Древнеславянское оплакивание покойников

Широко распространенный обычай оплакивать уход из жизни близкого родственника или друга с помощью особых песен-причитаний играл большую роль и в древних восточнославянских погребальных обрядах. Почти повсюду, где идет речь о церемонии погребения — как в более ранних отечественных, так и иностранных источниках — упоминаются плачи. Причем то там, то тут приводятся фрагменты самих плачей по покойнику. При более внимательном рассмотрении можно легко убедиться, что эти фрагменты древних плачей во многом похожи на современные плачи по покойнику, до сих пор встречающиеся в некоторых местностях, и что в современном фольклоре иногда можно отыскать точные соответствия их отдельным чертам и мотивам. На некоторые общие черты, встречающиеся, с одной стороны, в местных источниках (летописи, предания о святых и полемические сочинения), а с другой — в более поздних плачах,; указали Е.Барсов[1] и В.Данилов[2].

Обратимся сначала к местным источникам. Привычное обозначение оплакивания — «плакатися» с предлогом «по» и «над», реже — «рыдати», «карити» («Ипатьевская летопись», 6770), желъти, жалити («Лаврентьевская летопись», 6601), въпити. В более узком значении «причитать» из этих слов употреблялись только слова «плакатися» и «карити».

Оплакивание сопровождало ритуал погребения. Не сообщается, были ли предписаны определенные моменты для ритуального оплакивания. То, что среди прочего оплакивание производилось сразу после наступления смерти, видно из того места в Летописи, где идет речь об ослеплении князя Василия.

Согласно «Житию Александра Невского», народ скорбел о популярном князе в плачах уже до его смерти[3]. С другой стороны, как следует из сообщения об Ольге и из «Стоглава» («Въ Троицкую суботу по селомъ и по погостомъ сходятся мужи и жены нажальникахъ и плачутся по гробомъ съ великимъ кричаньемъ»), причитания исполнялись и позже на могиле.

В дошедших до нас фрагментах плачей обычно выражено стремление показать, как дорог был умерший его близким. Восхваляя заслуги покойного, жалобщик изображает положение лишившихся своего дорогого и всесильнейшего покровителя и защитника как чрезвычайно тяжелое, если не безнадежное. К умершему при этом обращаются как к живому человеку. С большой долей лести ему приписывают только хорошие качества. Сожалеют, что не могут больше лицезреть его красивое лицо и слышать его голос. Часто его уход сравнивают с закатом солнца. Оплакивая смерть князя Мстислава, «лучшие мужи Новгорода», согласно «Ипатьевской летописи», используют следующие слова: «нынъ же, господине, уже к тому не можемъ тебъ узръти, уже бо солнце наше заидены, и во обидъ всимъ остахомъ» (1178). Слова повторяются в 6796 (1288), в сообщении о смерти Владимира Васильевича. В предании о мытарствах Бориса и Глеба, в котором сохранились два христиански окрашенных плача по покойнику, святому Борису, оплакивающему смерть своего отца, среди прочего приписываются следующие слова: «Увы мнъ, свъте очию моею, сияние и заре лица моего, бъздро уности моей, наказание недоразумъния моего... Къ кому прибегну, къ кому възьрю, къде ли насыщюся таковааго благааго учения и наказания разума моего! Увы мни, увы мнъ, како заиде, свъте мой, не сущу ми ту, да быхъ нонъ самъ чьстьное твое тъло своима рукама съпряталъ и гробу предалъ, нъ то ни понесохъ красоты мужьства тъла твоего, ни съподобленъ быхъ цъловати добрлъпныхъ твоихъ съдинъ. Нъ, о блажениче, помяни мя въ покои твоемъ! Сердце ми горить, душа ми съмыслъ съму-щаеть, и не въмь, къ кому обратитися и къ кому сию горькую печаль простерети»[4].

Сравнение с закатом солнца встречаем также в «Лаврентьевской летописи» в сообщении о смерти Василия (6745: «Рыдаху же народа множство правовърныхъ, зряще отца сирымъ и кормителя отходяща, печалнымъ утъшение великое, омрачнымъ звъзду свътоносну зашедшю») и в «Житии Александра Невского». Возвещая народу о смерти победоносного князя, митрополит Кирилл обратился к собравшимся со словами: «Чада моя, разумъйте, яко уже зайде солнце земли Суждальскыа» («Лаврентьевская летопись», 1263).

Названное выше «Житие» содержит также другие фрагменты плача по покойнику. Предстоящая смерть Александра вызвала у народа горькие мысли: «Увы намъ, драгый господине нашъ, уже къ тому не имамь видъти красоты лица твоего, ни сладкыхъ твоихъ словесъ насладитися! Къ кому прибъгнемъ и кто ны ущедрить? Не имуть до чяда оть родителю такова блага прiати, якоже мы отъ тебе въспрiимахомь, сладкiи господине наю!» Сам неизвестный автор так выражает свою боль: «Отца бо человъкъ можеть забыта, а добраго государя не можеть забыта, аще бы живъ съ нимъ во гробъ влъзлъ».

Готовность добровольно последовать за покойником в могилу часто подчеркивается в древних плачах. Так, в упомянутом выше плаче из «Ипатьевской летописи»: «Добро бы ны, господине, с тобою умрети, створшему толикую свободу Новгородьцемь от поганыхъ, якоже и дъдъ твои Всеволодъ свободилъ ны бяше оть всъхъ обидъ. Ты же бяше, господине мои, сему поревновалъ и наслъдилъ путь дъда своего». Эти же выражения повторяются в записях 6796 (1288) г. Ср. также слова Глеба в сказании о Борисе и Глебе: «Увы мнъ, уне бы съ тобою умрети ми, неже уединену и усирену отъ тебе въ семь житии пожити. Нынъ же что сътворю азъ умиленый, очюженый отъ твоея доброты и отъ отца моего мъногааго разума?»

Новая черта — просьба к умершему взять плакальщика с собой — добавляется в одной из более поздних редакций того же предания о святом в так называемой «Летописи Переяславля Суздальского»: «Гдъ ми твоя сладка словеса?.. Ciание свъта моего, зашелъ еси уже. Возми и мене, отче, к собъ, да не оскъврню взраста младеньства моего... Увы мнъ, како заиде свите мои, не видевшу ми приставленiа твоего».

В более коротком плаче по великому князю Изяславу в «Ипатьевской летописи» та же самая мысль выражается несколько иначе: «Вячеславъ же стрыи его наипаче плакася по сыновци своемъ по Изяславе река: «Сыну, то мое было мъсто, но предъ Богомъ нъ что учинити».

Часто встречающийся в записанных позднее восточнославянских плачах мотив призыва к покойнику отряхнуть с себя сон и встать, как нам известно, встречается лишь однажды, а именно в процитированном выше месте «Ипатьевской летописи», где описывается смерть Владимира Васильевича: «Востани оть гроба твоего, о честная главо, востани, отряси сонъ, нъси бо умерлъ, но спишь до обыцаго востания. Востани, неси бо вьмерлъ, нъсть бо ти умерети лъпо, въровавшу въ Христа, всему мiру живодавча, отряси сонъ, возведи очи да видиши, какоя тя чести Господь тамо сподоби и на земли не бес памяти тя оставилъ братомь твоимь Мьстиславомъ. Востани, видь брата твоего, красящаго столь земля твоея. К сему же вижь и благоверную свою княгиню, како благовърье держить по преданью твоему, како поклоняеться имени твоему».

Элементы первоначального народного плача по покойнику трудно различимы под литературно обработанным и христиански окрашенным поверхностным слоем. Летописец или биограф святого, который должен был знать антихристианский характер некоторых народных плачей, разумеется, использовал их с большой осторожностью в своих писаниях. Поэтому в некоторых случаях сходство совсем небольшое, как, например, призыв в приведенном выше плаче взглянуть на скорбящих людей, собравшихся вокруг гроба, а в предании о святых Борисе и Глебе — просьба первого к своему блаженному брату помнить о нем и в потустороннем мире. Для обоих примеров существуют параллели в современных плачах по покойнику. Довольно часто, особенно у украинцев, плакальщик обращается к покойнику с просьбой взглянуть на собравшихся близких[5].

Еще чаще встречается просьба к умершему посещать своих близких, когда он вспомнит о них. В одном плаче из Псковской губернии[6] плакальщица говорит своему умершему мужу: «Не забывай меня, сиротинушку, съ своими белыми лебедушками, что летай-ка ты къ намъ яснымъ соколомъ, что садись-ка ты передъ моимъ окошечкомъ»[7].

Сходство с современной традицией невелико и в тех случаях, где содержание плача составляют восхваления и индивидуальные биографические черты. К приведенным выше примерам добавим еще следующие. В «Ипатьевской летописи» под 6688 г. читаем о смерти князя Романа: «и плакашася по немь вси Смолнянъ поминающе добросердье его до себе, паче же и сыновъ его плакахуся слезами обливающе лице свое... княгини же его беспрестани плакаше предъстоящи у гроба, сице вопиюще: Царю мои благыи, кръпкыи, смиреныи, правдивый, во истину тебе нарчено имя Романъ, всю добродетель сын подобенъ ему; многия досады прия от Смолнянъ, и не виде тя, господине, николи же противу ихъ злу никотораго зла въздающа, но на Бозе вся покладывая провожаше».

Над телом великого князя Андрея Суздальского согласно «Ипатьевской летописи» (6683) произносилось следующее причитание: «Господине мои, како еси не очютилъ скверныхъ и нечестивыхъ пагубо-убииственыихъ ворожьбить своихъ идущихъ к тобъ, или како ся еси не домыслилъ побъдита ихъ иногда побъжая полкы поганыхъ Болгаръ».

В «Лаврентьевской летописи» (6586) о смерти Изяслава есть следующее сообщение: «Ярополкъ же идяше по немъ, плачася съ дружиною своею: Отче, отче мой, что еси пожилъ безъ печали на светъ семъ, многы напасти пршмъ оть людш и оть братья своея!».

Наконец, хотим обратить внимание на некоторые особенности выражения летописца, которые следует отнести к жалобам по покойнику. В сообщении о смерти Владимира под 1015 г. в «Лаврентьевской летописи» читаем следующее: «плакашася по немъ, боляре акы заступьника ихъ земли, убозии акы заступьника и кормителя».

Сходными словами описывает летописец оплакивание и других князей. Так, например, в сообщении о смерти великого князя Константина под 1218 г.: «плакашася по немъ плачемъ вельимъ, боляре яко заступника земли ихъ, слугы такоже яко кормителя и господина, убозiи и черноризци яко утъшенье и одънье наготъ ихъ, и весь сборъ убогыхъ плакахуся вскоръ лишени такого милостивца»[8] До сих пор плакальщик обращается к усопшему, называя его сво-Мм кормильцем, защитником и покровителем[9].

В сообщениях иностранцев, описывавших восточнославянский погребальный ритуал, подобающее внимание уделяется жалобе по покойнику как важной составной части ритуала. Согласно одному английскому наблюдателю, причитание вменялось в обязанность близким, причем погребение считалось тем пышнее, чем больше женщин причитало (Die Religion der Ostslaven)[10]. Там, где женщины из ближайшего семейного окружения и из среды знакомых забыли искусство причитания или не придавали ему должного значения, помогали специально нанятые для этого женщины-плакальщицы. Согласно одному сообщению, церемония причитания не проводилась, если смерть наступала при чрезвычайных обстоятельствах (например, была насильственной) (S. 372, ср. также 5. 374): в похоронной процессии самоубийцу сопровождали «вопящие и с притворными рыданиями плачущие пять женщин»). Мы узнаем также подробности о том, где оплакивали покойника: дома, пока он там находился (S. 349, 359, 365); стоя вокруг тела, на улице по дороге на кладбище (S. 361, 366, 370, 374, 376) и на могиле — либо перед, либо после предания тела земле (S. 356, 359, 365); перед захоронением (S. 366, 374, 376). Кроме того, было принято причитать в дни поминовения и во время традиционных поминок на могилах (S. 359, 365).

По свидетельствам иностранных наблюдателей, причитание обычно сопровождалось громкими воплями и ужасными криками (S. 365, 370, 371, 374, 375). Вопившие вокруг тела женщины-плакальщицы, чьи лица были покрыты холстом, потому что их не разрешалось видеть, выли и кричали, «как волки и собаки» (S. 361) или, как выражается Адам Олеариус, «поднимаются с жестами и причитаниями: то кричат, что есть силы, то замолкают ненадолго, то снова одновременно начинают оплакивать преждевременный уход своего друга» (S. 366). Цель причитаний ясна. Покойному хотели показать, как дорог и незаменим он для близких. В этом смысле особенно характерны выражения боли, призванные ввести покойного в заблуждение. Адольф Люсек видел в Москве женщин, которые бросались в могилы к своим мужьям и — как это часто выражено и в плачах по умершему — были готовы умереть вместе с ними, но оставались там лежать лишь до тех пор, пока труп не начинали засыпать землей; в это мгновение они быстро выскакивали из могилы (S. 374).

В одном из рассказов о русском ритуале погребения И. Стрюйс описывает, как жена выражает свое горе у тела мужа: она делает вид, будто царапает себе лицо; после этого она неистовствует, впадает в отчаяние и представляется тем более печальной, чем меньше нежности она дарила мужу при жизни (S.372). С этой точки зрения некоторые выражения печали, упоминаемые в старых источниках — такие, как расцарапывание лица, вырывание волос, нанесение себе телесных ран, которые подвергаются осуждению моралистами (S.205,207,207, 255: бьются о покойника; S.337 и 342: режут себе руки и лицо), можно объяснить как внешний обычай, в котором меньше выражено состояние души оплакивающего, нежели забота об умиротворении души. Благодаря сильному, преувеличенному выражению печали парящая вокруг тела и все слышащая душа должна быть настроена дружелюбно, и в результате должно быть отведено все исходящее от нее зло. При нарочито громких рыданиях считалось неважным, была ли плакальщица близкой родственницей, или ее наняли специально для этого. Чтобы не быть узнанным находящейся рядом душой, осторожности ради рекомендовалось также закрывать лицо, подобно плакальщицам в похоронных процессиях, описанных Петреюсом (S. 361) и Олеариусом (S. 366).

Причитания, записанные иностранными наблюдателями, во многом расходятся с приведенными выше. Несмотря на это, все их детали находят соответствия в современном фольклоре.

Общий, встречающийся во всех причитаниях вопрос — о причине ухода: Почему ты умер? (S. 349), с вариациями типа «Почему ты уходишь с наших глаз, о любезнейший?»(S. 356); «ах ты, мое сердечко, мой любимый, почему ты меня покинул?» (S. 371); что побудило его поступить так бессердечно? (S. 372) Признайся нам, что смогло тебя подвигнуть на это, если ты покинул не только кроткую сожительницу в браке и милых детей, но еще отказался и от услад сего прекрасного мира, от своего богатства и близких?; (S. 357).

Обычно в качестве причины смерти приводится нужда и недовольство почившего: чего тебе недоставало? (S. 375, 376). При этом плакальщица перечисляет вещи, которых, вероятно, не хватало умершему. Прежде всего, в таких случаях называются бытовые жизненные потребности: нехватка еды, одежды и т.д. (Была ли у него нужда в еде, пище и напитках, одежде и т.п.) (5. 365).

Важное значение также приписывается возможному недовольству покойника женой и семьей. Вероятно, жена не была достаточно молода, хороша, темпераментна, честна, верна, послушна, заботлива (S. 350, 359, 361, 365, 371, 372), возможно, она родила ему некрасивых и неблагочестивых детей(S.371,361). Называются также и слуги (S. 376). К необходимым жизненным потребностям русского человека относился и алкоголь (S. 372, 371). С другой стороны, важно было снискать милость царя (S. 359). На общий вопрос: «Не имел ли ты во всем достатка?» (S. 371,359) в некоторых случаях отвечают утвердительно: «Всякого добра у тебя было; достаточно было у тебя одежды и водки» (S. 371); или: «в доме было вдоволь хлеба, меда, водки и всего остального» (S. 374); или: «перечисляют по порядку все земные блага того, чью смерть они оплакивают, а именно: детей, овец, быков, лошадей, гусей, кур и т.д. Отвечая на отдельные строфs вопят такую похоронную песнь: «Почему же ты умер, имея все это?» «кроткую сожительницу в браке и милых детей» (S. 350).

К тому же жена была красавица и дети замечательные (S. 371, ср. S. 357)? одним словом, жизнь была идеальной, и этот мир с его восхитительными дарами — прекрасен (S. 357). Кроме того, иногда льстиво добавляется, что умерший сам был набожным добрым человеком, так что пусть бы он жил дальше (S. 366). В этих и подобных («или чего ему еще не хватало, что он не захотел жить дольше?» — S. 361) фразах иногда выражено представление, что смерть случилась по воле самого усопшего (поскольку он не захотел больше ждать и отправился в путешествие (S.361); «потому что ты не захотел дольше оставаться с нами» (S. 362). Лишь однажды просматривается смерть не по своей воле («Ты должен был умереть». S. 371). С другой стороны, смерть не кажется причитающему совсем уж неотвратимой: он верит в возможность вернуть умершего к жизни своим плачем: (S. 357) .

Причитающий не хочет верить, что умерший, который теперь умолк, больше ничего не скажет (S. 376). Смерть, сопровождаемая ездой в царство мертвых, сравнивается с путешествием (потому что он больше не хочет ждать, а хочет путешествовать) (S.361). С причитаниями с умершим прощаются (S.361) и желают ему здравствовать в своем новом подземном доме («потому что ты не захотел более оставаться с нами, пусть тебя примет земля и пусть тебе будет хорошо» — S. 362).

Приведенные причитания иностранных авторов в общем и целом коротки и схематичны в сравнении с более поздними записями. В некоторых случаях не исключено и литературное влияние. Напротив, длинно и богато деталями записанное Клоновичем украинское причитание (S. 353), которое занимает особое место среди иностранных материалов. Его народная основа не подлежит сомнению, несмотря на то, что оно содержит индивидуальные поэтические черты и отличается многословием. Встречающиеся в нем народно-поэтические черты четко выделил В.Данилов[11]. Мы хотим привести это причитание полностью:

Увы, ты умер, супруг, ты умер, вернейший супруг,

Ты уйдешь в вечные жилища, чтобы не возвратиться.

" Кому подчинится овдовевший дом? Кому подчинятся мои дети?

Кто будет обрабатывать тучные поля, так как ты умер?

Кто будет пасти скот? Кто достанет мед из улья?

Кто изготовит мои корзины и сыры?

Удивляюсь, почему ты умер, безумец, словно тебе многого не хватает;

А пока ты был жив, жестокий голод не томил тебя.

Блага приносит сад, весьма многие блага приносит поле,

Многие затраты на хозяйство тебе воздаются.

Для работы готовы шеи четырнадцати молодых быков,

Пятьдесят голов свободны от ярма.

На вечернюю дойку приходят двадцать коров,

И столько же отборных голов скота приходит в середине дня.

Также свиная туша свисает с потолка амбара,

Вот, есть в моих корзинках сыр.

Неустанная курица жалобно кудахчет,

Несет яйца, оставляя их на соломенной подстилке.

И капитолийский гусь молча для меня кладет <яйца>

И хитро прячет <их> в своем гнезде.

Наши ульи непрестанно производят приятное жужжанье,

Долбленый улей таит в своих недрах золотистые сокровища.

Увы, ты умер, супруг, ты умер, вернейший супруг,

Ты уйдешь в вечные жилища, чтобы не возвратиться.

Какому мужу подчинится мое сильное тело?

В объятия какого мужа приду, покинутая?

Конечно, я без тебя буду постоянно лить слезы,

Не будет мне, о супруг, без тебя сладко.

Увы мне несчастной, вечный сон сковал твои очи,

Тебе я, несчастная, говорю слова, которые не будут иметь силы.

И теперь прощай, долго спи вечным сном,

Ты глух к моему голосу, сам беспробуден (пер. с лат.).

Остается кратко перечислить встречающиеся в причитании отдельные мотивы и типичные черты, поскольку они нашли подтверждение в более поздних причитаниях; поэтому их следует считать народными и характерными для восточнославянской старины:

1. Умершему, к которому обращаются как к живому, все слышащему человеку, задают вопросы о причине ухода из жизни:

2. Почему он умер?

3. Разве ему не хватало еды, одежды и т.п.?

4. Разве он был недоволен женой или семьей?

5. Разве его мало любили?

6. Умершему льстят: его изображают образцовым человеком, незаменимой опорой семьи.

7. Его уход уподобляется заходу солнца. Его самого называют «солнцем».

8. Жизнь семьи до его смерти была идеальной.

9. Смерть рассматривают как добровольный акт.

10. Из-за смерти близкие попали в отчаянное положение:

11. Что нам делать? Как мы будем без тебя жить?

12. Кто станет делать ту или иную работу?

13. Кто станет кормить нас или детей?

14. Кто станет нас учить уму-разуму?

15. Кто станет о нас заботиться?

16. У кого мы найдем убежище?

17. Нет защитника.

18. Никогда мы тебя не увидим, не услышим твоего голоса.

19. Готовность разделить смерть. Лучше было бы умереть с тобой, чем потерять тебя. Это было мое место.

20. Просьба забрать с собой в могилу.

21. Просьба стряхнуть с себя сон и посмотреть вокруг.

22. Скажи нам хоть слово.

23. Смерть — путешествие в царство мертвых.

24. Могила — новый дом покойника.

25. Прощаются с покойником.

/Приводится по изданию: В.Й. Мансикка. «Религия восточных славян. – М.: ИМЛИ им. А.М.Горького РАН, 2005./

Скан., подготовка — Ставр.