Уже самое поверхностное знакомство с литературой по родинному обряду показывает отсутствие в отечественной науке обобщающих работ по этой теме и немногочисленность исследований с углубленным изучением различных аспектов ритуала. Этот факт еще более примечателен на фоне множества работ — от конкретных описаний до исследований наиболее общих теоретических вопросов, посвященных другим ритуалам жизненного цикла — свадебному и погребальному. Подобную ускользаемость, непритягательность данной темы для взора исследователя нельзя считать простой случайностью. При сопоставлении с другими переходными ритуалами родины, а точнее — их внешнее выражение, отличаются бедностью, немногословностью, обращенностью внутрь. В самом деле, трудно себе представить ситуацию, когда бы сообщение одного из корреспондентов Программы Тенишевского бюро о
том, что «особых обрядов при рождении нет», можно был отнести к браку или смерти. К этому же ср. другое свидетельство: «Сведений о родинных обрядах не удалось получить, потому что обряды эти составляют профессиональную тайну деревенских повитух».
О неслучайности, закономерности наружной неброскости родинного ритуала, о его некоторой таинственности говорят не только внешние, но и — что особенно ценно — внутренние свидетельства русской традиции. Речь здесь идет первую очередь о распространенном обычае скрывать от по сторонних и даже близких сам момент родов: «Роженица тайно уходит в хлев или чулан, и родит там, и сама приносит ребенка»; «Стараются скрыть сам акт родов»; «Если родах девушки узнают, они тяжелыми будут»; «Момент наступления родин скрывают даже от членов своей семьи»; «Факт рождения ребенка проходит всегда как-то несколько скрыто, незаметно»; ср. у карел заговор на легкие роды: «Луне известно, солнцу известно, а люди пусть не знают не ведают».
В своих пределах мотив таинственности реализуется распространенном на Русском Севере обычае призывать повивальную бабку только после родов, а также в табуировании слова «роды»; ср., например: «Приглашая повитуху, не произносят слово «роды»; «Если приезжает за акушеркой муж, то непременно ночью и цель своего приезда объясняет обиняками, не упоминая даже слово «роды», у украинцев можно встретить сходную картину: «Самого слова «обродинюватись» тик нёхто не скаже, наче боятся, чи не скоётся через це чого-небудь».
Весь этот ореол загадочности свидетельствует, что сам роды, как и их время и место, отмечены печатью сакральности, богоданности. Эта «отмеченность» нашла свое выражение в формировании такого высокого «аксиологического» пространства, которое образует, в частности, народная лексика: «Бог дитя дал», «Божья прибыль», «как родит — Бог простит», «счастливое время», «счастливое место» и т.п. Обозначенный контекст указывает на целесообразность начать анализ родинного обряда с его пространственно-временных характеристик, выводящих на поверхность глубинную природу ритуала и одновременно обнаруживающих возможные — в более широкой перспективе — направления поисков смысла.
Время
Для определения времени родов можно выделить два наиболее распространенных в русской традиции способа: по прекращению месячных очищений, ср., например: «Замечают последнее месячное очищение и того дня считают вперед, год без трех месяцев и 10 дён»; и по первому движению ребенка в утробе: «Ждут, когда ребенок пошевелится, через 4,5 месяца после этого момента надо ждаться». Обращает на себя внимание определенная тенденция времени к «метричности» — в качестве единицы измерения выступает чаще всего неделя или месяц, ср., например, сроки беременности в свадебных песнях: «Ты король, государь, королевич (...) / Поносила тебя родна матушка/ В утробушке девять месяцев»; «Сорок недель матушка в утробе меня носила». Нарушение же срока в сторону его увеличения, отражающее стремление времени к континуальности, всегда имеет негативные последствия или является признаком нечеловеческой природы плода, ср: «Аще который человек родится, а перенесет мать во чреве — то те безчастен»; а также южнорусскую легенду о забеременевшей от дьявола женщины, которая через три года после зачатия родила младенца, заговорившего через неделю.
В известном смысле роды означают скорее не рождение человека, а лишь выход наружу, явление в мир людей после пребывания в утробном мире, ср. севернорусские представления о времени рождения и появления души у младенца: «Ребенок зарождается в момент соития, и душу ему приносит Бог»; «... А душу Бог дает тотчас после зачатия»; «Душа дается человеку в утробе матери ранее его появления на свет Божий. Стараясь оправдать забеременевшую девушку, иной раз говорят полушутливо, полусерьезно: «Не душу сгубила, по душу сходила». Иллюстрацией к сказанному может послужить впечатляющее свидетельство о жизни еще не родившихся детей: «Старец один мне сказывал — <...> видел он «их» (вытравленных детей. — Д.Б.). Старые, седые, у инова борода по пояс, сидят — промеж ребер матери смотрят. Потому «он» хоть до света не допущен, а в утробе то живет, пока мать жива».
Важны не только временные рамки продолжительности беременности, выделение начала и конца, но и наполненность «отмеченными» точками, нарастание дифференциации времени к моменту родов. Весьма знаменательно, что расчленяющие на отрезки период беременности точки по своему значению, по — в буквальном смысле этого слова — судьбоносности стоят в одном ряду с «настоящими» родами. В русской и — шире — славянской традиции отмечены: 1) Середина беременности — живая половина, совпадающая с первым движением плода, ср.: «Когда беременная почувствует первое движение ребенка и при этом взглянет и подумает про мужчину, то будет мальчик»; «Мужья избегали совокупляться после половины беременности, так как ангел приносит младенческую душу»; у украинцев: «Предосторожности <беременной> появляются преимущественно двадцатой недели, когда почувствует движение ребенка»; «Если через двадцать недель не «почулася» — может родиться неживым» и, особенно: «Если в первый раз почувствует шевеление в утробе во время кормления скотины (...) будет ему удача в скотоводстве; если в то время, когда стоит на реке, то ребенок будет хорошим рыболовом; если на базаре – торговцем». 2). Семь месяцев беременности, а точнее — шестая неделя до родов: по представлениям, недоносок (выпроток, недопарыш (Перм. губ.), сьемчата (укр.)) останется живым, если родился ровно за шесть недель до срока: «Живым недоносок будет только за шесть недель»; «Семимесячного недоноска считают <...> способным к жизни». К вопросу о сакральной отмеченности недоношенных детей можно привести поверья об их счастливой судьбе («А которого не донесет — той велми таланен») или об обладании ими вещей силой. К этому же следует отнести украинское представление о «разверстывании» земли для роженицы за шесть недель до родов. Здесь любопытно отметить характерную для родинного обряда в целом тенденцию к зеркальности (подробнее см. ниже), которая обнаруживается в данном случае в выделении шестой недели до родов и шестой недели после зачатия, ср. у украинцев: "3 шестоi недiлi ста жiнка вагiтною».
Дискретность времени проявляется и в актуализации его аксиологии, отразившейся в представлениях о «счастливом» и «несчастливом» времени рождения человека. Существенно, что само время родов не случайно, а планируется, выбирается человеком вплоть до определенного дня, часа и даже минуты, ср.: «Верят также, что ребенок родится в тот самый час, в который зародился, также точно и умрет в этот час»; «Думают, что ребенок родится как раз час в час и минута в минуту через девять месяцев после зачатия»; «Рождается в день зачатия, в тот же час и умрет».
Неоднородность, «качественность» времени рождения человека обнаруживается на разных «уровнях» и в меняющемся масштабе; наиболее эксплицитно выражены следующие единицы измерения: 1. Сезон: «Лучшее время для родов — весна и осень»; «Дети, рожденные в мае, бывают болезненны»; у белорусов: «Мартовский ребенок — недолговечен»; «Летне-весеннее дитя — будет веселая жизнь, зимнее — холодный к людям, осеннее – суровый».
2. Праздник: «Легче всего родить на Пасхе»; «Родится в ночь на великий праздник — будет урод или слабоумный». У украинцев: «Родится под великий праздник — будет калекой или малоумным»; «Дитина урождена на Наума буде мудра, на Благовещене — дурновата, на больше свято незчаслива, калека або малоумна».
3. День недели: «Родится в ночь на четверг — будет богатый... на понедельник — все знает, на воскресенье — влюбчивый и похотливый»; то же у украинцев: «Родился под понедельник — будет ведун, под четверг — будет богат... под воскресенье — будет сладострастен, похотлив»; у белорусов: «Родился во вторник — счастлив, в среду — ни то ни се, в четверг — не доживет до старости, в пятницу — пьяница, в субботу — счастливые, в воскресенье – счастливые».
В фольклорных текстах как несчастливый день отмечена пятница: «Парадила мине матушка/ У нисчастливый день у пятенку,/ Парадила мине горькую пьяницу»; ср. у белорусов: «Парадила и мене матушка,/ Парадила государыня/ В нещасливый день, у пятницу — у-ух!».
4. С у т к и: «Наиболее удобным временем для рождения ребенка считается утро»; "Дитя, рожденное в час, близкий к полуночи ... будет несчастным»; «Если ребенок родится ночью, он будет счастлив и богат»; у белорусов: «Родится после полудня – недолговечен». У украинцев: «В ночи урождена дитина бувае спокийна, заспана».
Как показывают эти примеры, возможные варианты комбинирования разных по масштабу единиц измерения времени — месяца, дня недели, времени суток, их наложение или расхождение — соответственно усиливают или смягчают влияние «темпорального фактора», но в любом случае в той или иной степени определяют судьбу человека (ср., например, приведенные ранее представления о взаимосвязи между днями рождения, свадьбы и смерти).
Пространство
При всей значимости времени рождения анализ именно пространственных характеристик «родимого» места вскрывает глубинный смысл обряда и мотивацию поведения его участников. Во многом пространство сходно со временем: в контексте родин оно дискретно, «оплотнено», аксиологично, Эти качества актуализируются и как бы просвечиваются во время преодоления роженицей пути — в сверхэмпирическом пути понимания этого термина, одного из основных концептов родинного обряда. Исследователями уже отмечалось, что в метаобрядовых текстах роды нередко описываются как поездка роженицы за ребенком. Здесь важно добавить, что это путешествие было отнюдь не только мыслимым, но воплощалось в «реальном» — на акциональном уровне — поведении людей.
Большинство описаний самих родов указывает на резко возросшую подвижность роженицы, на расширение пространства ее передвижений. Характер этих перемещений важен для дальнейшего анализа, поэтому уместно привести здесь несколько типичных свидетельств: «Нередко русские крестьяне родят стоя, находясь как бы на ходу»; «Водят <роженицу> вокруг стола 3-9 раз подряд»; «При трудных родах <...> водят по всем комнатам с тем, чтобы переступала все пороги в даме»; «Кладут посреди хаты кочергу и лопату и проводят роженицу через них три раза, опрыскивая каждый раз лицо и грудь водою»; «Родильница <...> до трех раз проходит по дороге, через деревню лежащей»; «Она <повитуха> водит роженицу по комнатам, в сенцы, кладовую, водит ее по амбарам, по сараям, по гумнам, по всему двору».
Приведенные примеры показывают, что движение роженицы — особого рода: оно всегда связано с преодолением преград, препятствий в виде кочерги, лопаты, ухвата, пояса, порога, ворот и потому требует определенных усилий. Эта «объектная» наполненность дороги свидетельствует о трудности ее прохождения, а значит и ее дальности. Сам путь рожающей выстраивается по схеме того пути, который преодолевает герой заговорных текстов при движении к сакральному центру, проходя семиотически значимые места: двери, ворота, поле, море и т.д., ср. распространенный формульный зачин заговоров: «Пойду перекрестясь из избы дверьми, со двора воротами, в чистое поле за воротами». Отмеченные свойства дороги — трудность и дальность — являются в мифопоэтическом сознании указателями пролегания ее в иной мир. Потусторонность пути роженицы как типичнейшая черта организации пространства родин подтверждается и фольклорными текстами. Речь идет о мотиве переправы через реку в русских и белорусских крестинных песнях, исполнявшихся родившей женщине: «Ой чiя жню жина/ Через реку брыла,/ Помочила бобры/ И горные соболи, / Черные соболеки?»; «Через рэченку, через быстрая/ Гибка кладочка ляжит,/ Ах по тэй жа токо кладоцце,/ Тав Иваничка идет,/ За собой ведет ён, Аленочку,/ Ён Аленочку душу». В этой связи ср. семантику реки как границы своего и чужого в свадебном и погребальном обрядах, в волшебной сказке и т.д.
Само по себе движение — недостаточное условие появления на свет новорожденного. Необходимо достижение цели пути — места, где встречаются мать и младенец. О родах как путешествии за ребенком ср. эвфемизмы: добыть, навозить, находить. На уровне воспринимаемой действительности путь роженицы лежит в баню, хлев, ригу, чулан и т.д. -традиционные места родов, объединенных общей семантикой со значением «нежилое, периферийное, отдаленное». При этом удаленность их локуса в концептуальном смысле эксплицитно представлена и внутренними свидетельствами, особенно красноречиво следующее: «Баня, сколь ни близко построена к жилью, считается все равно что в семи верстах от него, поэтому, например, не следует оставаться одному, особенно не следует оставлять одну родильницу».
Независимо от его реальной локализации, «родимое» место выделено как точка пересечения пути матери и ребенка и, следовательно, как своего рода центр в аксиологическом пространстве. В этой связи следует отметить, что в науке утвердилось мнение о маргинальном расположении того места, где рожают, что как будто подтверждается вышесказанным. Это справедливо лишь отчасти; здесь нужно учитывать ту характерную для родин игру на оппозиции центральное/периферийное, которая отражает сосуществование в обряде разных точек зрения: внешней — которая присуща тем, кто не принимает непосредственного участия в родах (их позицию можно передать следующим представлением: «Изба, где были роды, считалась поганой»), и внутренней — принадлежащей участникам родов: роженице, повивальной бабке, в некоторых случаях мужу и матери беременной. Именно для последней точки зрения или уже — текста роженицы место родов — это особая точка пространства, чаемый центр, где происходит рождение — творение микрокосма — человека. Поэтому главная задача роженицы — обрести это место. Подобная мотивировка нередко звучит в описаниях родов: «Она <повитуха> водит роженицу <...> приговаривая: «Ты сама, милая, облюбуешь себе место, где следует тебе родить»; «Как только начнутся «переймы» баба водит роженицу <...> с целью найти где-нибудь счастливое место» (укр.). Судьба ребенка зависит от результата поиска, от правильного выбора места, ср., например: «Когда у женщины умирают дети, то ее при приближении родов переносят в чужой дом, где она и остается до разрешения от бремени»; «Аще не в доме зачнется и не в доме родится — таковому век дома не видать, работы чужой не минуть». Видимо, на сакральную отмеченность места родов; указывает распространенный обычай (если роды происходят дома, роженицу обводят вокруг стола от трех до девяти раз), который при повторении во время крестинного обеда носит весьма красноречивое название «загнание новорожденного в рай»: «Затеплив свечку пред образом, бабка берет за руку родильницу с младенцем на руках и обводит ее вокруг стола, который нарочно для этого ставится среди комнаты. Все присутствующие стоят и спрашивают: «Куда ты, бабушка, идешь?» «В рай», — отвечает она. «Возьми и нас с собой», — говорят ей. «Идите!» — отвечает она. После этого все гости садятся вокруг стола и продолжают угощаться».
«Родимое» место выделено не только в аксиологическом пространстве, но и в предметном, через внешние признаки, которые внутренне связаны идеей максимальной раскрытости. Ср., например, мотивировки выбора места родов: «Более счастливым считается место без потолка»; «Рожать нужно только на голой земле»; ср. также: «Росной ладан пьют бабы неродихи для деторождения, но не «под землей», то есть не в избе, над коей есть земля на подволоке, а на дворе, на открытом месте». Обращает на себя внимание отмеченность верха и низа, а точнее — отсутствие преград наверху (потолка, земли) и внизу (пола) как условия благополучного деторождения. Семиотизация верха и низа обнаруживается и в поведении роженицы и повивальной бабки во время родов: «Одна из повитух идет на вышку дома, говорит там три каких-то таинственных слова, по пути расшатывает печную трубу <...> Другая отправляется в под избицу, под то место, где лежит роженица, наговаривает там на рабу Божию и расшатывает столб, на котором утверждается печка»; «При родах знахарка стучит метлою в потолок»; «Если роды продолжаются долго, открывают <...> западни в подполье»: ср. обычай у карел при трудных родах опускать роженицу в подпол.
Движение
Все эти примеры указывают на актуализацию движения по вертикальной оси, но движения уже не роженицы, а новорожденного. Таким образом, перемещение главных персонажей обряда обозначает, верифицирует пространство и по горизонтали (путь роженицы), и по вертикали (путь ребенка), место родов оказывается точкой пересечения обоих планов и высвечивает тем самым одно из самых сущностных свойств «родимого» места — стремление к многомерности, «объемизации» пространства. Последнее подтверждается акцентированием связи по линии внутреннее — внешнее, ср., например, традицию раскрывать во время родов все, что заперто: сундуки, двери, печную трубу, в трудных случаях — царские врата в церкви. В этом смысле во внешнем мире в результате расширения пространства подхватывается импульс целенаправленного движения плода из внутреннего закрытого мира вовне и одновременно готовится место для нового человека; ср., например, мотив растворения неба и земли в заговоре на легкие роды: «...чтобы растворить роды, как растворились небо и земля».
Представляется весьма диагностичным «персонажная» дифференциация движения по вертикальной и горизонтальной осям. Вертикальное движение предполагает динамизм, интенсивность: по мнению В.Н. Топорова, оно всегда разово и ново и, следовательно, сакрально. В этой связи ср. мотив сакрализации образа новорожденного в языке — Божья прибыль, Богоданное дитя, в речениях типа: «Пусть Боженька зародит мальчика», а также в повышении его социального ранга в заговорах: князь, княгиня.
Вертикальность, предполагающая связь верха и низа, соотнесена с идеей стояния, которая красной нитью проходит через весь родинный обряд. Действительно, в абсолютном большинстве случаев рожали стоя, причем мотивировка необходимости такой позы была самой разнообразной: от «физиологической» — «Лежать нельзя — кровь запечется»; «Женщина должна рожать стоя, лежа ребенок может закатиться под ложечку»; «Чтобы облегчить роды бабка не позволяет роженице ни в коем случае лечь, так как ребенок тогда, по народному верованию, не может < принять благоприятное положение для своего выхода» — до «этической» — «Рожать лежа считается великим грехом — Бог за корову почтет»; ср. экспрессивное речение у украинцев: «Чого лежишь? Хочешь душу занапастить?».
Иногда мотив стояния, вертикальности усиливается акцентированием верхней точки; ср. распространенны в русской традиции обычай держаться руками при трудны родах за веревку или полотенце, закрепленное наверху: «Рушник, в котором носили пасху, привязывается к потолку, и для уменьшения болей женщина держится за него»; «Когда начнутся «перехваты», бабка велит родихе схватиться за воронец и повиснуть». Особенно красноречива мотивировка: «Говорят, что, если за венец подержаться, Бог быстрее пошлет» (К этому же ср. типологическое сходство со шведской традицией: «Беременные в такую минуту обнимают дерево перед домом, чтобы роды протекали легко») Для рассматриваемого контекста важно указать на отмеченность верхней точки тела роженицы – темени: в русских заговорах темя противопоставляется детородным органам женщины, обыгрывается идея невозможности родить теменем: «И как тем роженицам не можно дитя теменем родить <...>»). Этот факт весьма диагностичен и имплицитно свидетельствует о, вероятно, немаловажном значении темени в ситуации деторождения, которое впоследствии было утрачено.
Наконец, следует отметить, что стоит не только роженица, но и младенец, даже когда он находится в утробе. Особенно существенно, что в обрядовой лексике глагол «стоять» является ключевым предикатом именно для младенца, перед непосредственным его появлением на свет, ср фразеологизм: «Стоять в родах» (рус.), «стаиць на дорозе» (бел.) — об ожидаемом ребенке. В данном контексте глагол «стоять» отражает динамический аспект, готовность к выходу, прорыву. С другой стороны, ср. предлагаемую лингвистами трактовку стояния как результата вставания, физического движения снизу вверх. В любом случае стояние
обладает сверхэмпирическим смыслом: стоять значит жить; ср., например, речение: «У них дети не стоят» о бездетной семье или о тех, у кого дети умирают. Показательно, что для описания беременности используется преимущественно глагол «сидеть» — ср. загадки о ребенке в утробе, а также приведенный выше рассказ о жизни «неродившихся» детей. Сидение подразумевает промежуточное положение между стоянием и лежанием, в мифопоэтическом смысле — между жизнью и смертью. О связи лежания и смерти ср. замечание В.Н. Топорова: «<...> Наиболее яркий образ лежания, воплощение самой этой идеи — мертвое тело».
Возвращаясь к теме пути новорожденного, следует отметить высокую частотность употребления в заговорных текстах «дорожной» лексики: дорога, ворота, двери, ключи и т.п. Иногда эта тема разрабатывается до мельчайших деталей; ср., например: «Стану, благославлясь, пойду, перекрестясь, под восточну сторону, под восточной стороной текёт река, <...> прошла эвта река лесами, горами, пеньем, кореньем — ничего не задела. <...> Как река прошла, не задела она ни пеньев, ни кореньев, так бы у больной рабы шел князь с княгиней своей дорогой, не задевал бы он суставов, ни жил». В завуалированной форме представление о родах как пути младенца содержится в редком свидетельстве об установлении на дорогах «часовенок»: «У кого не живут дети, те ставят при дорогах часовенки, т.е. столбы с образами».
Вновь обращаясь к характеристике места родов как сакрального центра, важно подчеркнуть, что подобная отмеченность локуса не сразу исчезает после рождения ребенка. Речь идет о присущей этому месту исцеляющей силе, свидетельствующей о сохранении им генеративной семантики еще в течение некоторого времени; ср. примеры из области народной медицины: «От испуга обливают на «родимом» месте водой из-под петуха»; «Если ничего не помогает [от болезни «собачья старость»], мать перераживает». «Мать становится на место родов, берет ребенка и с помощью призванной бабки до 3-х раз протаскивает его через ворот своей сорочки сверху вниз»; «Для скорого очищения своего часто ступают на то место, где совершился выход ребенка». «На родимом месте читался еще специальный заговор наподобие «отпуска», по которому ребенку предписывалось быть покойным, бедовым, послушным и т.д.». На этом же месте совершаются самые важные обрядовые действия: обмывают новорожденного, закапывают плаценту, «размывают руки». Последний обряд, производившийся на 2, 3, 5, 7, 8, 9 или 12-й день, характерен тем, что в «размывании рук» принимали участие все посвященные в таинство рождения человека, то есть непосредственные свидетели и участники родов (посвященность имела и внешнее выражение, в первую очередь в запретах: для повитухи — принимать другие роды, для роженицы и ее мужа — садиться за общий стол, выходить из дома и т.д.); На месте рождения совершалось в буквальном смысле «смывание» отмеченности.
Тема центра и места родов перекликается с уже обозначенной ранее соотнесенностью беременной женщины с центром мира, с присущими ему топогентильными характеристиками и с необходимостью подводит к непосредственному рассмотрению творения/рождения человека как главной теме обряда. При более близком знакомстве с родинами обнаруживает себя некая симметрия, которая выступает как структурообразующий принцип обряда. Эта симметрия эксплицитно проявляется прежде всего в темпоральном измерении, точкой отсчета которого служит само рождение ребенка. Речь идет о двух временных отрезках по шесть недель (сорок дней), расположившихся по обе стороны от момента собственно появления новорожденного на свет. Выше уже говорилось о выделенности шестой недели для предполагаемого срока родов: рожденный в это время недопарыш — не раньше, но и не позже! — считается наделенным какой-то особой жизненной силой и поэтому не требует ухода в течение шести недель: «Недоноска кладут на печь «долеживать». Одного недоноска завернули в рукав и положили на печь на шесть недель — никто не подходил. Потом попросил грудь»; «Семимесячного считают способным к жизни»; у украинцев похоже: «Особого ухода за невременным ребенком нет, его кладут на печь, где он лежит шесть недель в рукаве от кожуха»; ср. также: «Дiвка сьомачка як родится, то буде безпремiнно вiдьма». В украинской традиции шестая неделя от родов отмечена и для беременной, ср: «Уже за шесть недель до родов «Земля раступается де iй (родящей) полягать (в случае смерти) — помре — iй земля вже готова!»
Гораздо четче выражен шестинедельный срок «по другую сторону» родов, обозначаемый запретами и предписаниями как для матери, так и для новорожденного. В отличие от первого временного отрезка последний достаточно хорошо освещен в литературе, поэтому здесь уместно ограничиться наиболее типичными свидетельствами. Роженица: «Шесть недель родившая считается полумертвой, «нечистой», ей нельзя браться за икону, зажигать лампаду перед иконой, ходить в церковь, покамест не «возьмет молитву»; «В это время (шесть недель) ее могила у Господа пола»; «Если у родильницы есть мать, то она из бани отправляется к матери и живет у нее до 6 недель»; «Как женщина родит, шесть недель не может наряжаться, ходить в пестрядинничке, да в пестрой рубашке»; «Одну в баню <...> и в амбар, и к колодцу шесть недель не пускали». Новорожденный: «Ребенка [нельзя] показывать посторонним до шести недель»; «Младенца, обмывши, окачивают каждодневно до 6 недель»; «До 6 недель мать кормит только своим молоком»; «До 40-го дня лежит на лежаке или с матерью»; «Через 6 недель кума обязана <...> принести крестнику рубашку, пояс и крест»; «Нос исправляется матерью до 40 дней» и т.п. К отождествлению матери и младенца ср.: «Мать и ребенка, умерших до сорокового дня, хоронят обыкновенно в одной могиле», а также обозначение обоих через признаки «сырой», «парной»: «недавно родившая, нечистая, до шести недель» и «слабый, недавно родившийся ребенок». Но, пожалуй, значительно продуктивнее для дальнейшего анализа идей, лежащих в основе родинного обряда, является рассмотрение не тождества матери и новорожденного, а обнаруживаемые на глубинном уровне расхождения. Суть различия заключается в следующем: если для текста роженицы характерна определенная симметричность в характеристике ее состояния за сорок дней до родов и в течение сорока дней после (ср. мотив раскрытой могилы), обычно интерпретируемого исследователями как состояние «временной смерти», то тексту младенца присуща зеркальная симметрия и даже инверсия его характеристичных свойств. В первую очередь имеются в виду представления о том, что до рождения, в утробе, ребенок твердый, «костный». О твердости младенца в утробе свидетельствует устойчивый эпитет «костяной», встречающийся в фольклорных текстах, в частности, в загадках о беременности: «За стеной-стеной каравашек костяной (барашек костяной)», «За каменной стеной лежит бубен костяной»; «За мясной стеной лежит огурчик костяной». В заговорах на легкие роды новорожденны метонимически обозначается как «голова костяная» ср.: " Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Матушка река Вага дала мне ключи кьяны, отпирала гору каменную, про пускала голову костяную»; «<...> Бери свои золоты ключи, отмыкай мясну гору, выпускай костяку голову из рабой Божьей»; «Бабушка Саламанея Никитисьна отмыкай кованную коробью, вынимай костяную голову, одну душу спрости, другую выручи». К этому же отдаленно ср. популярный в сказочном фольклоре мотив возрождения из костей.
Твердая субстанция зародыша и — шире — отвердение создание надежной основы как необходимого условия появления человека в завуалированной форме подтверждаются и с другой стороны. Имеются в виду повсеместно распространенные представления о первом зубе младенца как предвестии новой беременности его матери: «Если у родившегося ребенка скоро начинают прорезываться зубы, то это служит верным признаком, что мать его скоро забеременеет»; «Если у новорожденного прорежутся через 3 — 4 месяца зубы — мать его скоро родит еще ребенка, прорежется один зуб — она родит одного, два сразу – двойню». Усиление тождества плода и зуба обнаруживает и дословное совпадение загадок о ребенке в утробе и зубах «За стеной-стеной барашек костяной» — ребенок или зуб. К этому ср. «отмеченность» в сказках зубов как основы за рождения жизни. Народная лексика также намекает на определенную связь зубов с детьми и деторождением; ср., на пример, выражение о зубах — зубаревы дети, термины зубок — подарок новорожденному и, особенно, бабий зуб - в Вятской губ. так называли «большое, но совершенно черное и какое-то дряблое зерно. Некоторые их сушат, мелют и дают потом пить роженицам».
После родов происходит инверсия признаков младенца он становится – «парной», «безкостный». Особенно эффектно превращение «сверхжизнестойкости» недоношенного ребенка, не требующего даже кормления, в зыбкость, ненадежность существования младенца в первые шесть недель после родов. В этом отношении показателен популярный мотив в севернорусских быличках о пребывании новорожденного до сорокового дня в ином мире.
Инверсия является одним из основных концептов феномена рождения человека; она может быть представлена как на акциональном уровне, например в обычае переворачивать во время родов мебель в комнате, переодеваться в одежду противоположного пола, так и — что особенно ценно — на лексическом уровне. Речь здесь идет о довольно многочисленной группе терминов, обозначающих новорожденного или сами роды, которые объединяются единой семантической мотивировкой. В ее основе лежит мотив продвижения — выхода наружу, вовне, на поверхность, своего рода выворачивания: выворотить (Вят.), выгнать (Вят.), выкинуться (Олон.), вынуть (Кар.), выскочить (Пек.), вывалить (Пек.) — родить, родиться; выводок (Сев.рус.), выпороток (Волог.) — новорожденный. К этому же ср.: мездряк — маленький ребенок (Пек., Твер.) и мяздра — внутренняя сторона шкуры.
В знаковой области (семиосфере) рождение может быть представлено как преобразования тайного в явное, скрытого в видимое, которые входят в более общую оппозицию смерть/жизнь. В связи с отмеченными преобразованиями следует указать на возникающие параллели с идеей умирания как исчезновения, конкретнее, — потемнения-помрачения, выпадения из взгляда, из зрения, на что первыми обратили внимание Вяч. В. Иванов и В.Н. Топоров, проанализировав глаголы умирания в индоевропейских языках и предложив глубинные мотивировки их внутренней формы.
Прорыв-продвижение новорожденного из чрева наружу делает семиотически значимой ту грань, которая разделяет внутреннее, «родимое» пространство и внешнее, чужое и роль которой в данном случае играет материнское тело. В этой связи характерно, что тело роженицы нередко уподобляется оболочке, коже, внутри которой находится плод, ср., например, распространенный обычай при трудных родах поить роженицу водой с выползком — змеиной кожей — со словами: «Как змея выползывает из шкуры, так легко родился бы и ребенок», а также фразеологическую «омонимию»: черт лыко дерет – «задирается кожа» и «родовые муки». В своем пределе это движение сопряжено с разрушением разделяющей грани, сами роды описываются как развязывание — уничтожение оболочки. На это указывает семантическая мотивировка ряда обозначений родов, в основе которой лежит идея деструкции материнского тела: распутаться (повеем.), растрястись (Сиб.), разрешиться (из — реш), рассыпаться (повеем.), розсипан (укр.). Мотив развязывания усиливается действиями повивальной бабки с красноречивой мотивировкой: «Бабка расплетает косы у родильницы и растягивает ворох рубахи чтобы внутри все развязалось»; «Повитуха при родах расплетает косы у роженицы, снимает верхнюю одежд развязывает узелки — чтобы развязались роды».
Распад — разрушение тела роженицы, снятие «последних признаков ее принадлежности к сфере культуры» (А. К. Байбурин ) — верхней одежды, обуви, украшений, пояса и даже креста — является внешним выражением «смертного» состояния. Подобная интерпретация достаточно прочно утвердилась в науке и не вызывает возражений. Здесь представляется уместным привести внутренние свидетельства, как наиболее адекватно и тонко отражающие суть происходящего роженицей: «Когда родиха почувствует приближение родов то начинает мучиться, охать и говорить: «Ой, батюшки мои, смерть моя пришла, бежите за бабкой»; «Родильница как перед смертью просит прощенья»; "После родов женщина десять дней в гробу лежит»; ср. также у украинцев: «Перед родами же женщине приснится, что она лежит в гробу». Особенно популярен этот мотив в причитаниях, например: «Спомни, здумай-ко, матушка, как меня-то поносила, хлеба-соли лишиласё, как меня-то породил смертным цясом концялась». Но, пожалуй, наиболее ценны те сообщения, которые переводят ситуацию родов – «смерти» на более высокий уровень и в иное аксиологическое пространство. Речь идет о родах как Божьем прощении роженицы, ср. речения: «непрощеная, не благословленная» — нерожавшая; Бог простит — разрешение от бремени. Поэтому здесь всегда звучит пронзительная искупительная нота, отсылающая к теме обязательности и неизбежности самопожертвования ради новой жизни и, как следствие, выдвигающая на передний план нравственный аспект: «Земля не принимает так, чтобы беременная женщина не разродилась: хоть и схоронят, а женщина разродится»; «Хорошо женщинам, умирающим родами: они непременно попадают в рай»; ср. у украинцев: «Умершая до родов будет мучиться «до страшного суду»; < умрет > вовремя родов — <будет > великомученица».
При этическом осмыслении роды выступают как момент истины, когда на поверхность выходят, становятся явными все прошлые грехи женщины, но и одновременно пишется будущее новорожденного. Об этом говорят народные представления о причинах тяжелых родов: «Если ничего не помогает <при трудных родах>, повитуха спрашивает их, не согрешили ли они под праздник»; «Если родиха не выносит присутствия мужа, значит не верна»; «Если с кем-нибудь в ссоре, <будут> тяжелые роды»; и с другой стороны: «Чем сложнее, богаче событиями жизнь ожидает человека, тем больше времени требуется, чтобы написать ему судьбу, тем дольше мучается мать». Приведенные примеры интересны и тем, что обнаруживают концентрацию, сжатие времени в момент родов, когда прошлое роженицы встречается с будущим младенца. Все выше сказанное свидетельствует, что роды из акта биологического превращаются в акт самопожертвования, т. е. в такую смерть — символическую или реальную, — которая несет в себе залог воздаяния. Это воздаяние выражается в перерождении — духовном и физическом — женщины, роды означают рождение ребенка и роженицы, которое угадывается не только в наличии одинаковых запретов и предписаний по отношению к ним, но и подтверждается на «телесном» уровне. Имеется в виду нарочитая индифферентность отношений повитухи к новорожденному и роженице, проявляющаяся в общей семантике ее действий — формирование облика и ребенка, и матери; ср., например: «Голову, нос, ноги правит бабка и ребенку и родильнице»; особенно это показательно по отношению к женщине: «Вымыв ребенка, бабушка кладет его мать на пол, моет ее и расправляет ей все члены: вытягивает «накося» руку с ногой, разглаживает спину, правит пальцы у рук и у ног, правит голову — путем разглаживания, сдавливания и т.д.»
При единой парадигме преобразований с общим смыслом «творение нового» обнаруживается скрытое различие, обусловленное разной глубиной этих трансформаций: для роженицы это «перерождение» (расчленение и составление) в этом пространственно-временном континууме; для новорожденного — полная смена пространственных и временных характеристик, выражающаяся как в выборе новой точки отсчета времени жизни (точнее — переносе ее с зачатия на рождение), так и в противопоставлении утробного и внешнего пространства; ср. представление о том, что если ребенок в утробе, то его нет «на белом свете». Иными словами, изменения природы младенца стол значительны и масштабны, что можно говорить о превращении в чистом виде. Это превращение показывает, кто на самом деле главный герой родин: сразу после родов на передний план выходит новорожденный, отодвигая в тень свою мать и становясь своего рода фокусом, вбирающим в себя семантику всего обрядового контекста.
/Приводится по изданию: «Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры» / Сост. Е.А. Белоусова; Отв. Ред. С.Ю. Неклюдов. (Серия «Традиция – текст — фольклор») М.: Российск. Гос. Гуманит. Ун-т, 2001./
