импульс передви­жения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, обращает внимание ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале кур­ганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т. д.». Действительно, генетическая близость населе­ния Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит дополнитель­ное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий, в характере домостроительства и в конструктивных особен­ностях (решетчатая деревянная конструкция) оборонительного вала (Ста­рая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой), распространенных в конце I тысячелетия н.э. только в указанных регионах. На юге Восточ­ной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже. На Рюриковом городище и в Ладоге открыты хлебные печи, сходные с печами городов польского Поморья. С этим же районом связаны и втульчатые двушипные наконечники стрел (более трети из всего числа найденных), обнаруженных на городище. «Кончанская система Новгорода - добавляет А.Г.Кузьмин, - близка ана­логичному территориальному делению Штеттина. Даже необычайно важную роль архиепископа Новгорода мы поймем лишь в сравнении стой ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по край­ней мере, некоторых из них». Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колони­зационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись славянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного тер­мина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в Х1У-ХУ вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовле­кались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предме­тах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря». Правоту слов историка подтверж­дают археология и «Гута-сага». Так, в Южной Швеции выявлен значи­тельный комплекс западнославянских древностей 1Х-Х1 вв. Южнобал­тийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке. Разнообразие могильных об­рядов Бирки привело немецкого ученого И. Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера». На о. Эланде, по его же заключению, «нередко были поселения славянских военных дру­жин», а шведский археолог М.Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждает, что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами. Они же, говорит А.Ф. Гильфердинг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности Швеции. Подобное возможно только при поддержке местного населения, всего вероятнее, тех же славян.

Согласно «Гута-саге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд, основав там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С.В.Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго, а затем по Западной Двине в Грецию. Выше говорилось, что Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эсто­нии - провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго. Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные со­бытия из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтий­ских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фами­лий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками ХIIIVII веков. В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, от­мечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А.Э.Кустин, носили более случайный характер.

Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т.И.Алексеева выделяет лишь один пункт на территории Руси, где отмечается некоторое пребывание норманнов, - Ста­рую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с нор­маннами», и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отме­тить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличает­ся в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева... пока­зала разительное (курсив мой. - В.Ф.) отличие древних киевлян от гер­манцев». Как заметил по поводу такого заключения А.Г.Кузьмин, «поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожи­дания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе». Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норманские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав еще на подступах к Руси своеобразную культуру, отличающейся эклектичностью и гибридизацией различных по происхождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешан­ные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип насе­ления в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славя­нам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребального обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, - говорил С.М.Соловьев, - чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях». Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе. В науке подчерки­вается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и Донара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным».

В силу названных фактов довольно сомнительно толковать погребе­ния, где наличествуют железные гривны с молоточками Тора, исключи­тельно как только скандинавские. Правоту этих слов подтверждает С.И. Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные ве­щи как железные гривны с молоточками Тора «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курга­нах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захороне­ниях, принадлежали местному населению». К тому же, указывается в литературе, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандина­вии». Также весьма сомнительно однозначно выдавать погребения староладожского Плакуна за скандинавские (большинство которых археологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г., т.е. старательно пытаются наполнить соответст­вующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.). Во-первых, констатирует А.Стальсберг, ладейные заклепки из Плакуна «ближе к бал­тийской и славянской, нежели скандинавской традиции», хотя, конеч­но, уж в Ладогу-то норманны должны были бы прибыть на своих судах. Во-вторых, в этих захоронениях представлены сосуды южнобалтийского типа, а в одном из них обнаружены обломки двух фризских кувши­нов. В-третьих, на их связь с Южной Балтикой указывает и погребение в камере с гробовищем, имеющем, подчеркивает К.А.Михайлов, «пря­мые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Голштейн (конец IX -конец X в.), которые, в свою очередь, близки по своей конструкции к захоронениям германцев VI-VIII веков. Вполне естестве­нен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии. Впрочем, как и те, следует добавить, кто провожал его в последний путь (О.И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских гребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, го­ворит о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленни­ков). Само возникновение могильника Михайлов отнес, в отличие от своих коллег, к более позднему времени: началу X в., также указав на тот факт, что в нем, при наличии женских погребений, практически отсут­ствуют скандинавские украшения.

Выходцы какого балтийского района нашли свое последнее приста­нище в Плакуне прямо говорит одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам И.В. Дубова, «уникальная находка»), которую уче­ные сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII-VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген). Сразу же стано­вится ясно, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские бо­жества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен именно среди южнобалтийских славян. И если ни в славянском, ни в русском язычестве нет скандинавских черт, то из этого следует лишь одно: варяги не были скандинавами. Нет скан­динавских божеств, как известно, и в языческом пантеоне, созданном Владимиром тогда, когда, по мнению норманистов, скандинавы «в со­циальных верхах числено преобладали», и тогда, когда в нем присутст­вуют неславянские боги (Хорс, Даждьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь). Хотя, как отмечает ряд исследователей, «языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам», но при этом, констатирует А.Г.Кузьмин, ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не на­шлось». Утверждение же Д.А.Мачинского, что в начале X в. религия Перуна-Велеса была усвоена «скандинавами поколения Рюрика-Оле­га...», не согласовывается ни с историческими реалиями того времени, ни со спецификой языческого мировоззрения скандинавов: норманские конунги, становясь поклонниками Перуна и Белеса, справедливо говорил С.А.Гедеонов, «тем самым отрекались от своих родословных», которые они вели от языческих богов. И при этом особо подчеркнув, что «проме­на одного язычества на другое не знает никакая история». То, что Олег с дружиной клялся Перуном и Белесом, для Е.В.Пчелова является «ус­ловным приемом» летописца, доказывающим лишь то, что «они были язычниками, а какими - славянскими или скандинавскими - для автора ПВЛ принципиального значения не имело», также говорит о неисчер­паемой доказательной базе норманистов. По сути же, Мачинский и Пчелов повторяют мысль «ультранорманиста» Н.А.Полевого, отсутствие в русской истории следов религии скандинавов объяснявшего тем, что они «приняли религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия...».

Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях восточнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. поки­нуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахожде­нии среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно боль­ше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас рус­ско-славянских древностей, например, нахождение среди них железныхгривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при рас­копе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтий­ских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов».

Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д.А.Авдусин, «не только в Сканди­навии...». На Руси, констатирует С.В. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях»). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возникнуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скан­динавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения (как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка)/ Не­поколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позво­лила М.Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссы­лаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-Х1 вв., относил к скандинавским названия мест­ностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, ан­глы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история сла­вян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А.А.Куника, к ниж­ненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно полома­но или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых нор­маннам, была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. - начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В.В.Седов, было смешанное славяно­германское население.

Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII - середине IX в. в ходе несколь­ких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской сре­де относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати гра­дом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И.И.Срезнев­ский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А.А.Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г.). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завер­шенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, создан­ный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на по­литическое господство на Руси (миссия Адальберта 961-962 гг., пытавшегося распространить католичество на Руси, о прибытии на Русь мно­гочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг.), чему мог быть дан отпор и обраще­нием к истории, т. е. к той же варяжской руси.

Во-вторых, упорная борьба за киевский стол между разными и, види­мо, равными в своих притязаниях претендентами, представлявшими со­бой как полянскую русь, так и варяжскую русь, в целом, «род русский»: убийство Олегом киевских князей Аскольда и Дира, неожиданная смерть Олега (по версии НПЛ, его уход из Киева или в Ладогу, или куда-то «за море») после победы над Византией, решение Святослава остаться зимо­вать в Белобережье, а не идти в Киев, как это сделала большая часть его дружины, и что стоило ему, в конечном счете, жизни, последующая усобица между его сыновьями. Начало литературному оформлению варяжской легенды, способной закрепить киевский стол именно за ее сыном Святославом и его потомством, видимо, дала княгиня Ольга, сво­им происхождением связанная с варягами и с Северо-Западной Русью, куда прибыла в 862 г. варяжская русь. ПВЛ сообщает, что Ольга была родом из Пскова, Степенная книга (XVI в.) называет ее родиной село Выбутское под Псковом, Житие Ольги (XVI в.) подчеркивает, что она «отца имеаше неверна сущи, тако и матерь некрещену от языка варяжска». В.Н.Татищев родиной княгини называл Изборск и выводил ее «от рода Гостомысла». Именно через призму резкого противостояния раз­ных сил, имевших по тогдашним понятиям абсолютно равные права на киевский стол, следует рассматривать длительную борьбу потомков Владимира Святославича: Изяславичи, сидевшие в Полоцке, упорно воевали с Ярославом Мудрым и его детьми, и в одном даже случае - в 1068 г. - похитили у них киевский стол. И наличие в наших памятниках разных версий начала Руси говорит о том, что в XI и XII столетиях име­лись многочисленные и в то же время законные претенденты на вер­ховную власть в стране, и реализация этого права осуществлялась ими не только военными, но и идеологическими средствами

/Приводится по изданию: Фомин В.В. «Варяги и Варяжская Русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу. М., «Русская панорама», 2005./

Видео

Поиск

Журнал Родноверие