Беседа с Евгением Харитоновым.
Снег бывает очень красив. Задувает с козырька платформы, и кружит за грязными разводами окон. Ветер словно снимает самое чистое, поверхностное напыление небесного холода и малой рассыпчатой вьюгой окружает вагон. Когда по обе стороны на время расступаются стены, и поезд идёт по открытой местности, я вижу сухой, бугрящийся, напоминающий скальный массив чёрный снег меж рельс соседнего пути.
Снег бывает очень страшен. Пейзаж, окружающий почти всякое путешествие на электричке по московской области, безвиден и пуст, и вероятно по этой причине столь осмысленен. Вот проплыла явно дореволюционная станционная постройка, под которой замер советский вагон из тяжёлого металла. Вырастающие из-под него рельсы, отыскивающие путь в черном снегу, уходят параллельно пути моего движения, и скрываются за бетонным забором. На его ребристой поверхности, в чёрно-жёлто-белом обводе написано что-то, что не успеваю прочитать. Пройдет минут двадцать, и я даже не буду уверен, что граффити действительно было, а не пришло из памяти какой-то другой поездки. Уж слишком многословен этот придорожный вид, не имеющий за своею пустотой остатка, за который мог бы зацепиться взгляд на мгновение дольше мига. Но, так или иначе – это скользящая фотография самой нашей истории, всего что происходило и что было привнесено странной памятью, которая сама о себе не помнит, что же из этого бриколажа на самом деле некогда стояло перед глазами.
«Серпухов – город, где сошлись эпохи», – встречает громкоговоритель на привокзальной улице. С Евгением Харитоновым мы договорились встретиться на площади Ленина. Если честно я обнаружил что-то ироничное в таком назначении. Изначально, ещё на этапе подготовки к поездке, я выбрал подход раскрытия мысли собеседника через её взаимодействие с местностью. Это всегда добавляет неожиданные оттенки и смыслы, придаёт сказанному пространственный контекст, разворачивая сюжет диалога в отзывчивой к слову окружающей действительности. Но, разумеется, место должно быть близко говорящему. Евгений же, как выяснилось, не располагает такими привязанностями. Весь его скарб умещается в три сумки, а пути и дороги под ногами тянутся через всю нашу необъятную, для которой мы по сей день не нашли общий аршин меры. Ещё в переписке он заверил, что место, откуда его вдохновение черпает силы и отражения прозрений бытия, лежит по другой берег рационализма. Возможно, конечно рационализм здесь и не самое подходящее слово, но подходя к этому серьезно, я всё пристальнее вглядываюсь в высокий сугроб по тот берег дороги, ведущей временами мягко подпрыгивающую маршрутку к площади Ленина. Серпухов так Серпухов, с чего его считать ненадёжным рассказчиком, несмотря на отсутствие особой, сокровенной связи с Евгением? В любом случае сегодня их творчество будет совместным.
– Много площадей Ленина вы видели в своей жизни?
Мы стоим на площади у памятника князю Святославу Храброму, установленному в День народного единства 2014 года. Тогда это должен был быть знак дружбы и памяти о братстве между двумя близкими славянскими народами. Но прошло восемь лет, и в день, когда мы встретились близ памятника, по обе стороны границы только и говорят о войне. Евгений носит аккуратную бороду, на вид он свеж и полон сил, одет в куртку хищного вида, которые выбирают любители лыжных путешествий и уличных драк. В целом именно так я и представлял современного языческого теолога.
– Достаточно повидал. Переездов очень много было, мой отец военный. Мы постоянно ездили из города в город. Так что площадей пять точно помню. Это в сознательном возрасте, уж не знаю, сколько их в детстве было. А так в России я много где бывал, кроме Сибири, Мурманска, Барнаула, крайних точек. И это опять же, из того что помню. В детстве мы очень много ездили.
Я удивился, ибо сам не мог похвастаться богатой географией путешествий, но помнил примерно столько же площадей Ленина, может даже чуть больше. В конечном итоге, они видимо особо не запоминаются.
– А здесь, в Серпухове, какими судьбами?
– По работе приехал, из Краснодара.
– При этом город вас к себе не привязывает? Есть ли в этом некие дополнительные смыслы?
– Да, мы говорим о варианте личного опыта язычества. Мой опыт апофатического богословия, рассуждающего о божественном без свойств, предикатов и привязок, в том числе и в жизненной практике, на символическом уровне взаимодействия с местом, есть, прежде всего, способ самому прожить такое понимание божественного.
– Чем в таком случае не является место?
– Это не мой дом.
– Дом не вокруг, он там, откуда мы пришли или куда идём, понимаю. А между всем – дорога. Расскажите про ваш языческий путь.
– Судьба – качели, и это одна из историй качельного движения из огня да в полымя. Наверно стоит начать с того, что внутри себя я всегда чувствовал необходимость в движении. Наверно одна из самых первых практик была у меня ещё в детском саду. Помните такое явление в распорядке – дневной сон? Не спать нельзя, а мне не очень-то хотелось. Приходилось притворяться. Когда притворяешься спящим, невольно начинаешь думать, прокручивать какие-то мысли, обращаться к самому себе. Не могу сказать или вспомнить что-то конкретное, но думаю, что привычка себя спрашивать о чем-то исходит оттуда. Опознание самого себя со временем более или менее оформилось в христианскую религиозную догматику, привитую бабушкой. Мы ходили в церковь регулярно, на субботнюю, воскресную. До двадцати одного года я считал себя христианином. Но потом были шесть лет жизни на Кавказе, в которые меня заинтересовал ислам. Это совпадает с началом моего интереса к изучению религий вообще, ведь на первых парах были интересны, прежде всего, сходства и различия христианства и ислама. Никогда не боюсь говорить – да, я был мусульманином, совершал намаз, равно как и до этого ходил на богослужения в церкви. Это шаги на пути духовного поиска, которым я шел наощупь. Пробовал одно, другое, что-то отвечало на вопросы, что-то оставалось молчаливым. Тогда я жил во Владикавказе и общался с местными жителями. В Осетии сохранилось интересное двоеверие, по большей части с уклоном в язычество. Я мог наблюдать это, ходить на праздники, на особые сборища, посещать их святые места, слышать, как осетинская мифология просачивается в разговорную речь и небольшие ежедневные ритуалы. И тогда-то мне и стало интересно – вот, сколько всего от предков есть у них, а что же есть у нас? Начал изучать, первое, что тогда попалось – нью-эйджерский инглиизм. Даже просмотрел все лекции Омского Асгардского училища, – смеется, – было и такое. Но что-то во всем этом не состыковывалось. Теперь я могу сказать, в чем была проблема – нет трансцендентного движения. Но тогда я ещё не мог этого в полной мере осознать. Вскоре в моей жизни появились две книги Велеслава, «Духовное самопознание» и «Духовное самосовершенствование». Они просто раскрыли глаза, прочитанное глубоко тронуло меня, и с того момента возникло понимание адекватного язычества, то есть чего-то основанного на мистико-философских или народных концепциях имеющих отношение к реальной традиции, а не современному мифотворчеству. В такую традицию я и начал входить и так начался мой путь. Дальше был культ Перуна, Учение Великой Нави, неоплатоники, русская религиозная философия, вопросы о преодолении метафизики, апофатическое богословие. Со временем накопилось и большое количество точек расхождения с учением Велеслава, что не отменяет всего, в чем я с ним согласен, но нужно идти дальше и разрабатывать свои идеи.
За разговором обо всем этом, мы оставили площадь, и зашли в кафе. Здесь ещё осталось немало от предновогоднего, праздничного оформления, во всем кроме отсутствия публики днём в воскресенье. Мы говорим за крайним столом подле окна, за которым клонится к световой середине белый январский день. Пока история Евгения звучит, меня всё больше сбивает с толка контрапункт, вызываемый незатейливой музыкой, призванной развеивать скуку одинокого посетителя. Вот может быть самый наглядный и примитивный пример несоответствия окружающей действительности сущностям, встречающимся в языческой речи.
После недолго молчания, я спрашиваю: «Смотрю вокруг и вопрос, поднятый в самом заглавии одной из статей прошлого альманаха, приходит на ум – может ли язычество сегодня в России быть адекватным?»
– Может, вопрос только заключается в том – когда, наконец, сможет. Временной фактор основополагающий, от него и стоит ставить вопрос. Какое-то время язычество в России, начиная от Доброслава, большинство работ которого уже запрещены, проходило этапы развития от варианта борьбы с системой и властью, с уклоном в анархо-национализм, эти идеи всё еще популярны в определенных кругах, но сам этап уже пройден. Впрочем, от Доброслава как фигуры времени мы не открещиваемся, всё же он сделал первоначальный толчок, забросил камень в темноту. Но это был политический инструмент. Дальнейшее развитие уже было направлено на теологию, в некотором смысле перерастая политику. Возникло пространство свободомыслия, в котором люди отвечали житейски на, в своей сути теологические вопросы о природе богов, мира и их самих. Собственно горя, проживание мифа ими рационально обрабатывалось без опоры на философско-теологические построения. Отсюда следующий этап развития язычества, который мы переживаем прямо сейчас – оно ударяется в науку. Потребовались эмпирически наблюдаемые данные, которые могут подтвердить историческую основу веры, а вопросы теологии отошли на задний план, а иногда и вовсе она высмеивается как метод сторонниками научно-исторического подхода. Дескать, теологические аргументы не имеют отношения к язычеству. Мне же кажется, что необходимо вернуться именно к непосредственному проживанию мифа и его интерпретации, и не останавливаться лишь на поисках ответов в археологии, истории и этнографии. Это важная составляющая, но она даёт лишь осколки мифа, которые мы хоть и способны воспринять и тем или иным способом пережить, но это переживание будет иным, как раз-таки неадекватным истории и контексту. Мы не можем точно ответить как тот или иной осколок мифа мыслился нашими предками, ибо это вопросы утерянного мировоззрения.
– Ментальной археологии у нас и правда, нет. По крайней мере, в том виде, в котором она бы была способна решить эту проблему. Но если существует запрос на осязаемые вещи, на которые можно указать, которые можно сделать предметом коммуникации, не значит ли это, что на следующем витке развития русского язычества, нас может ожидать взрыв прозы? Не важно, художественной ли, или мемуарной, просто, если, как вы сказали, уже был этап концентрации на житейском истолковании, то он может вернуться вновь, уже в виде поиска основы в повседневном переживании, которое честнее и логичнее всего оформить в виде, в аристотелевском значении, художественного исследования. То есть, к примеру, литературы. Насколько реальна такая перспектива?
– Я скажу, что это было бы очень хорошо, поскольку мифопоэтика, как мне кажется, является основным способом переживания мифа. Но, к сожалению, многие пока боятся открыть свое переживание, потому что опять же, есть определенные научные догматы и культура материального подтверждения. Всё это не имеет отношения к теологии. Те, кто говорят о мифопоэтике, кто хотят с её помощью переживать или истолковывать миф, не могут пользоваться такими инструментами, здесь как раз и необходимо применение языческой теологии.
– А что собой представляет этот, как должно быть сказали бы лет сто назад, вульгарно-археологический подход? Мне видится здесь что-то от карго-культа.
– Сам по себе, как мне кажется, нет, но то, что из него вытекает – вполне. Дело в том, что сам этот способ ничего плохого в себе не содержит, он необходим в принципе. А вот мысли и идеи, следствия которые здесь возникают и присовокупляются к мировоззрению, а мы ведь говорим о язычестве целокупно, здесь важно не только писать статьи и возводить концепты, расписывая, на чем всё это основано, а также проживать и перепроживать. Соответственно материалистическое мышление призывает карго-культ. И в опоре ЛЭП просыпается великан, и современная наука является неотъемлемой частью материалистического мировоззрения, но сама по себе, как инструмент, она не плохая. Поэтому тут я придерживаюсь того же мнения что Александр Гельевич – если бы у нас была не философия атомизма развита, а платонизм, то у нас была бы другая наука, платоническая, но её нет, а за неимением будем использовать что есть. Вопрос снова заставляет нас посмотреть на пути, которые есть у современного язычества.
Разговор ушел на улицу. Площадь Ленина представляла собой квадрат, с практически идеальным соотношением сторон двести на двести метров, со статуей вождя пролетариев в центре, перед гостиным двором. На плане города этот квадрат своими углами ориентирован почти прямо по четырем сторонам света. Близ вершины каждого из углов площади, кроме её восточного угла, есть памятник. На западе Святослав, на севере Камень на месте Храма Александра Невского, на юге свел руки за железной спиной Столыпин в фуражке, он стоит на фоне десятка машин вневедомственной охраны, дремлющих на рыхловатом снегу у здания через дорогу. Только на востоке ничего, кроме голубого здания с колоннами. По крайней мере, чтобы увидеть здесь памятник, нужно очень постараться, ведь ни Яндекс, ни Гугл даже не отображают адрес этого строения, словно это безымянная точка на площади, для которой единственное именование найдется лишь на языке координатной плоскости. Евгений продолжал:
– Намечаются два основных пути: материалистический и идеалистический. Старый спор снова в деле, да. Как мы уже установили, карго-культ это не про изучение религий предков с использованием современной науки, но про проживание их мифа на основе данных этих исследований. Когда проживание мифа завязывается на плодах прогресса, на появлении материальных объектов и их увязывании с божественным, тогда и происходит отказ от вертикали Духа – познания собственного «Я».
– Что же тогда, актуальное язычество тоже не свободно от болезней своего времени и претерпевает над собой господство математики и физики?
– Можно и так сказать, но называть это проблемой сложно, ведь я вижу, люди пытаются от этого отойти. Активность за пределами, видимой в интернете прослойки язычников, в глубинных слоях народа, уже приводит к выстраиванию своего понимания язычества, его выражению в практике и манифестации в жизни. Многие люди не согласны с таким сугубо материалистическим подходом, они вопрошают через себя, признают вертикаль Духа. Вопрос понимания, теологического обоснования их опыта, это уже второй вопрос, но сам факт, что трансцендентную вертикаль Духа признаёт больше людей, чем тех, кто её отбрасывает, не вызывает сомнений.
Аллея вела к Столыпину, а наши темы для разговора никак не могли войти в общий ритм с окружением. Я поделился с Евгением очевиднейшим наблюдением об эклектичности окружающего пейзажа и, пытаясь услышать настроение нового поворота разговора, продолжал осматриваться кругом. Евгений, видимо наслаждаясь тишиной, наконец, поблагодарил, что в тезисном списке широких и очень примерных тем нашей будущей беседы, не было ни слова о богах интернета и таргетированной рекламы. Замечу, что хоть сами по себе такие разговоры зачастую не имеют смысла, и связаны с языческой тематикой лишь постольку поскольку, но некоторые ожидаемые в них ходы рассуждений – к примеру, о сборке мифа из подручных материалов, и том, насколько причудливые формы подобная сборка может приобретать, такие и многие другие ходы кажутся мне занятными. Эта мысль вела к некому карикатурному пассажу в стиле Делёза, но я не успел довести её до необходимой комичности, и тогда мы снова заговорили про апофатику:
– Язычество проживается, и вообще, должно проживаться лично. Я в своем проживании иду через апофатику, через путь левой руки. В славянской языческой традиции сформировались такие понятия как шуйный и десной пути, сформулированные Велеславом. Иными словами пути правой и левой руки. Такие темные теоретики как тот же упомянутый Делёз, могут представлять интерес, но подходить к ним следует с необходимыми изяществом и осторожностью.
Памятник с какой-то сосредоточенной, подчеркнуто сдержанной обреченностью смотрел в заснеженный сквер перед собой, на площади имени своего врага. Сам Ленин в статье для Социал-демократа в 1911 году писал о предрешённой судьбе Столыпина и царской политики, а в его словах сквозила такая безнадежная обреченность, какая теперь мне кажется направленна взглядом статуи в окружающий снег. На расчищенном пяточке у постамента я спрашиваю Евгения:
– Быть может грубоватая ассоциация, но зато надежная. Вы говорите о левой, о правой руках, и это, вероятно, снова заставляет нас заговорить о политическом аспекте. Работает ли сейчас язычество как политическое высказывание?
– Нет, не работает. Это объясняется подходом к внутриполитической и внешнеполитической деятельности в России. То или иное высказывание, та или иная самоидентификация, чтобы обрести политический предикат, необходимо должны содержать резонанс. Это значит, что необходима пассионарная группа, которая может выражать интересы и оказывать воздействие на тех, кто принимает решения. Даже в региональных рамках у нас пока нет подобных языческих групп. Есть отдельные позиции отдельных язычников, да, но это всё не обладает политическим весом, ибо высказывание само по себе не порождает активность. В российском политикуме массовая доля язычников минимальна и они заняты вопросами внутренней кухни, и для госструктур интереса мы не представляем. Говоря о работе Фонда Традиционных Религий (ФТР), мы позиционируем себя как СМИ, но, тем не менее, хотим развивать GR, налаживать коммуникацию с властью. Для этого мы готовим методические материалы, опросы, исследования, направляем их властным инстанциям.
– В ФТР одно время было много товарищей, или даже вернее камрадов из Идентаристов России. Насколько я знаю, они как раз позиционируют себя как политическую организацию с манифестом, позицией и направленной на реализацию собственных идей деятельностью. Насколько ощутим их вклад сейчас?
– Их уже практически нет в ФТР, и заняты своей сугубо политической деятельностью, без языческих высказываний. Если их проект и начинался как социокультурный, то теперь, на мой взгляд, они заняты маргинальной псевдополитической деятельностью, почти как запрещенные НБП и Другая Россия. В общем, к культуре и разговору о богах это всё больше отношения не имеет. По этой причине я и разошелся с ИР, так как заявленную изначально культурную повестку о развитии язычества они проводить не собираются.
– А если говорить об окраске, ведь действительно у нас в стране боятся слова «национализм». Язычество с ним часто ассоциируется, по весьма логичным причинам. Как быть и не наносит ли это удар по сообществу язычников?
– Ну, начнем с последнего. Чтобы было единое сообщество нужны объединяющие факторы и язычников сложнее объединить, чем представителей авраамических религий, у которых есть общие догматы. У язычников на месте догм – различные интерпретации, которые неизбежно могут достаточно сильно расходятся. Вопрос об объединенном языческом сообществе сейчас даже не стоит, по той причине, что нет ответов на основные теологические вопросы. Есть разговор о многом, но нет разговора о Едином. Для объединения нужна сила, которая позволит собирать вместе, оставляя пространство для интерпретации, не создавая догмы. Теперь к национализму. Нация – это модерновый конструкт, и нации мы не воспринимаем. Язычники не говорят, что язычество обладает национальными признаками, но оно этноцентрично. Здесь мы прибегаем к пассионарной теории этонгенеза Льва Гумилева и, говоря об этносе, мы имеем в виду общность людей проживающих на одной территории, обладающей определенными биологическими признаками, и это не национализм, по той причине, что нация как конструкция строится на других понятиях. Своими корнями национализм скорее авраамическое мировоззрение и является материальной проявленностью определенных теологических изысканий. Для нас же он не представляет интереса. А вот этноцентризм – другая история. Вот допустим, тот, кто хочет исповедовать славяно-русское язычество, должен как минимум быть русским. Быть русским – широкое понятие, такое, неопределенное. Но мы можем свести его к критерию, согласно которому достаточно, чтобы предки человека проживали на территории Русской равнины к примеру. Тогда мы получаем один из этноцентричных признаков русскости, который говорит о том, что человек может войти в русскую языческую традицию. То же самое можно сказать и о других традициях, допустим германо-скандинавской. Если у тебя все жили на территории России, и нет никаких готских корней, а есть, допустим, марийские или финно-угорские, а ты при этом называешь себя скандинавским язычником, то это достаточно странно. Это скорее говорит о выборе, об эстетике, о том, что попросту понравилось.
Мы развернулись, и пошли аллеей обратно к Святославу.
– А если не выбирать то, что нравится, то, как выбирать правильно?
– В первую очередь человеку нужно обратиться к своим корням, исследовать, кем были родственники, прадедушки, прабабушки, где они жили, чем они занимались. Это один из первых шагов. Сам вопрос заключается в определении собственной идентичности. Еще одна возможность – провести тест, чтобы исследовать свои гены. Третий компонент – зов. Зов есть трансцендентное метафизическое понятие, которое мы никак не можем описать или эмпирически подтвердить, но он присутствует, боги призывают человека обратиться к себе. Это три основных компонента. Далее мы можем развертывать этноцентризм как понимание корневой основы человеческого существования. Когда кто-то уже изучил своих ближайших предков, докуда дотянулся, пора обратиться к традициям людей, которые проживают на той земле, где живешь ты, и где жили твои предки. Тогда формируется региональное языческое понимание. Кстати, как раз когда эти процессы произойдут повсеместно, можно будет говорить об объединенном сообществе, с которым тоже можно будет работать для обогащения нашего понимания русского язычества. Но пока этого нет, нам остается работать только с локальными культами, локальными традициями и историями, при этом стараясь собирать столько интерпретаций мифа и религиозного переживания, отовсюду, с самых разных мест до которых мы способны дотянуться. К сожалению, в итоге эти сведения пока лишь только складируются, и не служат почвой для плодотворных теологических изысканий. Во вторую волну язычества в России проводилась некая аналитическая разработка по упорядочиванию и приведению к общей системе разрозненных локальных культов, к примеру, учениками Доброслава, тем же самым Велеславом, Сперанским, ныне отошедшим к предкам, то есть определенная работа начиналась. Сейчас ее, к сожалению, нет, но нам необходимо вернуться к этим вопросам.
– Допустим, человек начинает изучать свою родословную, начинает перебирать верования и культуры, пронизывавшие его семейное древо, ближайшее окружение семьи и обозримую социально-историческую среду, и не очень уж внезапно оказывается, что никаких пригодных к языческому осмыслению традиций у него нет. Этот человек обнаруживает себя в старом панельном доме, понимая, что из живущих ныне религиозных людей в его семье только бабушка, ударившаяся в 90-е в народное православие, более давние предки вроде бы тоже православные, и то если ему повезло не сбиться со следа хотя бы до середины XIX века, что в наше время уже удача. А между этими двумя видами близких и дальних религиозных людей, у него только несколько поколений атеистов, диматчиков, агностичных строителей коммунизма, не очень-то верящих в свое дело, и иных весьма модернистских людей. Согласитесь, для современной России это практически модельный объект, и проблема будет не только у этого человека, но и во всей его социальной сети, ведь те, кто живут рядом с ним, тоже, скорее всего, имеют схожее происхождение. Как быть такому человеку, если он всё же хочет стать язычником?
– Сейчас нет ответа на этот вопрос. Объясню почему. У нас нет ни единого сообщества, о котором мы уже говорили, ни сформированных и оформившихся региональных общин. Человеку нужно найти общину, коммуницировать, но по вине очень многих факторов, от социально-экономической обстановки, до исторического наследия, советского мировоззрения, сделать это не так просто. И если такой общины нет, то остается только общаться с людьми, которые разделяют интерес к мудрости предков, с которыми он схож в мировоззрении и понимании язычества. Причем в любых условиях, пусть это будут соцсети, ну мы в таком мире живем, кощный век, в кали-югу, говоря терминами индийской философии.
– Я ждал, когда это прозвучит.
Смеемся.
– Да-да, разъясню эту эклектику. Тут я полностью солидарен с Элиаде, он обосновывает необходимость прибегать к концептам из несвязанных традиций и философий, поскольку упор в материализм привел к кризису духовной речи, речи о развитии мировоззрения, и европейская традиция в целом, претерпевает упадок. На этом фоне традиция чувствует, что ушла в тупик и не может совершить качественный скачок, и тогда она уходит в историзм, откатываем всё назад. Во многом, поэтому сейчас популярны фразы, дескать «предки так не думали», «предки считали иначе», «предки так не делали» и тому подобные. Культ богов подменяется культом почитания предков, при этом с наукообразными концепциями в смысловой сердцевине. В периоды расцвета других традиций уже был найден ответ на вопрос о соотношении Единого и многого, о чем существует огромное число письменных памятников, нашей же традиции это только предстоит сделать. И для этого стоит обратиться к мистико-философскому опыту, идущему с момента рассвета языческой теологии. Язычество, в первую очередь, должно заключать в себе ответы на ряд онтологических вопросов, подкреплённых мистическими переживаниями. Однако обращение к опыту переживания мистиков и философов из других традиций не должно преследовать цели заполнения под копирку пустующих пробелов.
– Понимаю. Давайте вернемся к ситуации, описанной в начале вопроса, и немного её разовьем. Может быть, получится вычурно, может где-то карикатурно, но как мне кажется это вполне расхожий сценарий. Вот человек, о котором мы уже сказали, у которого может и есть семейная традиция, но способ её открыть, ему не известен. Однако метафизический зов, о котором мы уже говорили, звучит где-то в его душе. Что же он тогда станет делать? Вот он начинает формировать себе собственный пантеон из тех божеств, которые есть рядом, в среде. Он берет туда Христа, уже на правах языческого бога, допустим, человеку нравится христианская мораль, и именно этот бог обеспечивает ему какую-никакую связь с предками. Далее он берёт Ленина, как бога построенного, сконструированного, и также существующего в среде, и допустим, ещё он берет в пантеон бога ближайшей реки и какое-нибудь сетевое божество. Вполне реальная ситуация, вам не кажется? И подобное моделирование подводит нас к тройной оппозиции между живым боготворчеством и богостроительством, реконструкцией богов и наследованию традиции. Как на ваш взгляд решается проблема этого перекрестка? Очевидно, что в итоге должна сработать некая смесь, компромиссный композит, но что и в каких пропорциях будет его составлять?
– У нас бытует одна хорошая пословица – прежде чем пытаться донести что-то людям внизу, нужно для начала самому взойти на вершину. Я говорю это к тому, что для меня, как для приверженца языческого традиционализма, основной упор в настоящее время, должен ставиться на боготворчество. Объясняю – нам нужно ответить на основные вопросы языческой теологии, чтобы наша вера могла рассматриваться как религия, religare, способ коммуницировать с божественным. Фундаментальный вопрос – о Едином и многом, то есть о том, как многое развертывается в Единое, а Единое во многое, через призму именно нашего, славяно-русского, традиционного взгляда. Суть не в заимствовании идей и концепций и простой перестановке имён божеств, нет, нужна глубокая работа, предполагающая, как в случае с этим вопросом, изучение развертывания Единого во многое у неоплатоников, изучение целого, частей, на их концептуальном уровне, и проработка этой проблематики в русле нашей традиции. На это необходимо ответить в первую очередь. В данном случае, в этой тройной оппозиции, верхний угол треугольника занимает всё же боготворчество, оно на острие, и, тем не менее, мы не должны забывать и про традицию, однако не в том плане как она понимается в не-метафизическом традиционализме, многие это путают. Метафизический традиционализм – это философский взгляд на традицию в её движении, это не такое понимание традиции как повторения действий присущих предкам. Здесь прослеживается движение традиции в исторической перспективе. Можно сравнить с кругами возвращения у Ницше. В язычестве время циклично и это константа. Во-первых, это исходит из самой традиции, время для аграрных культов есть повторяющийся годичный цикл, описанный в виде круга, от точки возрождения до точки умирания и так вечно, где начало там и конец, однокоренные слова. Линейное время – это уже изобретение авраамических религий, от рождения Христа и до Страшного суда.
Здесь читателю стоит кратко напомнить об истории различия единого и многого. Ещё у Парменида бытие обладало признаками неуничтожимости, не-рожденности и что сейчас важнее неделимости. Бытие статично и едино, но в умопостигаемом мире существует множественность. Античная наука делала ставку на математику, но в VI-V веках до нашей эры произошел теоретический конфликт, заставивший пересмотреть основы, на которых математика стояла. Дело в том, что древние греки отождествляли числа с вещами и в пифагорейской (основной на тот момент) научной традиции пытались выразить весь мир в его измеримости с целыми числами. Удар по такой модели математического естествознания пришелся в момент открытия отношений невыразимых численно, ведь как мы считаем теперь, существуют дробные числа. В сугубо математическом плане это легко объясняют детям на примере яблок в чуть ли не начальной школе, однако разъяснение следующих из этого онтологических изменений в том, как мир можно объяснять через математику целых чисел, действительно не является простой задачей. Недаром диалог Платона Парменид считают одним из самых сложных. У пифагорейства сформировалась оппозиция в виде элейской школы. Сам термин бытие был впервые предложен ими. Они провозгласили, что мыслить множество без противоречий невозможно. Зенон Элейский впервые логически проанализировал проблему единого и многого, поставив так проблему бесконечности, значимую не только для логики и философии, но и для математики. Число есть синтез единого и беспредельного, и именно в этом плане рассматривали его пифагорейцы. Возникла потребность уяснить логическую природу числа и ответить на вопрос: что такое множество и как соотнесено оно с единым? Платон полностью согласен с элейцами в том, что без наличия чего-то самотождественного невозможно никакое познание. Таким образом, чтобы познать тот или иной объект, он должен быть самим собой (самотождественен). Но при этом, в споре был и ещё один компонент, привнесенный софистами, утверждавшими, что знание носит субъективный характер, поскольку зависит от субъективных особенностей познающего. Иными словами, у каждого свой опыт. Платон принимается решать обе эти проблемы вместе. Таким образом, то, что может быть познано, должно быть тождественно самому себе, но оно не может таковым быть, ведь познаваемое человек соотносит с собой, с субъектом познания. Налицо противоречие. Решение находится в следующем – тождественное самому себе, а стало быть, вечное и неизменное, нераздельное бытие всякого предмета не может быть найдено среди явлений чувственного мира и должно быть вынесено за его пределы. Такое бытие Платон и называет идеей. Единое есть многое, если оно мыслится соотнесенным с другим, а если его так не мыслить, то его вообще невозможно мыслить, так как возможность быть соотнесенной есть характеристика именно самих идей. Платон подчеркивает, что в умопостигаемом мире идеи соотнесены друг с другом, и в логическом плане Единое есть многое, – в силу чего идеи и могут быть, и соотнесены с чувственными вещами, и становиться предметом познания. В дальнейшем уже неоплатоники разбирают и комментируют, прежде всего, диалоги Парменид и Тимей, откуда и строятся попытки охарактеризовать Единое как теологическую инстанцию, предел, о котором ничто не может быть высказано.
Отсюда происходят интереснейшие теологические размышления о монотеизме, монизме, политеизме, отчасти панпсихизме и пантеизме, божественном одиночестве и степени погружения в мирские дела бога или богов. Причем вопросы о единстве и множественности не являются чем-то присущем исключительно истории философии или теологии, вокруг этих сфер проходят зоны интересов многих современных, в том числе и материалистических философий, таких как объектно-ориентированная онтология с её плоскими онтологическими теориями. Таким образом, даже при весьма обобщенном рассмотрении, заявленный Евгением вопрос за ответом на себя предполагает целый мир, который может обладать практически любыми свойствами, на которые может отважиться человеческое мировосприятие.
Мы курсировали кругами по площади и то и дело под тот или иной поворот диалога я обращал внимание на окружение. Теперь проходили мимо памятного камня, установленного на месте храма Александра Невского. Сам храм был разобран в 1934 году. Эта площадь древнее Ленина и в разные времена носила названия Базарная, Торговая, Главная, Интернационала. В 1783 году её утвердили согласно екатерининскому плану о реконструкции уездных городов. Это должен был быть важнейший торговый узел на пути из Тулы в Москву, а сам тракт и вовсе вел в Малороссию. Но каменные торговые павильоны возникли здесь лишь к середине XIX века, ранее торговля шла беспорядочно, с рук. На московские деньги возвели трактир и четыре сквера, которыми мы ходим и сегодня. В том же 1854 году поставили и часовню, а уже на её месте появился храм Александра Невского. Освятили его в 1889 году, после осложненных различными спорами сборов средств и строительства. Храм собирались восстановить в 2006, но за отсутствием исторического материала для сопоставления, возводить новодел сочли нецелесообразным.
– Давайте представим ещё одну ситуацию. На примере времени. У нас допустим есть константа в виде следующего из традиции цикличного времени, но непосредственно наблюдаемая реальность, коммуникативная реальность интернета, предлагает совсем другой хронотоп, который, сложно сказать, либо лишь сильнее подчеркивает линейность времени, заложенную в техническое устройство и оформление этой коммуникации, либо и вовсе уничтожает время. Как можно осмыслить сетевое время в рамках цикличного подхода?
– В первую очередь нужно понимать, что времени как такового вообще не существует, это социальный продукт, соответственно вопросы о времени – социальные. Вне контекста общества его не существует. Что есть для нас реальность? Мы не можем формировать для себя две или три или ещё сколько-нибудь реальностей. Она всегда одна, но из неё мы периодически можем вырываться, выражать своё недовольство ею, прорываться через её время и условности посредством ритуалов. Согласно доктрине цикла, сетевое время стоит понимать как знак упадка традиции, продукт современной эпохи. Существующая техника не является результатом деятельности богов, это продукт работы титанов. Мы заходим на территорию титаномахии. Прометей был наказан за привнесение материального, технологий, ведь огонь это ведь тоже нечто материальное, не так ли? Материальные предметы не обладают теми качествами, которые есть у вещей сотворенных богами.
– Выходит, мы не можем говорить о божественных технологиях?
– Нет, в рамках традиции абсолютно не можем, всё это эхо титаномахии. Но сам вопрос требует более пристального изучения, так как в германо-скандинавской традиции мы можем говорить о наличии титанов, у греков можем, а вот у славян не факт что были свои титаны. Вопросов очень много, и неизвестно когда мы до них дойдем. Тем не менее, сетевое время о котором мы говорим, это время не-божественное, порождение кибелического начала, оно как бездна, сжирает реальную проявленность человека. Когда мы сидим и долго вглядываемся в сетевую бездну, вся наша проявленность отражается в ней и больше нигде. Всё ничтожится в этой пропасти. В том числе и время.
– Есть некая зловещая красота в том, чтобы назвать современный капитализм титаном. Но это почти персонификация. Кстати, боги ведь тоже персонифицируются, тоже слагаются, мы можем их изображать, описывать. Но что всё-таки такое языческий бог? На самом базовом уровне.
– Языческие боги – это сущее. Сущее наделенное возможностью опрашивания бытия, как и сами люди. В этом плане человек близок к богам, ведь он способен опрашивать бытие. Об этом я толкую, когда пишу о логосах богов. Логос, говоря хайдеггериански, есть одно прикладываемое к другому. Один колосок к другому. Это пример Хайдеггера, и он хорошо подходит к славяно-русской аграрной традиции. Что он значит? Есть определенные потенции, которые прикладываются друг к другу, формируя логос, сущее, которое проявляется в нашем мире. И это потенции могут быть разными, и каждый отдельно взятый человек может переживать их по-разному. Так у нас проступает пространство для маневра, на котором разворачивается логос. Конечно это конструктивизм, может быть как раз по той причине, что речь о сущем. Если бы разговор был о бытии, то мы бы не могли уже так сказать. Но мы можем собирать эти потенции как конструктор.
Про различия бытия и сущего есть множество шуток. Поговаривают, что именно сто и один том работ о различиях двух этих понятий отпугивает людей от всякой серьезной философии, и в этом есть смысл. Я не берусь объяснить читателю это разделение, ибо был бы о себе слишком высокого мнения, если бы намеривался разъяснить вековой вопрос на пальцах. Но как минимум очертить проблему, считаю необходимым. При этом подчеркивая важность этой проблемы и её наводящее дистанцию величие, воспользуюсь словами Хайдеггера из доклада Время и Бытие. «Если Бытие есть, мы должны были бы неизбежно признать его за нечто сущее и соответственно обнаруживать среди прочего сущего как такое же. Эта аудитория есть. Аудитория есть освещенная. Освещенную аудиторию мы безо всякого и без раздумий признаем за нечто сущее. Однако где во всей аудитории найдем мы это ее «есть»? Резюмируя еще раз можно сказать, что бытие есть не нечто конкретное, а то, что значит: «быть», «есть», то, что делает сущее сущим, сущее в свою очередь нечто конкретное – бытующее». Далее он также пишет, что бытие и время выступают для нас как данности, о которых, говоря, что они есть, мы говорим, что они нам даны. За сим, краткое напоминание можно оставить и вернуться к нашей беседе с Евгением.
– Вы говорите, что люди и боги схожи в возможности опрашивать бытие. Может показаться, что тогда они могут быть и схожи в модусах сообщения с бытием. Возможно ли неаутентичное существование бога? Каким он может быть?
– Сложно сказать. Боги представляют собой качественно иное сущее по отношению к человеку. Вопрос заставляет нас снова спросить – а что такое человек? Человек проявлен в материальном. Иерархичность статуса проявленности на уровнях Единого и многого различается у людей и богов. Мысль неоплатоников для нас больше чем просто греческая традиция. Она спрашивает о самом важном, о глубоких вещах, уже даже не имеющих отношения к древнегреческой или какой-либо другой традиции. Это наивысшая точка развития европейской языческой мысли, пусть и с большим влиянием Востока. Даже христианская теология выросла из этой теории. И так её значимость лишь подтверждается.
– А вам не кажется, что для христианской мысли несколько важнее был всё же Аристотель? По крайней мере, на Западе.
– Раз уж мы начали об этом говорить, то стоит что-то высказать о соотношении языческой теологии, христианской теологии и различных вариантах православной мысли. В целом да, я согласен, что западная христианская теология обладает аристотелевской оптикой, но тем она и отличается от восточного, византийского понимания, основанного уже в свою очередь на неоплатонизме. Как известно восточнославянская православная мысль происходит из неё же. И тут мы можем себе позволить выстроить соотношение между православной и языческой теологиями на Востоке, заявив, что догмат о троице не есть прерогатива христианской теологии. Почему это должен быть исключительно христианской взгляд на божественную природу, если своими корнями догмат уходит в неоплатонические измышления? Я бы сказал, что это скорее неоплатонический взгляд на развитие Единого и иного, который так или иначе хорошо прижился у нас, ведь троичность нам родна сама по себе, сверх разговора о христианской троице. Русская религиозная философия укреплена в народе, земле и традиции больше, чем она сама готова дать себе в том отчет. Поэтому нам к ней совершенно необходимо обращаться.
– Какие авторы могут быть интересны с точки зрения языческой теологии? Бердяев? Может быть Бахтин, или Розанов?
– В принципе многие могут вписываться, Розанова пока опустим, там свои особенности, пусть с ними пока подождёт…
– Вас так смущают люди лунного света?
– Нет-нет, просто общество, – смеется, – общество ещё к такому не готово, да даже наше славяно-русское язычество пока еще не готово к таким идеям. Но вообще, опять же, наиболее интересные авторы открываются в серебряном веке, в эпохе русского религиозного ренессанса. Это отец Сергий Булгаков, Бердяев, да, Владимир Соловьёв.
– Лосев?
– Спорно. Можно обратиться, но он менее интересен, уж слишком сильны в его мышлении догматы, можно найти более мягких авторов, интеллектуальная мощь которых способна применяться гибче.
– Лев Шестов?
– Да, вот скорее из таких. Павел Флоренский, Дмитрий Мережковский. Нам они интересны по той причине, что, во-первых с ними можно спорить, сопоставляя и сталкивая взгляды и позиции, тот же Флоренский это один из фундаментальных авторов. Во-вторых, обращаться с ними можно используя некую феноменологическую редукцию, стараясь выделить из их творчества поток самосознания русской мысли. Это значительно сложнее сделать, чем проговорить, только, кажется, что сделать это просто. Но в целом, русская религиозная философия тем и хороша, что она не догматична, она, в исконном смысле, полная ересь, по отношению к христианским догматам. И говорит она, прежде всего о русскости самой по себе. Это обосновывается тем, что распространение христианства на Руси не было подчинено некой стабильной, распространяющей доктрины инстанцией.
– Наподобие Святого Престола?
– Да. У нас и первые массовые печатные издания библии появились в XIII веке в Петербурге, изданием, придерживавшимся масонских взглядов. А христианство приняли в X веке, то есть восемь веков без строгого понимания библии. И это хорошо. Именно так и формировалось народное православие, своеобразное эклектическое двоеверие. Отсюда мы как теологи можем начинать движение в две стороны: либо в поиски христианских мотивов, либо языческих. Это необходимо для построения русской языческой метафизики, которой пока нет. К ней боятся обращаться, ибо опять же, это неосязаемые данные, их сложно подтвердить экспериментально в условиях концентрации на историзме.
– А если поговорить о реликтовом излучении языческой традиции в народном христианстве, насколько повседневные мелкие ритуалы, домовые, такие персонажи как Дед Мороз и Снегурочка, мне вот титанический интернет подсказывает что сегодня, тридцатого января, как раз их день, насколько все они, как суеверия и фольклор отражают те верования, которые были раньше? Где разграничение между верой и суеверием?
– Разница в окраске. Суевериями называли то, что христианская теология пыталась демонизировать. Просто пейорация религиозных конструкций. Но наш человек всё равно продолжал это делать. Но он снимал крест, конечно. У Неонилы Криничной есть интереснейшие работы о славянских духах, домовых и баенниках, и в её рассказах русский человек так себя и ведет, мол – «всё это плохо и темная сила, но мы снимем крест и всё же так сделаем».
– А что же нашего человека так манит? Тот самый Зов?
– С одной стороны да, а с другой, это русское центрическое мышление. Чтобы там не спускалось сверху на человека, а он всё равно сам в этом центре, мирка вокруг себя. Он интерпретирует то, что ему посылают сверху, но реализует в своем мире по-своему.
Вернулись в кафе, зарядить телефон, чтобы он мог писать наш разговор дальше. Сели за тот же крайний столик и Евгений рассказывал:
– Раз уж мы рассмотрели вопрос языческой теологии во взаимосвязи с русской православной мыслью, мы наверно готовы подойти к ответу на вопрос о том, как должна выглядеть языческая теология сегодня. В первую очередь, как я уже не раз сказал, она должна сконцентрироваться на фундаментальных вопросах о Едином и многом, о том, как божественное манифестируется, проявляется в мире из себя самого. Это и отличает языческий взгляд от авраамистического, в котором бог творит мир и в определенные моменты может в него входить. В язычестве боги не отдельны от мира, они его часть. Отсюда есть и другие следствия, так, к примеру, в христианской теологии нет возможности слияния с божеством, допускается только приближение к богу. В языческой же картине мира возможно слияние с божественным.
– С изменением качества сущего, которым выступает человек?
– Да, но это скорее вопрос о вертикали Духа, о высоте восхождения. В высшей точке подразумевается именно слияние, а не приближение. Мы должны ответить на вопрос о проявлении мира. Это и будет фундамент для славяно-русской метафизики, которой пока в принципе нет. Религиовед Исаева писала, что особенность восточнославянской мысли при выстраивании понимания Единого и многого, заключена в обращении к троице. Я опять же считаю что это не что-то сугубо христианское, но часть естественного мировоззрения, традиции нашей земли. Я сам стараюсь сейчас развивать триодальность в собственных работах, описывая логос Даждьбога, соотнося его с Перуном и Велесом, где все они выступают как часть целого – Сварога, который мыслится как Ум, в неоплатоническом понимании. Такая троичная расстановка Единого и многого есть наша восточнославянская черта. От неё и следует идти как верх к божественному Абсолюту, так и вниз к отдельным потенциям, проявленностям, эманациям богов.
– Не возникает ли тут ситуации, при которой целое меньше суммы своих частей? Ведь отдельные боги, которые глубоки своим содержанием и сами по себе, переходят в единые божества?
– Не совсем верное понимание, они не переходят. Части есть всегда части, пусть они и связаны. Это глубокий вопрос, на который нужно ответить, к которому мы только приближаемся, и который необходимо рассматривать. Лично я пока работаю над общими понятиями триодальности Сварога. Работа ведется достаточно давно, и есть некоторые метафизические заметки, размечающие дальнейший путь мысли. Вопрос же о переходах логосов, божественных потенций, близких пересборках, предполагает сходство отдельных богов в своих проявлениях. Не будем только говорить о сходстве «функций», божественное не функционально, оно обладает именно потенциями. Поэтому логос каждого бога вбирает в себя многое из всего Целого и из отдельных частей. Но вот соотношение этих частей следует изучать отдельно.
– Понял. Хорошо, мы говорим о языческой теологии, о том, как она должна выглядеть в России сегодня. Как это должно быть институционально оформлено?
– В идеальном варианте должны сформироваться школы, как это было в Греции, как это было в Индии. Проблема в том, что не так много людей, которые готовы этим заниматься и уровень очень низкий, всё это пока на стадии зародыша. Поговорить о Едином и многом, с язычником и в рамках языческой традиции сегодня сложно, это очень ограниченная дискуссия. Мы замыкаемся сами в себе и до глубинного народа донести свои мысли пока не можем. Интеллектуальный капкан. Так что сейчас можно даже сказать, что язычников не волнуют теологические вопросы. Основную массу в лучшем случае занимают проблемы итнерсубъектного обмена. Бартер с богами. А уж сущее ли боги, бытие ли они, это на десятом плане. Недавно я вообще услышал вариант, что бог – это должность. Ну это такой, буддистский вариант.
– Ну а как должна быть устроена дискуссия? Будет ли это на кафедрах религиоведения или в частных лекториях? Может быть, кружки или пусть даже тематические сообщества в сети?
– Я вижу движение через общественные организации, фонды, НКО, но при этом, сразу обращаю внимание и считаю это важным, необходимо получать теологическое образование. Общее. В России сейчас оно в основном базируется на христианстве, исламе и иудаизме.
– Но уровень образования в духовных академиях и семинариях очень высок.
– Образование в семинарии мощное, но оно для этой цели не вполне подходит, нужно что-то общеконструктивное, там, где объединяются самые разные учения. А так согласен, сам подход в семинарии он очень основателен, древние языки, иносказательное чтение, тут православной теологии стоит отдать должное. Но это нечто замкнутое, особенно зная, как это знание доносится на местах, не говоря уже о приходах. Поэтому нужно самое общее теологическое образование.
– Относится ли регистрация языческих общин Фондом Традиционных Религий, к тому, о чем мы сейчас говорим?
– Это можно считать неким началом, мы пытались поднимать публикационную деятельность, в отношении теологических статей, но они находят мало отклика. Не каждому это нужно. Как говорится – каждому согласно его духу. Но при этом нельзя сказать, что в России все плохо, всё брошено, нет. Просто сейчас нет спроса. Почему – отдельный вопрос, лежащий в насущном всеобщем интересе к интерсубъективному обмену. А пока людей нужно заинтересовать. При помощи того же альманаха. Тогда возможно будет общение с публикой, погружение в новые темы, размышления, возможно, тогда какой-то теологический костяк и сформируется. Но признаться, я строю реалистичные планы, и скорее всего на нашем веку ничего не выйдет. Однако радует, что в Вещем есть авторы, которые хотят размышлять о славяно-русском язычестве именно как о религии, во всей полноте теологического значения этого слова. Это одна из задач альманаха, и потребность в нем постепенно обозначается, даже на примере тиража. Изначально вот выпустили пятьдесят экземпляров и то очень боялись что много. Разошлось на предпродаже. Допечатали ещё столько же, отдали в магазины. И в них разошлось. Потом сами магазины стали допечатывать и продолжают продавать ещё. Этого мы сами не ожидали. Ну и конечно нам очень повезло с дизайном, он отличный. В целом по традиции и ранее выходили альманахи, выходили журналы, один из самых известных – Родноверие, который ведут ССО СРВ. Вещий отличается от других изданий упором на интеллектуальное содержание.
– А вот родноверие, как учение. Их отчетливо видно в инфополе и, признаться, выглядят они местами весьма странно. Образ в медиа складывается у них в лучшем случае комичный. Что вы можете сказать о родноверах?
– Прежде всего, нужно определиться в понятиях, потому что одно переросло в другое, и каждый понимает под родноверием что-то свое. Мы можем говорить о нем как направлении в славяно-русском язычестве, в истоках которого лежат разработки концепций Велеслава, он там изучает достаточно интересные вопросы, о том, как мир манифестирует из божества Рода, к примеру.
– Мне если честно кажется, что из тех родноверов, которых видно в интернете, мало кого занимают такие вопросы. Года три назад человек, называвший себя родновером, объяснял мне, что он кузнечик по славянскому гороскопу.
– Понятно, тут в том и дело, что у Велеслава есть единственный серьезный корпус мистико-философских текстов по славяно-русскому язычеству, попытка построить метафизику. Это выразилось в его концепции родноверия. А потом просто любое славянское язычество, любой локальный культ, нью-эйдж и фричество стали отождествляться с родноверием, хотя изначально это отдельная конкретная концепция, причем повторюсь, весьма основательная. Изложена она в книге Основы Родноверия.
– Как бы вы охарактеризовали взгляды Велеслава?
– В целом его позиция мне кажется верной. Но вообще все его книги стоит рассматривать адекватно времени, когда они выходили.
– Это когда примерно?
– Начало нулевых, я лично читал в переизданиях 2010-ого, а первое не помню когда было точно. Он написал вариант правой руки славянской традиции, метафизика, катафатическое богословие, ещё до того как он окончательно оформил свою метафизику, чтобы её в последующем преодолеть, заговорив об Абсолюте и слиянии с ним. К примеру, в учении о Великой Нави. Эта концепция одна из немногих, если не единственная, которая достаточно объемно рассказывает о Едином и многом, с собственной проработанной мистикой и опорой на философию. Поэтому славяно-русское язычество и отождествляется с родноверием, просто идея и степень её проработки, изложенные в Основах Родноверия были беспрецедентными. Это говорит о многом, к примеру, о том, что Велеслав со своей задачей справился. Другой вопрос, что необходимо продолжать работу с его концептами. Вопрос полноты высказывания, всегда привязан ко времени. В свое время Велеслав ответил полно на те вопросы, которые занимали его и многих других вокруг. Сегодня это уже не так. Можно сказать, что он заложил базу.
Мы вернулись на площадь. Восточный сквер, как уже было сказано выше, не укрывал монумента или памятного камня, но в его смысловом центре стоял бирюзовый дом с колоннами. Местные, правда, называют его «зелёный домик». Пишут, что сейчас там располагается молодёжный центр. В советское же время это была автостанция, а сама площадь Ленина представляла собой важнейший транспортный узел города. Получается тоже памятник, пожертвованный тишине, а ведь некогда это и было гулко ухающее шинами по асфальту сердце города, питающее дорожные артерии.
– Давайте поговорим о таком интересном явлении как жертвоприношения. Насколько широки границы этого понятия, могу ли я, к примеру, приносить в жертву свое внимание, положим в созерцании природы, или же прогулку? Что вообще можно считать жертвоприношением?
– В принципе можно считать жертвоприношением многое, даже свое дыхание. Но встаёт вопрос понимания жертвы, об этом я писал в статье «Пир Богов». Жертва имеет два определенных модуса. Первым, предполагается интерсубъектный обмен вида «ты мне я тебе». А во втором состоянии, богам приносится нечто, что не выступает привычной фигурой обмена, что-то от чего мы отказываемся для восхождения по вертикали Духа. И это следует различать. Жертва как обмен – это треба, а жертва ради восхождения – отказ. На примере подобного разграничения мы видим модусы требого – вертикального взаимодействия с божественным, и жертвенного – горизонтального взаимодействия, направленного на самопознание. Поэтому приносить мы можем что угодно, важно какое место это занимает в нашем понимании общения с богами.
– А в чем проблема интерсубъектного обмена?
– В том, что для восхождения по вертикали Духа, нужно действительно что-то отдавать, жертвовать. Мы же как привыкли, купить требы, в виде продуктов, принести их в лес или ещё куда-то, чтобы преподнести их. Но едва ли это было что-то, что нам самим нужно, от чего приходится с усилием отказаться. Сравните, разные ведь дела отдать еду, которую вы и сами бы не стали есть или же разделить трапезу с кем-то? То же самое касается и кровавых жертвоприношений, за которые традицию принято ругать в медиасфере. Когда животное резали, это делалось как обмен, разделение имущества между общиной и богами. Своеобразное причастие, говоря христиански. И тогда даже сам обмен будет иметь больший смысл, и мы получим, отказавшись прежде от чего-то своего, более значимый дар богов. Но это не всегда так, жертвы очень разнятся. Бывает, когда, применяя язык Батая к жертвоприношениям, Другой, становится всепожирающей бездной, которую необходимо кормить, чтобы она нас не поглотила. Такой вариант жертвы есть допустим в колядной обрядности, где под масками колядующие врываются в дома, символизируя Другое, эту всепоглощающую инстанцию. Они требуют, приходят в неистовство и возбуждение, а хозяева дома обязаны их кормить. Это одно из проявлений потусторонней, другой силы. Люди в масках. Они не отождествлены с людьми.
– Кстати, говоря о внешних силах, вмешательствах одних миров в дела других, но на более бытовом уровне, на уровне взаимодействия между социальными мирами современных людей. Я так понимаю что для жертвоприношений и отправления обрядов есть особые места, и если они определенным образом устроены, то их могут осквернять, выражая, таким образом протест против язычников. Как сейчас обстоят дела с гонениями язычников в России?
– У ФТР есть проект Красная лента, в рамках которого мы собираем информацию от случаев уничтожения и разрушения капищ до высказываний лиц занимающих определенные должности. Мы делаем это чтобы понимать отношение остального общества к язычеству. Желательно иметь и красную ленту – материалы о гонениях и зеленую ленту – нечто позитивное, направленное на межконфессиональное взаимодействие. Но пока, к сожалению, мы собираем лишь красные ленты.
– Действительно жаль. До этого вы говорили о дарах богов, расскажите, пожалуйста, об этом подробнее.
– Вопрос следует ставить так – что и для чего мы получаем? Может быть, даже что мы ничего не отдавали, но всё же что-то получили. Это я соотношу с пониманием события, в философском смысле. Это некий врыв Иного в наше движение по кругу жизни, врыв формирующий событие для того чтобы мы менялись. Это событие не обязательно во что-то разовьется, оно преподносится нам, и уже от нас зависит, примем мы его или нет. Оно не работает само по себе. Таким событием, появлением разрыва в ткани сущего через который в мир проникает Бытие и является дар богов, который ради нашего самопознания рушит привычный уклад жизни.
– Может ли у богов быть план относительно какого-то конкретного человека? Может ли язычник задаться вопросом – чего от него хочет бог?
– Может, это отсылает нас к пониманию дхармы в ведической традиции, но в нашей традиции мы называем это Должным. Должное при этом не подразумевает предопределение с самого момента рождения, это то, ради чего человек проявился в мир, те божественные потенция которые должны через него претвориться. Мы проявляемся как божественное для самопознания, и божественное познает само себя через нас. Поэтому человек даже обязан задаваться такими вопросами, иначе он упустит все посланные ему знаки богов. То о чем мы говорили, жертвоприношения, дары, разные ритуалы, гимны, ежедневные практики – всё это нужно, чтобы проделать брешь в сущем, через которую в жизнь человека придет событие. Можно даже поднять вопрос о реинкарнации. Допустим, мы могли бы многими жизнями ранее почитать богов, но ничего не получать взамен. А придя в эту жизнь, мы можем получить дар, который настигнет нас без ничего, мы не будем к нему готовы. Многие считают, что в славяно-русском язычестве нет концепции реинкарнации, но мне кажется, что это не так, ведь чтобы убедиться в обратном, достаточно послушать народные песни, плачи, в которых милого просят обратиться волком, зайцем, другим человеком. Значит, такое понимание есть.
– А в современном творчестве, авторском, но имеющем хождение в народе в виде песен, фотографий, стихов и многих других жанров, воспевающих русскую тоску, что проявляется в народе через этот мотив?
– Это вопрос о русском логосе. Я не совсем согласен с тем, что приводит Александр Гельевич в Ноомахии, но, тем не менее, сама мысль что восточнославянский логос это хаос, серый логос, дионисийский, или говоря в русле нашей традиции велесов логос. В этом плане Велес – бог всей Руси. Само по себе восточнославянское мировоззрение подчинено хтоническим проявлениям и здесь огромную роль играет наидревнейший пласт темного логоса, как говорит Дугин, логоса Великой Матери, культа Земли. Это даже проявлено в русской религиозной философии, вспомним хотя бы о софиологии, третьем завете Мережковского. Наши аграрные предки были связаны с хтоническим проявлением культа Земли, по сей день проявляющемся в экзистенциальном кризисе и тоске.
В центре площади все время нашего разговора, грея руку в левом кармане, стоял нетленный русский бог смерти – Ленин. Говорят, эту статую работы Владимира Евгеньевича Матросова установили позднее, и до этого на площади стоял другой Ленин. В 1934 году храм Александра Невского разобрали. Бога больше нет, но надолго ли? Существовали различные планы по благоустройству площади. Обелиск, трибуна, алые флаги и стелы должны были украсить освободившееся пространство. Однако такой архитектурный ансамбль, вероятно, показался слишком дорогим, и было принято решение ограничиться памятником Ленину. В 1934 году был установлен первый монумент в образе «Ленин призывающий», работы Георгия Дмитриевича Алексеева. Работы должны были быть закончены к августу, но задержались и вседержитель солнечных пылинок повёл народ пламенеющим путём лишь в ноябре, в годовщину Великой Октябрьской. После этого площадь Интернационала и была переименована в площадь Ленина. Дальнейшая судьба статуи Алексеева загадочна. Согласно городской легенде кто-то хотел повеситься на протянутой длани вождя, но конструкция не выдержала и та надломилась. Так или иначе, в 60-е памятник заменили, и теперь обе руки опущены вниз. Чтобы неповадно было.
– Разговор оставил нас на полшага от темы русской смерти. Как о ней говорить через призму языческой теории?
– «Русская» и «Смерть» – два понятия идущие рука об руку. Это одна из эманаций Великой Матери. Когда мы говорим о русском, мы в первую очередь говорим о смерти и её экзистенциальных проявлениях, порой страшных, порой экстатически безумных, как практики нахождения в гробу. Вспомним картофельные бунты. Старообрядцы тогда ложились в гроб. Вообще, русскому человеку положено иметь в доме гроб, и выточить его себе нужно самолично. Старообрядцы не хотели сажать картофель, посадка которого вводилась насильно, и, ложась в гроб, они объявляли тем самым о начале конца света. Нахождение со смертью в близких отношениях – наша народная черта. Как проявление Великой Матери, смерть есть очередной лик всепожирающей бездны, и как говорил Велеслав, здесь нужно глядя в неё пройти между Сциллой и Харибдой, не оступиться и впасть в экстатическое безумие, оскопив себя. Не такое восхождение по вертикали Духа нам было заповедано. Великая Мать – двойственный аспект, она проявляется и как смерть, Морена, но с именами здесь есть проблема, мне кажется, что всё же смерть это самонаречение, это и есть имя.
– Бог смерти Танатос – бог смерти Смерть.
– О том и разговор, это и есть имя. Но у Великой Матери есть и другой, космический вариант проявления – Мокошь. Хтоническое в женском побеждается через космический Ум, через демиургическую составляющую и именно это та песчаная отмель, которой следует пройти в темных водах между безднами.
– Раз речь о космосе и хтоническом, может быть есть в лавкрафтианской топике некие мерцающие залежи теоретических богатств, ждущих теоретического осмысления в рамках славяно-русского язычества?
– Я считаю, что это не имеет отношения к традиции и мифу, это такой же нью-эйдж симулякр мифа, как и наше старое доброе, набившее не одну шишку, учение Инглингов. Здесь есть попытка выстроить что-то своё, на пересечении с гностическими мотивами, с христианскими идеями или неоплатоническими даже, но безотносительно к традиции. Я не считаю что это может найти применение в выстраивании языческой теологии.
– А Нью-эйдж – это что-то плохое?
– Смотря, что вкладывают в слово. Для реконструкторов что угодно будет нью-эйдж, даже размышление о метафизике в рамках традиции. Я же говорю о намеренном создании мифа, не имеющего отношения к традиции. И размышлять тогда приходится в бытовом понимании, без философии, это уже разговор не о том, что есть само, а о том, как нам бы хотелось, чтобы это было. И переживание подобного мифа, ставит вопросы о невозможности трансцендентного движения, необъяснимого личного гнозиса, божественного касания. Тем, кто погружен в традицию, всегда видны такие продукты нью-эйджа. Зов не может привести человека в такую традицию, как мне кажется, ибо она отрезана от живого мифа и переживание гнозиса здесь становится играми ума. Не происходит прорыва бытия в мир.
Разговор подходил к концу.
– Сегодня было поднято немало вопросов и многие из них лишь ожидают ответа. Как языческому теологу справляться с этой безмолвной глыбой?
– А разве же она безмолвна? Есть много вопросов, на которые я не готов дать ответ и я не стесняюсь об этом говорить. Есть фундаментальные вопросы, есть те, что выступают частью процесса, и ответы на них ещё могут поменяться. Теология есть поиск, мыслительный процесс.
– Мы стоим там, где начался наш разговор. Вы хотите напоследок что-нибудь сказать читателям?
– Если вы хотите начать свое движение в язычестве, но не знаете с чего начать, сходите в краеведческий музей. Начните с малого. Изучайте образы, символы которые характерны для вашего места проживания. От малого всегда можно прейти к большему, к высокому.
Готовясь закончить разговор, я окинул площадь взглядом. Внимание привлекло багровое здание с часами, застывшими на без пяти семь. Будто прежде я его и не замечал. Окна и фасад были кое-как подновлены, но вид балконов навеивал заброшенное запустение. С верхних этажей к указующим в небо пикам сугробов тянулись извилистые сосульки. Здание было одновременно и необычным, манящим, незаурядным и настолько неприметным, насколько это в принципе может быть на площади небольшого города. Но почему-то казалось, что эти высокие сугробы растянулись по улицам именно от него, от башни застывшего и упраздненного времени.
– Евгений, бывает ли страшен снег?
– Бывает. Снег страшен, если ты не любишь смерть.
***
Альманах выходит раз в год, поэтому я совсем не спешил писать интервью. Когда последние страницы переносились из цифровых закромов диктофона в цифровые же сплетения кодировки вордовского документа, я обратил внимание на капель за своим окном. Середина февраля в Москве выдалась теплая и солнечная, воздух прогрелся до одного-двух градусов, и откуда-то сверху закапало. Снег, лежавший выше области обзора окна, умирал, талой водою обнажая кощный асфальт русла улицы, залитой лучами ярящегося в ослабшей зимней злобе темно-оранжевого солнца.
