Помимо чистоты телесной в период расставания со старым годом и наступления новолетия человек и сообщество в целом стремились достичь и чистоты духовной, моральной, чему были посвящены многие великопостные установления: покаяние, исповедь в грехах, богоугодные дела и раздача милостыни, а также воздержание от разного рода развлечений, чтение Священного Писания, пение духовных песен и мн. др.
Параллельно с этим в традиционной культуре наступление новолетия отмечалось церемониями, посвященным символическому избавлению от грехов и проступков (как индивидуальных, так и общественных), имевших место в течение прошедшего года.
Как писал М. Элиаде, «...в момент такого рассечения времени, каким является Новый год, мы присутствуем... при отмене прошедшего года и истекшего времени. Таков, впрочем, и смысл ритуальных церемоний очищения... аннулирование грехов и ошибок отдельного человека и всей общины в целом...» (Элиаде 1987, 68)
В славянских культурах тема духовного очищения, избавления от прошлых ошибок получила широкое развитие.
У восточных славян она реализовалась в форме словесных поединков, в ходе которых представители противоположных полов (девушки и парни) или соседних сел переругивались, насмехаясь над недостатками друг друга, ср.:
Летять гуси через груши, да все головати,
На тому кутку на Гутниках дівки черевати,
Летять гусі через груши, да все красноноси,
На тому кутку на Гутниках дівки всі курносы...
(ИИФЭ, оп. 2, д. 110, л. 39, Киевская обл.,
Гутники — соседнее село)
Летіли гуси бадратіі,
В Хвастійиі хлопці шмаркатіі.
(ИИФЭ, on. 7, д. 754, л. 38, Киевская обл. )
«Критика» в адрес соседнего села касалась не только девушек и парней, но также других социальных групп («мужики», «бабы») или самого села и его улиц, домов. Вот так, например, описываются жители соседних сел: внешность девушек — «курносые», «кривоногие», «клешоногие», «бледные, без румянца», «косые и босые», «как вороны», «как совоньки», «у них головки как колотовки, как бороны»; внешность парней — «шмаркатые» [сопливые], «с червями в носу», «паршивые», «горбатые»; характер, пороки — «с байструками», «череватые» [беременные], «девушки неверные», «девки-лентяйки», «чешут голову бороной»; одежда — «з лопуха хвартушек», «рубашки посконные», «споднички пеньковые», «рушники из крапивы», «в отрепках»;
еда, достаток — «мужики богатые — солому секут, пироги пекут», «смолу топят, дочек отдают», «деготь гонят, сынов женят», «на рынке мусор и полова»;
️занятия жителей — «охотники забили крысу, сверчка, жабу», «сеют пшеницу — вырастает трава»; облик села, улицы — «улица грязная», «заросла крапивой», «зацвела полынью», «там никто не гуляет»;
местные события — «девять девок родили, а десятая крестила», «девять девок ховают, а десятая помирает», «восемь девок кнутом бьют, девятую вешают, десятую в огне жгут».
Основными темами взаимной критики между девушками и парнями были следующие: обсуждение их внешности (сюда прежде всего относятся песни, противопоставляющие «хлопецкую» и «панянскую» красоту), споры о том, у кого из них больше «правды», высмеивание пищи, напитков, одежды, умения работать и других отличительных черт обеих половозрастных групп.
У хорватов, словенцев, мораван, чехов, поляков, а также на востоке Балкан (у болгар и македонцев) и в некоторых других местах широко известны вербальные ритуалы, представляющие собой форму выражения общественной критики по поводу неблаговидного поведения отдельного человека и событий, касающихся жизни всего социума, в течение прошедшего года (выразительны словенские названия этих ритуалов: javna kritika 'публичная критика’, srenjska kritika 'общественная критика’, vaska kritika деревенская критика’).
Вербальные ритуалы, затрагивающие тему общественного осуждения и осмеяния, на юге Европы (на Балканах, у словенцев и хорватов, а также в Италии, Франции, Испании и Португалии), в зонах активного влияния античных традиций и римских празднеств, были приурочены в карнавальному времени. В других местах, на периферии этого основного южноевропейско-средиземноморского ареала, они оказались рассредоточены на всем «пространстве» весеннего времени (вплоть до Троицы и Купалы), заняв место в ряду других бесчинно-праздничных обычаев.
Как правило, эти вербальные ритуалы, посвященные общественной критике, несамостоятельны и на правах фрагмента входят в состав более сложных и массовых праздников. Тем не менее, несмотря на различное календарное приурочение «общинной критики» и ее оформление в виде карнавальных, пасхальных или троицких обычаев, она все же может быть идентифицирована, вычленена из того или иного календарного комплекса.
В хорватских ритуалах тема пороков истекшего года развивается в рамках «суда» над Карнавалом — основным персонажем масленичного праздника \ Во вторник, перед началом Великого поста, здесь устраивалось «sudenje» Karneval’a, Fasnik’a или Poklad’a. Это соломенная кукла, которой присваивалось имя одного из местных жителей, особенно провинившегося в истекшем году, или этноним (например Cigan).
Каждый год к масленице готовили новое «обвинительное заключение» (testament), в котором в шутливой форме рассказывалось обо всех неудачах, бедах и прегрешениях местных жителей; в нем было много нелицеприятной критики, высказываемой в адрес жителей села вне зависимости от их возраста и социального положения: обвинения в воровстве между соседями, осуждение пьяниц, разборки семейных неурядиц, измен и мн. др. Куклу провозили по селу в сопровождении «жандармов», а затем «судья» зачитывал обвинительное заключение и приговор (osuda), поскольку именно «Карнавал» признавался виновным во всех прегрешениях истекшего года.
При этом «судилище» не производило впечатления монолога судьи, и в нем постоянно присутствовала идея агона. В частности, в составе «завещания» были так называемые pitalice, когда участники суда в форме вопросов и ответов осмеивали недостатки соседей. В конце концов куклу, повинную во всех бедах прошедшего года, сжигали, разрывали, топили или вешали (Bonifacic Rozin 1966, 167—170).
Аналогичные обряды изредка встречаются также у мораван, чехов и поляков в рамках масленичного «похорон контрабаса», «казни медведя» и др. Часто критика местных порядков была сосредоточена в так называемых «завещаниях басы» (т. е. контрабаса) — пространных текстах и диалогах, где высмеивались старые холостяки и сплетники, пьяницы, доверчивые мужья и пр., а ответственность за все грехи прошедшего года возлагалась на этот персонаж . У словаков в области словацко-моравско-силезского пограничья в Запустный вторник молодежь просила у властей позволения устроить забаву и «осудить петуха на снесение головы ». Петуха осуждали на смертную казнь за аморальное поведение, кражи, разбой и другие проступки и в итоге отрубали голову (SN, 1975/1).
В Познаньском воев. на масленицу ряженый «медведь», вооруженный нешуточного размера палкой, гоняет по улице встречных, а попавшихся ему девушек колотит.
При этом окружающая их толпа кричит:
«Которая хорошего поведения, то пусть она удерет, а которая плохая, то пусть он ей пасть разорвет!» (Kolberg 9,140)
Среди хорватских масленичных обрядов, затрагивающих тему осуждения пороков, есть и несколько иные формы. В Каставщине, например (где не практиковался «суд» над Пустом), во время риту¬альных похорон чучела Пуста в адрес девушек раздавались рифмованные реплики, содержащие осуждение их поступков в течение года.
Если девушка чересчур много веселилась и явно позволила себе лишнее в отношениях с парнями, то ей выкрикивали:
«Za pusni spasi rada prnese sv. Katarina fasi» [За масленичные забавы св. Катерина принесет пеленки, т. е. ко дню этой святой, 24.XII, у девушки появится ребенок];
«Place se lanjskiega pusnega smeha i spasa» [Наплачется после прошлогодних забав и смеха] (Jadras 1957, 50)
Популярной формой оглашения неблагоприятных поступков девушки было помещение на ее воротах определенных предметов. Так, в качестве наказания за тайную любовную связь на ворота девушке вешали соломенного мужика (Lang 1913, 71).
Эти хорватские и западнославянские ритуалы близки словенским. На самом западе Словении в масленичный вторник взрослые мужчины, устроившись на телегах посередине площади, инсценировали забавные события из жизни местных жителей, особенно напирая на то, кто, где и в чем провинился (Kuret 1, 66).
Впрочем, право свободно выразить свое отношение к событиям истекшего года можно было реализовать и в канун летнего Иванова дня (23.IV). С вечера парни разжигали костер и пускали во все концы села зажженные кусочки дерева, так называемые «шибы» . Метание шиб сопровождалось выкрикиванием «характеристик» по поводу жителей села и их поступков в течение года. В них парни позволяли себе выпады в адрес особенно нелюбимых ими персон. Девушки, спрятавшись неподалеку, подслушивали, что кричат парни и над кем наутро будет смеяться все село.
Легкомысленная девица могла услышать на свой счет:
«Toto siba gre za to in to Mojco, da se njebe vacua po vseh stogah,..» [Эта шиба летит NN, чтобы она не болталась по всем стогам]
Плохой женщине кричали:
«Siba tej in tej let, da ne bo svojega dedca s pejcnimi vilami okol sise podiva in zraven na vse grvo иріѵа...» [Шиба летит такой-то, чтобы она за своим стариком с печными вилами не гонялась и к тому же во все горло не орала] (Kuret 2, 94)
У чехов и мораван осуждение нарушения бытовых норм поведения оказалось инкорпорировано главным образом в «королевские обряды» Духова дня (honiti krala, voditi krala, jezditi po kra- Ijach) и сосуществовало в них рядом с «выборами короля» на основе состязания пастухов и последующей «казнью короля». Эта чешско-моравская традиция была очень популярна; свидетельства о ней исчисляются десятками публикаций, содержащих сотни текстов, которые исполнялись по ходу этих ритуалов.
В один из дней, предшествующих Духову дню или следующих за ним, парни выбирали из своей среды «короля», а также ряд иных лиц («глашатая» , «священника», «палача» и др.). Именно на «глашатая» (называемого vyvolavac, provolavac, plampac, hlasatel) возлагалась обязанность выражения социальной оценки, называемой ѵуѵоіаѵай 'выкрикивать, вызывать’, rikati 'говорить’, provolavati 'провозглашать’, jmenovati 'называть, именовать’, davati (pekne, spatne) jmeno 'давать (хорошее, плохое) имя’ и др. . Оценка, высказываемая «глашатаем», касалась всех семей («фамилий») села, однако в основном ее объектом были, так же как у восточных славян, девушки на выданье. В одних случаях процессия во главе с «королем» и «глашатаем» объезжала по-следовательно все дома в селе и высказывала в их адрес свои оценки, во многом зависящие от того, сколь щедры были хозяева, в особенности девушки. В других — жители собирались в центре села, на площади, под высоким деревом, где «король» и «глашатай» оглашали jmena, pfidanki, fikadla, гуту, provolam, содержащие похвалу и хулу; иногда парни «высказывали» свои оценки с какой-нибудь возвышенности за селом, а местные жители, особенно девушки, внимательно вслушивались в их выкрики.
Это были короткие рифмованные стишки, в которых в стереотипных формулах, повторявшихся из года в год, высказывались столь же стереотипные оценки, ср.:
«U Adamku delam zacatek, ze та mnoho bidnych telatek, jedno kusy, druhe rusy, tfeti sotva ocas nosi» [С Адамков начинаю, т. к. у них много бедных теляток, один хромой, другой русый, третий с трудом хвост носит];
«Тет N. pfidame plachtu travy, ze maji pekny kravy» [Тем дам мешок травы, т. к. у них прекрасные коровы];
«Тет N. pfidame zvonecek, ze maji neumetenej dvorecek» [Тем дам звоночек, т. к. у них не подметен дворик];
«U Rihdnku za vraiy stojipytel s klevaty» [У Ржиханков за воротами стоит мешок со сплетнями].
Иногда «глашатай» оценивал и девушек из соседних сел, одобряя или ругая их, но при этом оставлял для «своих» самую высокую похвальбу.
Так, в с. Храст «глашатай» говорил о соседских девушках из с. Бишовичи:
«V tech Busovicich lezi z jara dlouho snih, ze jsou tam ty holky samy smich» [В тех Бишовичах весной долго лежит снег, т. к. там девушки смех да и только], а о своих:
«Chrast, ten lezi v krasnem udoli, ze jsou tam ty chrastecke holky nejkrasnejsi v celem okoli» [Храст, он лежит в прекрасной долине, поэтому храстовские девушки самые красивые во всей округе]
(CL, 1893/2,105-129)
Если девушки чувствовали себя несправедливо обиженными, «вы- волавани» могли адресоваться и парням (Vyrocm obyceje, 77).
После каждого стишка «глашатай» требовал от молчавшего «короля» подтвердить правоту его слов:
«.../е pravda nebo пе?» [Это правда или нет?], на что «король» отвечал: «/е pravda, Ihaf svedci; kdo nesvedci, Ihaf je vetsi, nadelej toho ѵіс\» [Это правда, лжец свидетельствует; кто не свидетельствует, лжец еще больший, чем дальше, тем больше!]. В подтверждение правоты «глашатая» вся дружина, сопровождавшая «короля», хлопала бичами, звенела колокольчиками или одобрительно кричала. По окончании «оглашения» грехов и публичных оценок «палач» символически срубал голову «королю» как бы в наказание за все непорядки, случившиеся в прошедшем году (ср. хорватскую казнь Карнавала)
