Среди ряда семантических оппозиций, с помощью которых в народной культуре описываются и оцениваются все важнейшие понятия и конкретные реалии окружающего мира (правый-левый, верхний-нижний, светлый-темный, сухой-мокрый, прямой-кривой, быстрый-медленный, новый-старый, молодой-старый, первый-последний и т.п.), особую роль играют базовые концепты культуры, соотносимые с основными антропологическими категориями бытия: счастье-несчастье, здоровье-болезнь, рождение-смерть, жизнь-смерть.
Выделенность признаков «живой» или «мертвый» в народной культуре определяется не только их связью с основными концептуальными категориями человеческого сознания (такими, как начало-конец, человек-нечеловек, душа-тело, свой-чужой, этот свет-«тот свет»), но и тем, что между членами оппозиции живой-мертвый существуют гораздо более сложные и противоречивые внутренние связи, чем во многих других случаях; так, например, достаточно однозначно оцениваются как контрастные и противопоставленные пространственные оппозиции типа: передний-задний, правый-левый, первый-последний, верхний-нижний, восток-запад и ряд других. Сближение крайних полюсов семантической оппозиции живой-мертвый, нечеткость и размытость границ между этими противопоставленными признаками проявляется в мифоритуальной и фольклорной традиции на самых разных уровнях и в самых разных культурных кодах.
Поскольку, по народным воззрениям, жизненный цикл человека не завершается с его смертью, термин душа может относиться как к умершему, так и к живому (ср.: «ни живой души в доме» и «помин по усопшим душам»). Соответственно, в народных мифологических представлениях смерть определяется как «вечная жизнь» или «вечный сон», либо об умершем человеке говорят: «Приказал долго жить». В сербских надгробных надписях фигурируют формулы типа: «Он переселился из временной жизни в вечную». Согласно русским поговоркам: «Родится человек — на смерть, а умирает — на вечный живот». Такое же сближение противопоставленных признаков и понятий можно наблюдать в поговорке: «Промеж жизни и смерти и блошка не проскочет» или в загадке о яйце: «Живое родит мертвое, а мертвое родит живое». Именно яйцо как наиболее загадочный предмет «неживой» природы, содержащий в себе зародыш новой жизни, чаще всего выступает в фольклорных и мифологических мотивах для обозначения то жизни, то смерти. Ср. сказочный мотив спрятанной в яйце «смерти» Кощея Бессмертного. В болгарских и сербских загадках образ наседки, высиживающей яйца, основан на метафоре ожидания такого чудесного события, когда «мертвые» предметы (высиживаемые наседкой яйца) станут живыми существами (цыплятами): «Седи каня, да се кланя, чека мъртви да живею» [Сидит некто, сидит и кланяется, все ждет, когда мертвые станут живыми] или «Седи чаjна на чаjноме граду, чека мртвих с оног света» [Сидит некто на ограде, ждет прихода мертвых с того света]. Вместе с тем, естественно стремление развести эти члены оппозиции жизнь-смерть, что проявляется во многих восточнославянских фразеологических выражениях. Например, «Мертвый живому не товарищ», «Хто вмер — то в ями, а хто живий — то з нами», «Живой из мертвого не родится», «Смерть живота не любит» и т.п. Сам образ смерти и умершего человека может характеризоваться признаками с прямо противоположным значением. Характерно, что в народной терминологии смертного состояния часто используются глаголы движения: ушел, отошел, покинул, выходит в путь, переселяется] а в загадках о смерти встречается мотив «бега» и «погони» — «Кто бежит и кто гонится, два борца борются?» Но наряду с этим, отмеченным для мертвого человека признаком, в народной фразеологии и паремиологии является признак отсутствия движения: ср-выражения, относящиеся к покойнику, — ноги протянул, ручки сложил, глазки встали или поговорки типа: «С руками, с ногами, а c лавки не слезет». В фольклорных похоронных плачах оппозиций движение-неподвижность выступает как принципиально важная для разделения принадлежности человека либо к миру живых, либо к миру мертвых. (…) Согласно мотивам похоронных плачей, наиболее заметным (наблюдаемым со стороны живых людей) признаком смерти является отсутствие движения и дыхания: дышал — стал бездыханным, был зрячим — стал слепым, мог говорить — стал безмолвным, был подвижным — стал неподвижным. Кроме того, сближение контрастных значений (по отношению к семантической паре противопоставлений жизнь-смерть) можно наблюдать в текстовых проявлениях оппозиции сухой-мокрый. С одной стороны, широко известны сравнения умершего с сухим деревом: например, в русской загадке о покойнике «Сухо дерево везут» или в белорусском проклятье, содержащем пожелание смерти: «Лезь ты на сухi лес!». С другой стороны, мотивы «воды» и «мокрого» часто употребляются в значении смерти, ср. белорусские проклятья: «Вада тебя забери!» или «Каб цябе намачыло да не высушило!» Соответственно, в паре признаков живой-мертвый свойством «живого» и «здорового» выступает то сырой, влажный, зеленый (по сравнению с сухим, увядшим растением), то сухой (по сравнению с мокрым, заболоченным, топким земным участком). Ср., например, широко распространенный у славян запрет погонять скот сухой веткой с увядшей листвой: «Трэба бита овец сирим зеленим прутом, не мож — сухим, голим, бо може всохнуть вiвцi»; «Тулько зеленим, iз листьом, шчоб было тушне ягня, а уд сухого — буде худе». Положительная магия в этом случае зиждется на контакте со свежим, зеленым, живым, густым, а негативная — на признаках сухой, голый, Увядший, мертвый. Достаточно прозрачной оказывается подобная символика в гаданиях по зелени, где признаки «свежий»-«увядший» соотносятся с прогнозом «жизни»-«смерти» для гадающего. Вместе с тем, земная твердь (сухая почва)- это мир обитания человека, а водная стихия — вход в подземный мир. Такие «плавающие» (и прямо противоположные) смыслы отмечаются в оппозиции сухой-мокрый, реализуемой в текстах, обозначающих жизнь-смерть. Нечто подобное происходит с оппозицией верх-низ: с одной стороны, смерть обозначается как «уход вниз» (ср. рус. пермск. выражение уйти книзу 'умереть' или укр. пойти до чорноi землi), а с другой — как «движение вверх» (ср. рус. арханг. на гору собирается 'об умирающем или отправиться на горку 'умереть', а также белорусские проклятья «Каб цябе панясло наверх дзерава», «Каб ты пайшоу да тары з дымам»).
В специальной литературе уже многократно отмечалась значительная степень табуированности лексики, связанной со смертью, т.е. для народного сознания характерно стремление избегать прямого называния всего, что так или иначе связано с областью смерти. Однако в семантической оппозиции жизнь-смерть именно второй элемент оказывается со всей очевидностью более значимым и эксплицированным во многих культурных текстах. На это обратили внимание Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров. Характеризуя оппозицию жизнь-смерть, они писали: «<В ней> происходит перенос центра тяжести на второй член противопоставления, что проявляется в большем разнообразии его воплощений и в большей актуализации их». Это может быть подтверждено фактом чрезвычайно активного использования определений мертвый, смертный, навский в славянской народной терминологии календарных дат и праздников, тогда как признак живой в этой системе названий практически полностью отсутствует. Ср. полес. Мертва неделя. Мертвый день. Трийца мэрлых, Мэтрвых Великодне, Навський четверг', серб. Мртвен дан, болг. Смъртна събота, Мъртав. Великден, Стари мъртеи; (…) и др. Вместе с тем, хотелось бы отметить редкий случай противопоставления живой-мертвый в белорусских названиях двух соседних дней (понедельника и вторника Фоминой недели): «Всякие овощные высадки лучше всего сажать у живую Радыницу, каковым днем считается понедельник Фоминой недели, и воздерживаться от посадки их у мертвую Радыницу».
Значительно богаче и многообразнее разработана символика смерти (по сравнению с символикой жизни) в народных снотолкованиях. В приложении к монографии польской исследовательнииы Ст. Небжеговской «Польский народный сонник» содержится Словарь символов снотолкований, который включает всего около 700 знаков (образов сновидений); из них почти 300 символизируют 'смерть' или ее приближение (тяжелая болезнь). А для обозначения понятий 'жизни', или 'живого', используется всего 11 знаков (образов сновидений), причем почти все они не являются специфическими, характеризующими только понятие жизни. Лишь один знак из этого списка (восходящее солнце) устойчиво ассоциируется с 'долгой жизнью', остальные мотивы и образы (напр.: рыба, камень, хлеб, злаки, пчелы, зелень, цветы, подниматься в гору, строить дом и т.п.) оказываются достаточно многозначными, т.е. могут обозначать самые разные прогностические события. Интересно, что для негативных или позитивных толкований образов сна решающими часто оказываются не столько сами предметы и реалии, сколько их признаки. Так, для обозначения болезни и смерти решающими являются следующие признаки: грязный, темный, серый, белый, черный, старый, новый, сухой, мокрый, худой, голый, мертвый, сладкий, цветущий, увядший, свадебный, поломанный, провалившийся, земляной, кладбищенский, церковный, полотняный и ряд других.
Что касается признака живой, то более определенно и наглядно он проявляется в народной терминологии, обозначающей предметы и субстанции ритуально-магической сферы. В частности, термин живой довольно часто встречается при обозначении каких-либо ритуально значимых предметов, однако здесь он не противопоставляется признаку мертвый, а имеет в каждом конкретном случае какие-то дополнительные (кроме значения живой) смысловые оттенки. Например, по сербским поверьям, в жертву духам следует приносить 'живое мясо' (живо месо), т.е. сырое, не прошедшее кулинарной обработки; на месте, где лежал покойник, после выноса гроба разбивали «живое яйцо», т. е. невареное. В этих контекстах актуализируется оппозиция сырой-вареный как одна из характеристик, имеющих отношение к категориям «жизнь» и «смерть». На живую нитку принято было шить одежду для умершего; в этом устойчивом выражении проявляется такая семантическая оппозиция, как непрочная (неокончательная)-прочная, вечная Широко распространены у всех славян представления об особых очистительных и магических свойствах «живого» огня, т.е. полученого способом трения (ср. варианты его названий: рус. живой огонь; Карпат, жива ватра: (…) Живой и новый (в значении — 'ритуально чистый') здесь противопоставлены старому и нечистому. Белорусы приравнивали к живому и чистому также огонь от молнии и старались сохранить его для лечебных целей. Но и другие свойства пламени (красный цвет, тепло, движение) осмысляются в мифопоэтической символике как нечто живое, противопоставленное мертвому. Ср. рус. выражение разживлять огонь 'разводить', 'раздувать затухшие угли'. На Русском Севере (в говорах населения, проживающего по р. Вашке) глагол 'запушиться' означает 'умереть'.
Особое место в этом ряду занимает оппозиция «живая вода-мертвая вода». В сказочных мотивах та и другая используется в качестве оживляющей (при действиях с умершим). По наблюдениям фольклористов, «мертвая вода», как правило, используется сказочными героями для того, чтобы разрубленное тело человека стало целым, и такая вода определяется в сказочных сюжетах как «целющая» (т.е. исцеляющая); ср. пример из русской сказки: «Тут Иван солдатский сын вынул из седла два пузырька с водою целющею и живущею; взбрызнул брата целющей водою — плоть-мясо срастается; взбрызнул живущею водою — царевич встал и говорит: "Ах, как же я долго спал!"». «На основании сказочных текстов, — как об этом пишут Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, — можно с достоверностью заключить, что одна вода, мертвая, или целющая, применяется, во-первых, по отношению к мертвому и, во-вторых, для возвращения его телу целости, тогда как другая вода, живая, или живущая, применяется к мертвецу, чье тело уже стало целым, для превращения его в живого человека». Если я не ошибаюсь, нет ни одного фольклорного свидетельства, чтобы с помощью «мертвой воды» можно было бы умертвить сказочного противника, хотя при использовании так называемой «мертвой», или «слабой», воды можно его ослабить, сделать немощным. Такой парадокс, что и «мертвая» и «живая» вода наделяются исцеляющими и оживляющими способностями, характерен для сюжетов волшебных сказок. Что же касается ритуально-магической практики, то «мертвой» обычно называлась, во-первых, такая вода, которая осталась в доме в момент смерти родственника (ср. болг. мъртвешка вода) и которую спешили вылить изо всех сосудов, чтобы никто из живых ее не отпил; во-вторых, вода, которой обмывали покойника и которая считалась чрезвычайно опасной для людей (ее следовало выливать в глухие места, где не ступает нога человека и домашнего скота); в третьих, как мертвая определялась природная стоячая вода (ср.: пол. martwica 'неподвижная, стоячая вода'), соответственно, «живой» считалась проточная — текущая, чистая, прозрачная вода. В севернорусских гаданиях подвижная, играющая бликами вода называлась живая вода и предвещала жизнь, а неподвижная и не дающая световой игры — мертвая вода, которая сулила гадавшему смерть. В народной топонимии такое свойство ключей и источников, как подвижность проточной воды, текущей, «живой», чистой и т.п. служило основанием для причисления гидрообъектов к категории «святых» локусов, поскольку само движение служит, по народным представлениям, приметой жизни в противоположность неподвижности как характерному признаку смерти. Таким образом, в качестве наиболее типичных оппозиций, конкретизирующих смысловое поле категорий «живой» и «мертвый», выступают следующие признаки: белый-черный, светлый-темный, сухой-мокрый, сырой-сухой, чистый-нечистый, новый-старый, сырой-вареный, свежий-увядший, прозрачный-мутный, стоячий-подвижный и т.п. Еще более сложными и противоречивыми оказываются связи между категориями «живой» и «мертвый» в применении к человеку. По общераспространенным представлениям, принципиальным отличием живого от мертвого является наличие или отсутствие в человеке души. Понимание смерти как акта отделения души от тела проявляется во многих народных выражениях типа: рус. отдать душу, испустить дух', белор. душа выходит', серб, издахнути душу, раздвоjити се са душом, испадне душа', болг. бране душа и т.п. Однако при всей определенности этого противопоставления (т.е. наличия или отсутствия души в теле человека) отличие живого человека от мертвого в народных верованиях выглядит не столь однозначно и ясно. Имеются в виду, прежде всего, широко представленные во всех славянских традициях поверья об оживших мертвецах (упырях), которые якобы способны «ходить» после смерти: они навещают своих близких родственников или соседей, пьют кровь людей, пытаются увести за собой своих избранников, по которым тоскуют в загробном мире. Насколько зыбкой представляется граница между умершим и живым, хорошо видно на Римере южнославянских рассказов о вампире. Считалось, что если покойник начинал «ходить» сразу после похорон, то он появлялся в виде тени или привидения (болгары называли такого духа млад вампир или неукрепналият вампир, т.е. 'не окрепший'). В том случае, если людям не удавалось его выследить и обезвредить, на втором этапе своих «хождений» (в течение сорока дней после смерти) он принимал вид раздутого мешка, наполненного кровью, а через год восстанавливался уже и его скелет (вампирът ев вкостява), так что покойник становился полностью похожим на человека. Он мог заново жениться, иметь детей, заниматься ремеслом или торговлей. По сербским верованиям, вампир может жить в своей второй жизни до ста и более лет; рассказывали, что он живет до тех пор, пока его не распознают и не убьют особые «знающие» люди. Причиной «оживления» покойника считался факт вселения в труп души самого умершего, либо чьей-то бесприютно блуждающей в земном пространстве чужой души, либо злого духа, черта. Согласно поверьям населения Боснии и Герцеговины, умершие грешники — чьи души не могут перейти на «тот свет», и те, кого не принимает земля, — имеют обыкновение возвращаться на место своего захоронения и стараются войти в погребенное тело, в результате чего оно поднимается из гроба и начинает «ходить». При другом способе «оживления» покойник старается напитаться кровью живых людей, которая — по народным представлениям — и есть средоточие жизненной силы, или обиталище души. Так, сказочный герой Михаил Потык воскрешает свою умершую жену тем, что мажет ее кровью убитой змеи. Наконец, третьей причиной «хождений» умершего могло быть его прижизненное двоедушие, т.е. живой человек якобы имел две души, а в момент смерти одна из них покинула тело, тогда как другая осталась на месте и вынуждает покойника появляться среди живых. По карпатским верованиям, после смерти двоедушника его вторая душа не умирает, поэтому половина тела умершего человека остается живой, а вторая — мертвой; и соответственно, одна половина лица румяная, а другая — синяя. Постепенно от выпитой у живых людей крови вторая (нечистая) душа двоедушника накапливает жизненную силу, и он материализуется. При всех этих, отмеченных выше, особенностях смешения признаков живой-мертвый в народной культуре, безусловно, осознавалась потусторонняя, нечеловеческая природа «оживших» умерших, несмотря на присущие им внешние свойства обычного живого человека; поэтому, осознавая исходящую от них опасность и вредоносность, люди стремились их распознать и «убить», сжечь, обезвредить. А после этого магического акта «ходячие» покойники вторично уже как будто не воскресали.
Если рассмотренная группа мифологических персонажей может быть классифицирована как мертвые в роли живых, то особенно интересны для избранной темы народные представления о группе реальных людей, определяемых как живые в роли умерших. В качестве примера приведем славянские поверья о женщинах или девушках, ставших избранницами мифического змея-любовника. В болгарских суеверных рассказах их называли змейнича-вите, змеевитата девойка и характеризовали как людей странного поведения: неразговорчивых, нелюдимых, замкнутых, сторонящихся многолюдных собраний и увеселений. Считалось, что такие женщины выглядят бледными, небрежными в одежде, неумытыми, непричесанными, безучастными ко всему происходящему. В Пиринском крае их называли «живая умершая» (жива умряла). Во время грозы — именно тогда, когда их посещал змей, — такие женщины якобы спали непробудным, мертвым сном. В народе верили, что змей-любовник запрещал своей избраннице участвовать в праздничных хороводах, посещать молодежные посиделки и супрядки, ходить за водой, ткать и прясть, вить обрядовые венки, носить на одежде «китки» (цветочные букетики-обереги), расчесываться, выходить замуж и т.п. Односельчане узнавали избранниц змея по тому, что они слишком молчаливы, неразговорчивы, либо, наоборот, постоянно разговаривают сами с собой, тоскуют, чахнут, часто плачут, отказываются выходить замуж. В случае смерти таких девушек — избранниц змея — люди говорили, что это змей забрал их к себе. Таким образом, в южнославянских поверьях о «живых умерших» отражаются мифологические представления о том, что из-за контактов с потусторонними существами люди постепенно утрачивали признаки живого существа (вели малоподвижный образ жизни, не разговаривали с близкими, не общались со сверстниками, не выполняли привычных обрядовых и социальных функций и т.п.). По видимому, душу девушки-избранницы змей похищал задолго до ее взросления; об этом свидетельствуют болгарские поверья о змее, который может полюбить девочку, родившуюся в один с ним день либо такую из девушек, чей взгляд встретился со взглядом змея. По данным южнославянской мифологии, рождение в одно и тоже время порождает зависимость между душами двух людей-однодневников; соответственно, показательны народные представления о том что взглядом можно отобрать у человека часть его здоровья, удачи души. Отмеченный выше показатель наличия или отсутствия в человеке души (как признак «живого» или «мертвого») оказывается актуальным и при определении живой и мертвой воды, а также «живых» и безжизненных растений; ср. польское свидетельство: «Стоячая вода — это как бы вода без души, тогда как плывущая - это и есть живая вода». Второй интересный пример, зафиксированный польским этнографом К. Мошиньским, касается растений: в ответ на вопрос собирателя о том, где размещается в человеке его душа, житель Закопаного неожиданно сказал: «И овес, и пшеница, и все яровые тоже имеют душу. Из пустой шелухи ведь ничего т вырастет, а только из души. Когда растение увядает, то в нем уже нет души. — А когда скосят колосья и соберут зерно? - Ну, так ведь в этом зерне и есть душа». Интересно, что такие свойства дрожжевого теста, как способность «расти» (подходить), служили основой для определения его как «живого» теста. А в болгарских наименованиях только что выпеченного теплого хлеба — называемого в р-не Михайловграда душа, душичка — отразились народные представления о том, что неостывший хлеб из кислого теста имеет душу, поэтому к нему нельзя прикасаться, пока он не остынет и «пока душа не уйдет обратно в поле».
Таким образом, в народной мифологии одушевлялись, прежде всего, те предметы (вещества и субстанции), которые были способны двигаться, шевелиться, расти, светиться огнем, сохранять тепло и т.п., либо такие предметы, в которые вселялись духи. Например колесо, самостоятельно катящееся по дороге, — это устойчивый облик ведьмы-оборотня, принявшей вид предмета.
условность границы между живыми и мертвыми людьми связана с тем, что в народных представлениях исключительно сильна память о том, что мертвые родственники когда-то были живыми и что между населяющими этот свет и «тот свет» постоянно сохраняются ритуальные контакты. Эта идея об уравнивании судьбы живых и мертвых часто проявляется как в надгробных надписях, так и в заговорных формулах. Ср. сербский магический приговор, призванный обезвредить «ходячего» покойника: «Мои умершие! Да простит вас Бог! И вы были, как мы, и мы будем, как вы. Не являйтесь к нам, потому что мы сами к вам придем». Соответственно, сходство некоторых обрядов похоронного и родильного цикла тоже подтверждает факт сближения признаков живой (новорожденный) — мертвый (умерший). По сербским обычаям, только что родившегося ребенка (равно как и только что скончавшегося человека) необходимо на мгновение положить на землю, так как «после смерти душа умершего уходит в землю, а после родов душа предка из земли переходит в ребенка».
Таким образом, оппозиция живой-мертвый оказывается в народной культуре, с одной стороны, принципиально важной, существенной, наиболее противопоставленной и контрастной, а с другой — граница между крайними элементами оппозиции выглядит на удивление размытой, неопределенной, зыбкой, что позволяет говорить о сближении (или даже — неразличении) понятий «жизнь» и «смерть». И это является свойством самой мифологической картины мира, отражающей амбивалентные оценки, казалось бы, непримиримых, противоположных категорий культуры.
/Приводится по изданию: Виноградова Л.Н. «Оппозиция «живой-мёртвый» в фольклоре и народной культуре славян» / «Семантика традиционной культуры» // «Славянская Традиционная Культура и современный мир. Сб. материалов научной конференции. Вып.8. – М., Государственный республиканский центр русского фольклора, 2005./
