Сивинский «скрипач» И. М. Устинов. К вопросу о традициях гудошного исполнительства и промысла в современном фольклоре Урала

В июле 1973 года автору статьи, участвовавшему в фольк­лорной экспедиции студентов Пермского университета в качест­ве представителя кабинета народной музыки Государственного музыкально-педагогического института им. Гнесиных (Москва), удалось зафиксировать в творчестве фольклороносителя из с. Сива Пермской области Ивана Михайловича Устинова тради­ции народного смычкового инструментализма (исполнительства и промысла). Сразу же встал вопрос о возможности наиболее полного выявления и последующего размежевания этих тра­диций на сравнительно поздние, скрипичные — результат вли­яния на крестьянский фольклор Урала демократической культу­ры города и его фабрично-заводских предместий, и более ран­ние, гудошные, генетически связанные с культурой отечествен­ного средневековья, Древней Руси. Это было тем более необхо­димо, что все предыдущие экспедиционные поиски, начиная совторой половины прошлого столетия и кончая современными, как самого гудка, так и его традиций, оказывались безуспеш­ными; в лучшем случае собирателю удавалось зафиксировать факт бытования гудка и его традиций со слов очевидцев, в> их свидетельствах или воспоминаниях о недавнем прошлом.

Последняя встреча очевидцев с гудошником, странствующим слепым музыкантом-нищим, на горнозаводском Урале состоя­лась в 1898 году, на железнодорожном вокзале г. Златоуста; сообщивший петербургским фольклористам эту информацию инженер-уралец подчеркнул два очень важных элемента в гудошничестве странника: схожесть его инструмента с виолончелью уменьшенных размеров, т. е. характерную «приталенность» резонаторного ящика гудка, известную по историческим источни­кам с конца XV века2, и особенность песенного репертуара, со­державшего также и исторические песни 3. Безуспешность дальнейших специальных поисков гудка фольклористами привела к общему утверждению о его практическом отсутствии в фолькло­ре XX в е к а 4 , в связи с чем информация о его бытовании в сов­ременном фольклоре Урала была поначалу воспринята частью специалистов как ложная. И только вмешательство исследова­телей, работающих в областях, смежных с музыкальной фольк­лористикой— этнографов, историков, филологов и других — в изучение сивинского феномена помогло не только установить научную достоверность такого факта, но и выявить в исполни­тельском комплексе сивинского фольклороносителя, во внемузыкальных параметрах комплекса не менее редкие, уникаль­ные архаические традиции (например, в быличках Устинова, как оказалось, связанных с новгородским былевым эпосом) 5.

Эти изыскания и исследования заставили пересмотреть свою позицию и автора статьи, существенно скорректировали его соб­ственные поиски, методику изучения творчества сивинца, в част­ности, учитывая характерную архаику не только в художествен­ном, но и социальном сознании фольклороносителя, автор статьи в различных ситуациях содействовал проявлению акта творче­ства И. М. Устинова, в каждом отдельном случае адресованного отличающейся от предыдущих аудитории (например, приехав­шему издалека к родителям старшему сыну И. М. Устинова, экспедиции в Сиву представителей областного отделения ВООПИК, во время съемок любительского кинофильма о сивинском феномене и т. д.). В результате оказалось,, что разница в образовательном уровне, социальном положении, поведенческом
стереотипе общающихся с Устиновым, знакомящихся с его твор­чеством, существенно на акт творчества Ивана Михайловича, его исполнительский комплекс, интерпретацию им и фольклор­ного материала, и сиюминутно происходящих событий, имеющих место ситуаций, бытовых положений, не влияет: исполнитель устойчиво пребывает в мире собственного «я», особого, индиви­дуального отношения ко всему происходящему вокруг, в связи с чем становится объяснимой его четкая оппозиция односель­чанам во всем, тем более в фольклорном исполнительстве, ре­пертуаре, способах его интерпретирования.

Почему именно здесь, в Приуралье, сохранились вплоть до последней четверти XX столетия древние традиции гудошничества, чем это вызвано? Такие вопросы возникали у многих фольк­лористов, очно или заочно знакомившихся с сивинским фено­меном. Две, на наш взгляд, наиболее верные гипотезы были выдвинуты в 1975—1976 годах. Крупнейший отечественный спе­циалист по этноинструментоведению Е. В. Гиппиус в беседе с автором статьи в 1975 году выдвинул предположение о существовании каких-то связей между фактами бытования гудошных традиций в фольклоре русского сивинского «скрипача»
И. М. Устинова и национального смычкового инструмента коми и коми-пермяков си-гудэка, бытующего и сегодня в этом реги­оне приуральского Верхнекамья.

Последующие поиски автора статьи привели к выявлению многих данных, в том числе и из биографии самого сивинца, подтверждающих эту гипотезу. В частности, общий вид и устрой­ство инструмента Устинова, напоминающего виолончель умень­шенных размеров, способ держания его в момент игры — меж­ду коленями (а гамба), факт усвоения исполнительской тради­ции и характерного репертуара Устиновым от старика охотника из соседней д. Федотята Гординской волости в 1898 году, где издавна живут так называемые зюздинские коми-пермяки (ныне Афанасьевский район Кировской области, пограничный с Сивинским Пермской области и Кудымкарским Коми-Пермяцко­го национального округа). Наконец, типологическое сходство в способе усечения, сокращения до одно-двустиховой мелостро-
<ф.ы-микроформы песенного первоисточника русского происхож­дения в фольклоре коми и инструментальном исполнительстве сивинца — все убеждает в правоте точки зрения Е. В. Гиппиуса, в возможном финно-угорском происхождении сивинского фено­мена в русском фольклоре Урала6.

Данную работу нам бы хотелось посвятить рассмотрению иной гипотезы о происхождении сивинского феномена, выдвину­той в 1976 году этнографом Р. Л. Садоковым, утверждавшим генетическую связь творчества Устинова с искусством древне­ русских скоморохов, исходя при этом из анализа внемузыкальных параметров, данных биографического, локально-этнографи­ческого, социально-исторического плана, полученных при заоч­ном знакомстве с сивинским феноменом7.

Целью данной статьи является публикация материалов о творчестве И. М. Устинова, которые так или иначе подтвержда­ют гипотезу историка по образованию, специалиста в области атрибуции археологических памятников и их связи с древними музыкальными культурами, научного сотрудника Института этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР Р. Л. Садокова.

В результате многократных повторных записей, опросов в 1973—1978 годах удалось установить примерный исполнительский багаж сивинца. Оказалось, что усвоенный последним в 10-летнем возрасте набор инструментальных наигрышей носит характер типового, наигрыши легко кочуют из сопровождения одной песни в сопровождение другой, легко контаминируются друг с другом в сопровождении одной песни, меняя ее мелоди­ческий рисунок (в напеве), вообще оказываются первичными по отношению к напевам и текстам песен. Последнее делает невозможным ансамбль «скрипача» с другими поющими, в том
числе и живущими с Устиновым его близкими, вызывает неудо­вольствие окружающих. Оказалось также, что и собственный вокально-песенный репертуар Устинова шире, разнообразнее его же инструментального багажа, что ему легче петь без сопровож­дения, так как, играя, он привычно сосредоточивается на самом инструменте, на наигрыше.

Таким образом, если набор инструментальных клише-наиг­рышей устойчив и сводится к 4—5 наиболее употребимым, ча­сто исполняемым, то песенный репертуар менее четок, опреде­лен в своих границах, и какая-либо неожиданная ситуация, точ­нее, ассоциация с бытовой ситуацией может вызвать исполне­ние Устиновым новой, до того в предыдущих встречах-записях не вспоминавшейся песни. Поэтому только в 1978 году, через 5 лет после первого контакта автора статьи с сивинским фено­меном, была зафиксирована в исполнении уже 90-летнего фольк­лороносителя солдатская «Вы послушайте, стрелочки, я вам пе­сенку спою про службицу, про свою»; столь редкое ее исполне­ние Устиновым может быть объяснено тем, что она только по­ется, т. е. существует в его багаже как песня, но не как наиг­рыш, и будучи устойчивой в напеве, общераспространенном по мелодическому рисунку, зафиксированному нами в разных угол­ках Приуралья и Среднего Урала, не подвергается «скрипачом» инструментальной обработке в духе его типовых наигрышей.

Перечислим зафиксированные нами песни, бытующие в ре­пертуаре сивинца, в порядке частоты исполнения.

№ 1. «Ах, вы, сени». Не плясовая, по замечанию Устинова. Бытует и в пении, и в наигрыше, устойчиво-типовом, очень близком по ладомелодической структуре песенному оригиналу.

№ 2. «Когда б имел златые горы». Народный романс. Бытует как наигрыш, а также как сопровождение к пению других, с последним ладомелодически согласуется плохо, так как пред­ставляет собой весьма удаленный от оригинала вариант, где вместо четырехстрочечной романсовой строфы — двустрочечная, по существу, микроформа, превращающаяся в процессе игры в типовое клише.

№ 3. «Шел солдатик из похода» (в других вариантах Устино­ва же: «Раз полоску Маша жала»). Солдатская. И поется, и игра­ется в виде автономного от пения наигрыша, часто сопровожда­ется исполнителем различными пояснениями, мимикой, имеет тенденцию к театрализации, сопровождению пляски. Ладомелодически существенно отличается от варианта, бытующего в виде многоголосной лирической позднейшего происхождения в фольк­лоре односельчан сивинца, по сравнению с которой укорочена почти вдвое, но с сохранением характерных метроритмических и ладовых пропорций между основной строфой и припевом.

№ 4. «Во поле березонька стояла». Хороводная. Бытует и как песня, и как наигрыш. Как и № 3, отличается от общераспро­страненного песенного оригинала противоположным ему ладо­вым наклонением (вместо минорного — мажорное), как в на­игрыше, что обусловлено жесткой ограниченностью исполнитель­ских возможностей его «скрипки», так и в напеве, ориентиро­ванном на типовой наигрыш-клише, например из № 1, особенно в автономно исполняемом наигрыше. Припев «Люли, люли» опущен, четырехстрочечная строфа хороводной сжата до двустрочечной плясового характера. Однако это не мешает Усти­нову-певцу импровизировать вокальную партию как ряд свобод­но чередующихся разнообразных песенных клише.

№ 5. «Барыня». Чаще как плясовой наигрыш, реже как пес­ня. Контаминируется с другими наигрышами легче, так как ис­полняется чаще как автономный от пения наигрыш, в отдель­ных случаях подменяет искомую инструментальную версию ка­кой-либо другой песни также плясового характера.

№ 6. «Чижик-чижик волку брат». Шуточная, по-видимому, позднейшего происхождения, откровенно скабрезного содержа­ния. Охотно исполняется и как песня, но в инструментальном сопровождении часто контаминируется или совсем подменяется № 5 или 1.

№ 7. «Во ку-, во кузенке». Вечерочная, игровая. Охотно по­ ется, и затем комментируется ее скабрезное содержание. Наиг­рыш также контаминируется или подменяется более употреби­тельными (№ 1, 3, 5).

№ 8. «Вы послушайте, стрелочки». Солдатская. Только как песня. Попытка инструментального сопровождения вылилась в набор клише из № 1, 3, 5 и др.

Таким образом, в выявленном репертуаре Устинова явно пре­обладает ориентация на жанр плясовой, шуточной песни, в тек­сте которой особо акцентируется скабрезное, фривольное, а в наигрыше — моторика, четкая ритмическая пульсация. Единст­венный весьма удаленный от этого жанра образец романса (№ 2) в процессе инструментальной обработки подвергается сначала сжатию до двустрочечной строфы в том же романсовом темпе, а затем устойчиво контаминируется с однострочечной плясовой, представляющей собой ладомелодический экстракт первой четырехстрочечной строфы оригинала и последующей двустрочечной микроформы обработки его.

Все подводит нас к тому, чтобы говорить о гудошности в таком инструментальном мышлении «скрипача», поскольку, со­гласно многочисленным и разнообразным историческим источникам, древнерусский смычковый инструмент, сходный с сивинским приталенностью своего корпуса и характерной постановкой у колена или на колене (а гамба) —гудок, излюбленный музы­кальный инструмент средневековых профессионалов — скоморо­хов и их преемников в новое время, в первую очередь солдат и матросов регулярной русской армии и бурлаков, использовался преимущественно как аккомпанирующий пляске, сольной или групповой, театрализованному представлению (хоровому, игро­вому и т. п.), сопровождал спектакли ряженых и кукольников8. Известно также, что солдаты и бурлаки в XVIII—XIX веках
охотно включали в свой «профессиональный» репертуар (сопро­вождение трудовых процессов и «музыка отдыха») плясовые и скорые хороводные вместе с привычным для этих жанров аккомпанентом гудка 9.

Характерная избирательность сюжетов песен в обиходе Усти­нова, усвоенном от учителя-«скрипача» и обогащенном по соб­ственной инициативе, установка на смех, бурлеск, в том числе смех над самим собой, своим горем, карнавальный, средневеко­вый по происхождению10, прежде всего в песенных текстах.(№ 1—от лица выданной замуж за немилого, № 2 — от лица напрасно мечтающего о браке с любимой, № 3 — о любовных похождениях служивого, № 5, 6, 7 — еще более фривольного, обнаженно скабрезного содержания, № 8 — от лица вернувше­гося со службы солдата и узнавшего об измене любимой) так­ же позволяет сближать сивинский феномен с традициями древ­нерусской культуры гудошничества и тесно связанного с ними скоморошества через посредство более позднего явления —
XVIII—XIX веков — творчества преемников скоморохов в но­вое время. Это, кроме уже упомянутых солдат, матросов, бур­лаков,— бродячие слепцы, отходники, промысловики и охотники, деклассированные элементы, оторванные от привычного оседлого крестьянского труда антигуманными условиями эксплуата­торского общества, особенно в пореформенной России11.

Четко прослеживающиеся в инструментальных вариантах песенных источников тенденции к «прояснению» их структуры — ладомелодической, метроритмической, сокращению многостро­чечных строф до размеров мелоформулы, ускорению темпа до плясового, а в вокально-певческих партиях, исполняемых Усти­новым — к речитативности, пению говорком, свободному, импровизированному нанизыванию песенных клише в зависимости от театрализуемого содержания текста позволяют говорить об эле­ментах культуры скоморохов, запечатлевшихся в эпической ко­мике, скоморошинах, пародийном эпосе12.

Инструмент свой сивинец упорно именует «скрипкой», как его называл и учитель-охотник, но смычок — погудалом, т. е. как гудошный13. Сивинский район, в прошлом волость Перм­ской губернии,— местожительство переселяющихся сюда на ру­беже XIX—XX веков безземельных крестьян Украины, Белорус­сии, Латвии, Эстонии, Подмосковья, Псковщины, Поволжья и Вятки, внесших в культуру Приуралья вместе с другими реали­ми культуры своей родины и народный смычковый инструмен­тализм (исполнительство и промысел) в виде устойчивого бы­тования скрипки, инструмента плечевого (реже — упирая в
грудь) держания (да браччиа). Несмотря на насмешки одно­сельчан над приравнением Устиновым к их скрипкам его «коры­та», несмотря на активное использование скрипичного музици­рования и в традиционных формах (свадьбы, гостины, проводы в армию и др.), и в новейших (художественная самодеятель­ность и т. п.) в Сивинском районе, особенно в 1920—1950 годах, и не менее активные попытки самого Ивана Михайловича внед­риться в коллективные формы музицирования со своим инстру­ментом и специфическим репертуаром, кончающиеся неизменно провалом, неприятием его творчества окружающими, земляка­ми вследствие резкой стилевой разницы, отличия от скрипичной культуры здешних фольклороносителей, несмотря на все это сивинец называет свой инструмент скрипкой. Впрочем, на осо­бенно настойчивые расспросы: скрипка это или гудок, он отве­чает как истинный острослов, балагур-весельчак характерным раешным стихом-оксюмороном:

А скрипка ли, гудок —
 Наживем с тобой домок.

Можно предположить, что последний — усвоенная Устиновым часть поговорки-дразнилки украинцев, адресованной соседям-белорусам в насмешку над предпочтением ими музицирования заботам и тяготам хлебопашества, если учесть, что третьей и четвертой строкой этой приговорки являются:

А соха да борона
 Разорили наши дома .14

Возможно, что приговорка эта бытовала и в среде украинских и белорусских переселенцев Сивинской волости (района), а склонный к комике, чуткий к ее стилистике балагур Устинов легко усвоил наиболее близкое себе первое двустишие. Это предположение может быть подкреплено и биографическими данными: согнанный с насиженных мест в Верхнекамье отступ­лением колчаковцев в 1919 году, Устинов «шатался меж двор» с семьей и... «скрипкой», игрой на которой зарабатывал пропи­тание, обошел все Северное Прикамье, вплоть до Чердыни, пока не осел в Сивинском районе, чтобы затем до 1964 года включи­тельно вести почти натуральное хозяйство на одном из глухих хуторов-заимок, а игрой на своем диковинном инструменте ве­селить случайных проезжих или «пособлять» последним.

Родился И. М. Устинов в 1888 году в семье переселенца из Вятки, вырос в Верхнекамье на арендованном его отцом хуто­ре, был согнан оттуда в 1909 году хозяином. Работал по найму, был отходником. Его часто перебрасывали с одного фронта на другой в первую мировую войну, откуда И. М. Устинов вывез интереснейшие солдатские байки с ярко выраженным социальным началом. Затем вновь годы скитаний, наконец, он осел в Сиве. Устинов глубоко сросся с кочевым образом жизни, поход­ное скоморошество стало его второй натурой. Оседлое хозяйст­вование в течение 40 лет на хуторе-заимке только усилило это
тяготение фольклороносителя к культивированию в своем ре­пертуаре характерного для походных скоморохов, общеизвест­ного, популярного, хотя и обладающего немногочисленными ре­алиями, багажа. Но и в этом случае потребителями эстетической продукции балагура становились не односельчане, носители оди­наковой с ним локальной традиции, а проезжие (т. е. здесь не Устинов-скоморох путешествовал по городам и селам, а его слу­шатели из разных мест оказывались в доме «скрипача»). Пере­селившись по старости в райцентр на 77-м году жизни, Устинов не смог изменить своей привычке игреца-балагура, преемни­ка походного скоморошества, не смог перестроиться в соответ­ствии с традициями оседлого скоморошества (отличающимися ло­кальностью и энциклопедическим разнообразием репертуара) и
оказался обречен на изоляцию, всеобщее неприятие своего ис­кусства .1 5

Изучение сивинского феномена, живой фольклорной тради­ции в сопоставлении с отрывочными, разрозненными данными о гудошничестве и скоморохах на Урале в XVI—XIX веках дает некоторые основания для следующего предварительного пред­положения. Урал — исстари район активной миграции населе­ния, и его более суровые по сравнению с центральной Россией условия существования, связанные с особенностями климата, освоением огромных лесных пространств и др., служили своего рода фильтром, стихийным орудием жесткого отбора переселен­цев, предпочитавшим (в пору начального, стихийного заселения в XVI—XVII веках) так называемых «гулящих», «лихих» лю­дей, социально-этнически близких скоморошеству как форме бы­тия, поведенческого стереотипа. Поэтому и в хлебопашеских Зауралье и Приуралье (куда входила и Сивинская волость), и на горнозаводском Среднем Урале в средневековье и новое вре­мя предпочтительнее были оседлые скоморохи, интенсивностьэволюции искусства которых стимулировалась и общедоступ­ностью уральцам, потомках «гулящих» людей, этой традиции и в ее пассивном восприятии, и в собственном активном культи­вировании. Здешние оседлые скоморохи и их преемники в новое время (солдаты, оторванные от крестьянского быта, частично мастеровые, непременные работники, бурлаки и другие отход­ники и т. п.) своей особой одаренностью выделялись из общей
массы не рядовых, но также склонных к скоморошеству как форме социального протеста пассивных носителей фольклора. Поэтому гудошничество с его архаичностью формы изжило себя скорее, чем в других областях России, будучи вытеснено более совершенными, более актуальными, современными по ис­полнительским ресурсам формами народного инструментализма. Этому способствовали и условия бытования фольклора в среде горнозаводских крестьян, ориентирующегося здесь на городской музыкальный быт (в пореформенную эпоху).

Устинов же — «последний из могикан», преемников походного скоморошества, характерного для начальной стадии освоения Урала землепроходцами, «гулящими» людьми, для эпохи пере­селения скоморохов из центра Русского государства на его окра­ины— в XVII веке в особенности — в том числе и на Урал. О привнесенности сюда гудошничества в русское средневековье говорит и именование перенятого аборигенами финно-уграми гудка сходным термином си-гудэк, т. е. гудок с волосяными стру­нами, а не исконно национальным, как именуется, например, коми многоствольная флейта — пыляиы. На возможность пре­емственности СИБИНСКИМ феноменом смычковой культуры ураль­ских финно-угров мы уже указывали. Усвоивший традицию от носителя форм походного скоморошества (охотника, промысло­в и к а 16 ) , Устинов оказался не в авангарде, а в арьергарде тра­диций скоморошества, бытующего в современном фольклоре Урала, что и обусловило пресечение, окончательную остановку
в развитии сивинского феномена на нем самом, исключая какую бы то ни было передачу (устную) новому поколению, в том числе сыновьям, охотно усвоившим многие другие умения отца (например, различные ремесла, а также склонность к народному юмору).

3. И. Власова, Институт русской литературы А Н С С С Р

Примечания

1 Так, одновременно с нашей находкой бытование двуструнного гудка зарегистрировал в фольклоре нижнеколымских казаков И. А. Бродский, член фольклорной комиссии при Союзе композиторов СССР. Однако и в этом случае — в народной прозе, воспоминаниях очевидцев недавнего прошлого. Пользуясь случаем, приношу И. А. Бродскому благодарность за его сооб­щение.

2 Фрески в церкви с. Мелетово Псковской обл. См.: Верткое К. Русские народные музыкальные инструменты. Л., 1976, с. 91—92.

3 См.: Привалов Н. Гудок, древнерусский музыкальный инструмент в связи со смычковыми инструментами других стран. СПб., 1904, с. 26—27.

4 См.: Верткое К. Русские народные музыкальные инструменты, с. 91.

5 См.: Новгородские былины.— В кн.: Литературные памятники. М 1978, с. 362—363, 431.

6 Частично эти данные приведены: Альбинский В. Некоторые данные к постановке проблемы взаимодействия музыкальных культур финно-угорских народов Прикамья и русских переселенцев — В кн.: Музыкальный фольклор угро-финских народов и их этномузыкальные связи с другими народами. Таллин, 1976, с. 5.

7 См.: Садоков Р. Русские скоморохи — Сов. этнография, 1976, № 5, с. 121 — 141. Материалы об И. М. Устинове были представлены Р. Л. Садокову автором статьи в личной беседе.

8 См.: Верткое К. Русские народные музыкальные инструменты, с. 247—279.

9 См.: Попова Т. Основы русской народной музыки. М., 1977, с. 87; Квитка К. Избранные тр. М., 1972, т. 2, с. 221.

10 См.: Лихачев Д., Панченко М. Смеховой мир древней Руси. Л., 1976, с. 7.

11 См.: Гинзбург Л. История виолончельного искусства. М., 1957, т. 2, с. 24. Здесь приведены упоминания о гудке и гудошниках, содержащиеся в русской литературе XVIII и начала XIX века, а также даны изображения гудошников прошлого столетия.

12 Ср. народные наименования скомороший: былинка, старинка, скокливая песня. См.: Ивлева Л. М. Скоморошины. Общие проблемы изучения.— В кн.: Славянский фольклор. М., 1972, с. ПО—123. О характерной речитации ско­морохов-сказителей см.: Попова Т. Основы русской народной музыки, с. 96.

13 Семантике в лексике «скрипача» Устинова посвящено специальное ис­следование автора статьи. См. также: Даль В. Толковый словарь живого ве­ликорусского языка. М., 1935, т. 1, с. 416.

14 См.: Ямпольский И. Русское скрипичное искусство. Очерки и матери­алы. М.—Л., 1951, т. 1, с. 51.

15 О различии в репертуаре походных и оседлых скоморохов см.: Бел­кин А. Русские скоморохи. М., 1976, с. 41.

16 О распространенности си-гудэка в обиходе коми охотников на рубе­же XIX—XX вв., времени передачи И. М. Устинову традиции его учителем-охотником, см. в кн.: Белицер В. Очерки культуры народов коми. М., 1951, с. 331. О бытовании гудка у русских промысловиков Поморья см.: Шергин Б. Избранное. М., 1977, с. 45.

Фольклорные материалы в архиве П. С. Богословского

В отдел рукописей Института русской литературы (Пушкин­ский Дом) АН СССР поступил архив П. С. Богословского. Зна­чительная часть материалов содержит записи фольклора конца XIX и начала XX века, 1920—1940-х годов. Частично сохрани­лась также библиография по отдельным вопросам фольклори­стики, этнографии, литературоведения и рукописи работ П. С. Богословского1.

Значительную часть фольклорного собрания П. С. Богослов­ского составляют записи пермского фольклора, насчитывающие около тысячи единиц хранения. Среди них особенно интересны записи самого П. С. Богословского, относящиеся к концу 20 — началу 30-х годов, записи известного краеведа и собирателя фольклора В. Н. Серебренникова, с которым Богословский ра­ботал в Пермском краеведческом кружке и был в дружеских отношениях, а также записи отдельных любителей-краеведов и собирателей фольклора.

Материалы П. С. Богословского составляют около сорока ли­стов (песни, загадки, поговорки, предания, поверья, частушки, заметки об исполнителях). В. Н. Серебренниковым записаны свадебные песни, свадебные причитания, наговоры дружки, се­мейные песни, сведения о народной медицине, пословицы, поговорки.

1 П. С. Богословский, литературовед, фольклорист и этнограф, родился 29 июня 1890 года в с. Веретне бывшего Соликамского уезда Пермской гу­бернии в семье священника. В 1915 году он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и одновременно археологический ин­ститут. В 1914—1932, 1944—1948 годах преподавал в Пермском государст­венном университете, где получил звание профессора. В 1930-х годах работал в отделе краеведения Московского исторического музея вместе с Ю. М. Со­коловым. С 1936 по 1943 жил в Казахстане, преподавал в Карагандинском
учительском институте. Умер в Москве 28 февраля 1966 года. П. С. Богослов­ский известен как автор основательных исследований по отдельным вопросам литературоведения, фольклористики и этнографии, а также как организатор экспедиций по собиранию письменных и печатных старинных книг и произ­ведений устного народного творчества на Урале. Древнерусские рукописи из собрания П. С . Богословского XVI—XIX веков находятся в древлехранили­ще Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Подроб­ную биографию его см.: Шарц А. К. Богословский Павел Степанович. Библиогр. указ. Пермь, 1966.