Введение (немного поговорим о теории)
По Anzaldúa, G. (1987). Borderlands/La frontera: The new mestiza. San Francisco, CA: Spinsters.
Пограничные территории (Borderlands) — это неоднозначные территории и ландшафты. Исследовательница Глория Ансальдуа описывает их как пространства противоречий, где две или более культуры сталкиваются друг с другом, и личная и культурная дистанция между ними сокращается, но при этом не исключается возможность конфликта и разрыва.
География юго-западного побережья Балтийского моря с некоторыми средневековыми торговыми путями. Районы к западу от реки Варнов были частью Конфедерации Ободритов. Группы, живущие к востоку от реки, были объединены в Конфедерацию Лютичей. Рани жили на острове Рюген. Карта из оригинальной статьи.Распутные славяне и набожные датчане: от граничного “контура” до пограничных земель.
Автор также утверждает, что столкновение культур в пограничьях приводит к интеллектуальной и эмоциональной растерянности и способствует формированию новой формы сознания, которую она называет “Новое смешение (народов)” (New Mestizaje, последнее слово происходит из испанского, отсылает к понятию культурного синтеза или гибридности, происходящих при смешении различных культур). Она утверждает, что те, кто живёт между мирами (культурными ойкуменами) — по своей воле или вынужденно, признают авторитет двух противоречащих друг другу систем норм. Непосредственным результатом такой жизни “между” становится опыт двусмысленности и беспокойства, который включает моменты ясности и дистанции от собственной культуры, позволяя человеку творчески осмыслять как собственную идентичность, так и то, как следует относиться к другим.
Теоретические размышления Ансальдуа были во многом сформированы её опытом взросления на мексикано-техасской границе и борьбой чиканас (Chicanas, мексикано-американских женщин) женщин, живущих на стыке мексиканской и англо-американской культур. Однако её наблюдения полезны и для понимания сложных реалий других пограничных территорий.
Сложный характер пограничных территорий также подчеркивается в сборниках о древних и современных границах. Они определяют пограничные территории как динамичные и маргинальные пространства, которые демонстрируют подвижные отношения с центрами власти как внутри, так и за их пределами. Они отмечают, что пограничья населены людьми и группами с особыми идентичностями и уникальным жизненным опытом, а сами эти места можно охарактеризовать как пространства творчества и выраженной различности. Эти ландшафты также рассматриваются как многообразные реальности, где мирное сосуществование и диалог могут легко смениться напряжённостью и открытыми конфликтами.
Постколониальные теории, которые в последние годы преодолели границы современного империализма и теперь оказывают влияние на исследования примодерных случаев предубеждений, неравенства и “отчуждения”, могут сыграть важную роль в переосмыслении культурной географии пограничных территорий.
Постколониальные теории, благодаря их увлекательному способу проблематизации культурных процессов на стыке различных идеологий, мировоззрений и культур, предлагают полезную перспективу для осмысления и исследования сложности пограничных территорий. Метод анализа через деконструкцию, используемый в постколониальных исследованиях, при применении к письменным нарративам и расширении на анализ материальной культуры, наблюдаемой в пограничных зонах, может помочь выявить двусмысленности этих ландшафтов.
Сложность пограничных территорий позволяет рассматривать их как материализацию того, что Бхабха (Bhabha, H. (2004). The location of culture. London, UK: Routledge) называет “третье пространство” (third space). Бхабха определяет это как пространство перевода и конструирования нового политического объекта, который не является ни одним, ни другим. Это пространство постоянного диалога и преобразования, возникающее в колониальных ситуациях, дискурсивное поле, демонстрирующее, что “значения и символы культуры не обладают изначальным единством или неизменностью; даже одни и те же знаки могут быть присвоены, переведены, переосмыслены и прочитаны заново” (the meaning and symbols of culture have no primordial unity or fixity; that even the same signs can be appropriated, translated, rehistoricized and read anew). Для Бхабхи третье пространство — это “предпосылка для артикуляции культурного различия”, и оно может создать “неустойчивость, предвещающую мощные культурные изменения” (instability which presages powerful cultural changes").
Те, кто занимают это промежуточное пространство, имеют потенциал для подрыва и критики притязаний на власть, обнажая ложность и нестабильность официальной идеологии. Гибридность, которую Бхабха описывает как промежуточный переход, своего рода связующую ткань между колонизатором и колонизированным, обладает тем же потенциалом: она угрожает единственному голосу власти и бросает вызов категориям различия и чистоты (см. Bakhtin, M. (1981). The dialogic imagination: Four essays. Austin, TX: University of Texas Press, стр. 75–76, 304–305, 343–370).
Некоторые учёные, такие как Стокхаммер (Stockhammer, P. W. (2012). Conceptualizing cultural hybridization in archaeology. In P. W. Stockhammer (Ed.), Conceptualizing cultural hybridization: A transdisciplinary approach (Heidelberg studies on Asia and Europe in a global context, 2, pp. 43–58). Berlin & Heidelberg: Springer Verlag), утверждают, что концепция третьего пространства Бхабхи и его понимание гибридности “вряд ли могут выйти за рамки узкого царства постколониальных исследований и не могут быть использованы за пределами любого колониального или постколониального” из-за явной политической составляющей этих понятий. Тем не менее, аналогичные процессы формирования новых мировоззрений, идентичностей и практик в контексте иногда асимметричных властных отношений и против риторики непримиримого различия, звучащей из центров власти, происходят в лиминальных географиях пограничных территорий. Смешанная материальная культура, запутанные структуры идентичности и лояльности людей, населяющих эти места, бросают вызов бинарным оппозициям “мы” и “они”, разделённым границей. Они иллюстрируют, что возможен сложный культурный синтез, который может как процветать, так и угрожать идеологиям, основанным на чётких категориях и нарративах различия.
Идея Бхабхи о третьем пространстве обладает мощным значением, и автор видит её силу как метафору для описания творческого потенциала пограничных земель и ландшафтов, не только тех, которые возникли в результате колониального вторжения, но и тех, которые появились в местах, не отмеченных колониальной экспансией. Пограничные территории, колониальные или нет, подобно третьему пространству, являются землями “между”, где происходят переговоры, и идентичности пересматриваются и изобретаются. Они создаются через дискурсы и диалоги множества голосов, не только тех людей, которые действительно живут в пограничных зонах, но и тех, кто находится на внешних позициях, таких как администраторы и власти. Третье пространство Бхабхи является интервенцией, нарушающей гомогенизирующие тенденции. Лиминальные, пограничные условия можно характеризовать подобным образом: это иногда опасные и напряжённые места, жители которых могут иметь свои собственные цели, не согласующиеся с официальными политическими установками, и чьи решения, действия и творческие культурные решения противоречат идеям различия народов пограничья, озвученные их властями.
В данной статье автор рассматривает один пример такой амбивалентной пограничной зоны. Он сосредоточится на двух самых южных датских островах Лолланде (Lolland) и Фалстере (Falster), расположенных в непосредственной близости от славянских территорий на юге. Применяя постколониальные концепции и деконструируя средневековые нарративы датско-славянского пограничья, автор опишет конкретные культуры и идентичности, развивавшиеся среди жителей островов. Автор обсуждает, в каком смысле этот конкретный пограничный регион можно рассматривать как материализацию третьего пространства по Бхабхи и как пример сознания нового смешения (народов) по Ансальдуа.
Рассматривать острова Лолланд и Фалстер как пограничные территории — это относительно новая идея. Долгое время ландшафт средневековой западной Балтии воспринимался как строго разделённый: материковые районы, находившиеся под управлением различных славянских правителей и саксонских герцогов, считались чётко отделёнными от преимущественно островного царства Дании (как на рисунке выше). Узкие водные пространства, лежащие между этими районами, воспринимались как естественные преграды для повседневных взаимодействий (Andersen, M. (1982). De dansk-vendiske forbindelser ca. 950–1225: En karakteristik af arten og omfanget, især med henblik på disse forbindelsers betydning for Danmark. Unpublished master's dissertation, Aarhus University. и Grinder-Hansen, P. (1983). Venderne i Danmark: En diskussion af forskning og kilder om venderne i Danmark indtil ca. 1200. Unpublished master's dissertation, Copenhagen University). Это представление о географической удалённости укреплялось общей картиной культурного различия и враждебности, описанной в Gesta Danorum, главном источнике по средневековой истории Дании, написанном в конце XII века Саксоном Грамматиком. Стабильное состояние вражды и значительные культурные различия между данами и их славянскими соседями, как это подчеркивается в трудах Саксона, были в значительной степени восприняты на веру медьевистами XIX и начала XX века (см. работы Damgaard-Sørensen, Grinder-Hansen, и Steenstrup). Только после Второй мировой войны, особенно в последние тридцать лет, изучение археологических данных и новые исторические анализы средневековых текстов привели к более утончённому пониманию отношений между датчанами и славянами. Подчёркивались положительные аспекты контактов, такие как торговля, культурные влияния и династические браки, а море было переосмыслено как связующее, а не разделяющее начало. С этим новым подходом жёсткие национальные границы нарратива Саксона стали проницаемыми, а культурные различия — менее очевидными.
Автор утверждает, что тщательное изучение и прочтение через деконструкцию сохранившихся исторических описаний славяно-датского пограничья в сочетании с контекстуальным анализом материальной культуры могут значительно углубить наше понимание повседневной реальности этих территорий. Задача заключается в том, чтобы рассмотреть значения категорий “граница” (border), “пограничная территория” (borderland) и дифференциация (difference) и то, как эти категории конструируются в зависимости от преобладающих политических обстоятельств и наблюдателя. Критический анализ некоторых понятий, введённых Саксоном, открывает Лолланд и Фалстер как сложные пограничные территории, а не чёткие границы Датского царства.
Работа Саксона преследовала две основные цели. Его первая задача заключалась в том, чтобы представить Данию как древнее королевство: patria с чётко определёнными географическими границами, языком и обычаями, история которого, хотя и временами прерываемая гражданскими войнами, демонстрировала культурную непрерывность, а его народ разделял осознание общего прошлого, идентичности и чувства принадлежности. Его вторая цель заключалась в том, чтобы оправдать войну против славян, развязанную королём Вальдемаром I и епископом Абсалоном (событие, свидетелем которого был сам молодой Саксон), с помощью уничижительного описания и “другости” (othering) южных соседей Дании. В его нарративе датчане изображаются как благочестивые христиане, невинные жертвы предательства славянских пиратов. Славяне, с другой стороны, представляются как языческий народец, кровожадный и хуже диких животных, которых нужно укротить армией Вальдемара и впоследствии христианскими миссионерами. Чтобы проиллюстрировать развратный характер славян, Саксон описывает разрушения, причинённые их набегами на Данию, и приводит несколько примеров их разлагающего влияния. Жители Лолланда и Фалстера, двух островов, расположенных на границах датской территории, зажатых между центром средневекового датского королевства в Зеландии и главными славянскими опорными пунктами в Арконе, Старигарде и Мекленбурге, занимают заметное место в этих историях славянской вероломства (perfidy).
Проверка лиминальности: Лолланд-Фальстер и война Вальдемара против славян
Война Вальдемара против славян (руян, хижан и черезпеняне) началась с нападения на Рюген в 1159 году, за которым последовала серия атак в течение 1160-х годов. Король мобилизовал большую армию, состоящую из солдат, набранных из различных датских провинций. Хотя Саксон восхвалял храбрость датчан, он особенно упоминал колебания жителей Фалстера и Лолланда в принятии оружия. В результате их лояльность была поставлена под сомнение внутренним кругом Вальдемара, а их, казалось бы, амбивалентное отношение вызывало ненависть у контингентов из других частей королевства (Saxo Grammaticus, Liber XIV: xxii). Негативное отношение островитян якобы выходило за рамки простой медлительность на поле боя. Их обвиняли в активном неповиновении и предательстве, обсуждая планы датской атаки со славянами, удерживая военные трофеи и пленников для славян и предоставляя информацию о силах Вальдемара.
Несмотря на серьёзность этих обвинений, их жизни были сохранены, но с тех пор их держали в неведении относительно планов войны:
"Ещё не полностью выздоровев, он привёл в замешательство всю эту область, велев собравшимся в Лундии местным жителям готовиться к походу. На это великий понтифик Эскилль, которому было поручено говорить от их имени, ответил отказом, не согласившись предоставить свои корабли для похода, приказ о котором поступил столь неожиданно. Объявив, что подчинившиеся обретут его милость, а тем, кто будет против, он воздаст своим гневом, король ясно показал, что его желание выполнить задуманное так сильно, что он скорее готов отправиться в путь на одном-единственном корабле, чем отказаться от этого похода. И тогда Эскилль, поняв, что король непреклонен и твёрд в своём решении, не только одобрил его выбор, но и проклял всех тех, кто откажется последовать за ним. Он также отдал королю своё судно и предоставил необходимые припасы, ведь поскольку прежде Вальдемар не ходил в [морские] походы, у него не было собственного корабля. Последними приказ присоединиться к флоту получили лаландцы и фальстрийцы, чтобы, зная о приготовлениях короля заранее, они не смогли тайком сообщить о его замыслах славянам." (Saxo Grammaticus, Liber XIV: xxiii.2: Перевод Досаева и Настенко, 2017)
Саксон защищает островитян, утверждая, что услуги, которые они оказали врагу, которые были продиктованы не любовью, а страхом и необходимостью самосохранения (Saxo Grammaticus, там же). Он обвиняет славян в том, что они воспользовались географической близостью островов и уязвимым положением островитян, чтобы принудить их к сотрудничеству и шпионажу в своих интересах.
История сотрудничества между жителями Лолланда и Фальстера и их южными соседями не является единственным примером предполагающего “разлагающего” влияния славян. В контексте ранних экспедиций на Рюген Саксон упоминает одного Гнемера (или Гвемеруса). Гнемер жил на Фальстере, но судя по его имени, знаниям некоего славянского языка и знакомству с некоторыми частями побережья южной Балтики, он, вероятно, был иммигрантом, который поселился на острове. Возможно, “внутренние” знания Гнемера в сочетании с его военными навыками позволили ему занять должность командира корабля в армии Вальдемара.
Саксон описывает Гнемера дважды. В 1159 году, во время первой атаки на Рюген, организованной Вальдемаром, Гнемер предложил королю совет, который защитил армию от потенциальной катастрофы. Вместо того чтобы напрямую атаковать сильно укрепленные побережья Рюгена, Гнемер указал на легкодоступные участки, которые хорошо подходили для грабежа соседнего района Бардо (Барта) (Saxo Grammaticus, Liber XIV: xxiii.20). Однако всего через год действия Гнемера были описаны как разочаровывающе предательские. Саксон писал, что в ожидании подготовки к возможной атаке славянской армии датский флот собрался у побережья Мёна (Møn). Епископ Абсолон, правая рука короля Вальдемара, выбрал два корабля: один был укомплектован жителями Зеландии, другой — группой фальстрийцев, чтобы тайно следить за движениями врага. Когда Абсолон покинул войска, Гнемер решил устроить пир для своей команды, и, напоив их, он помешал им завершить свою задачу. Он также предоставил информацию о силах и положении датчан славянскому шпиону, который, похоже, регулярно посещал его дом (Saxo Grammaticus, Liber XIV: xliv.9). В результате планы датчан были поставлены под угрозу из-за действий Гнемера, а славянский флот, получив информацию о численности и местоположении датских войск, начал атаку на Грёнсунд (Grønsund).
Несомненно, эта история приводится Саксоном как ещё один пример славянского обмана и недостойного поведения, а также их, казалось бы, злого и разлагающего влияния на жителей Лолланда и Фальстера. Однако описания Саксона также могут указывать на определённую и реальную сложность этого пограничного региона. История о Гнемере и его семье, двуязычных шпионах, переводчиках, проживающих на островах, и других персонажах с крепкими связями с обеих сторон моря (которые упоминаются вскользь в его тексте) свидетельствуют о том, что Саксон осознавал тонкости этой пограничной зоны. Тем не менее, в своем повествовании он выбрал преуменьшение и упрощение истории взаимосвязей, отвлекая внимание на опасный характер этого соседства, что соответствовало его политической повестке. Делая это, возможно, не осознавая этого, он создал интересные идеи о промежуточном положении Лолланда и Фальстера и признал существование глубоких связей между этими территориями и народами по ту сторону Балтийского моря.
Истории Саксона можно прочитать совершенно иначе, чем это было задумано автором. Вместо того чтобы быть иллюстрациями дегенеративного характера славян, они представляют собой примеры сложностей, возникающих из географической близости и долгой истории совместного проживания и сотрудничества. Эти истории ярко демонстрируют противоречия и разрушительный характер третьего пространства пограничной зоны, неопределенность и замешательство сознания “метисов”, а также те непростые выборы, которые иногда требует жизнь в пограничье. Эти примеры также подчеркивают проблематичные политические последствия этого промежуточного положения для идеи единства, выдвигаемой властями. Они показывают трудности в понимании, признании и интерпретации возможности существования и легитимности промежуточной категории пограничной зоны, характеризующейся перекрывающимися традициями, множественными идентичностями и характерной амбивалентностью.
Эта особая позиция жителей островов была результатом долгой истории контактов и совместного проживания. Чтобы контекстуализировать истории Саксона о непокорных, особенных лаландцах и фальстрийцах как жителях пограничной зоны и понять, как сформировался этот сложный ландшафт, необходимо обратиться к векам, предшествующим войне.
Лолланд и Фальстер в Средние века: Возникновение и сосуществование в пограничной зоне.
Взаимодействие между жителями Лолланда и Фальстера и ободритами, лютичами и руянами, жившими на южном побережье Балтийского моря, можно проследить как минимум за пару столетий до войны Вальдемара. Острова привлекали славянских мигрантов как минимум с начала XI века. Эта миграция была вызвана все более сложными политическими и экономическими условиями на их родине из-за агрессивного саксонского экспансионизма и частых внутренних конфликтов среди славянского правящего класса. Возникновение и закрепление славян на островах намекается в исторических источниках и также отражено в присутствии славянских топонимов и материальной культуры.
Славянские топонимы, как правило, сосредоточены вдоль побережья островов, что предполагает, что легкий доступ к морским путям и поддержание контактов с прежними родинами могли быть важными соображениями для новоселов (см. рисунок ниже). Однако недостаточно исторических и археологических данных, чтобы установить, жили ли иммигрантские сообщества на островах отдельно в виде этнических анклавов. Примером может служить деревня Тилитце (Tilitze) на Лолланде, которая, судя по своему названию, могла быть основана неким Тило и его родней, эмигрировавшими с южного побережья Балтийского моря. В деревне была обнаружена памятная руническая каменная плита, датируемая около 1050 года н.э., на которой упоминаются четыре местных жителя со скандинавскими именами: Эскиль, Сулке, Тора и Токе (: Eskil, Sulke, Thora & Toke). Тилитце (Tilitze, Tylitze) впервые упоминается в источниках в 1327 году н.э., но большой размер деревни и её ранний статус центра прихода предполагают, что поселение было основано уже в XI веке (Lisse, C. (1989). Stednavnematerialet. In S. Gissel (Ed.), Falster undersøgelsen I (pp. 67–73). Odense: Landbohistorisk Selskab).
Сожительства на островах привела к значительным заимствованиям, изменениям и инновациям в материальной культуре. Славянские поселенцы ввели новую керамическую традицию, известную как "Балтийская керамика" (Baltic ware), которая была как стилистически, так и технологически связана с позднеславянской керамикой. Сходства охватывали украшение сосудов, предпочитаемые формы и технологические аспекты, такие как использование поворотного стола (предшественника гончарного круга) и обжиг в атмосфере безкислородного окислия (Gebers, W. (1980). Ostseekeramik auf den dänischen Inseln. In H. Hinz (Ed.), Kiel Papers '80 from Fuglsang/Lolland: Siedlungforschungen auf den dänischen Inseln und im westlichen Ostseeraum (pp. 139–168). Kiel: Christian-Albrechts-Universität., Naum, M. (2012). Difficult middles, hybridity and ambivalence of a medieval frontier: The cultural landscape of Lolland and Falster (Denmark). Journal of Medieval History, 38(1), 56–75. Pedersen, J.-A. (1989). De arkeologiske undersøgelser. In S. Gissel (Ed.), Falster Undersøgelsen II (pp. 22–171). Odense: Landbohistorisk Selskab.).
На Лолланде и Фальстере производство балтийской керамики началось в конце десятого или начале одиннадцатого века и, похоже, продолжалось как минимум до раннего или середины четырнадцатого века. Эта традиция пережила производство позднеславянской керамики на быстро германизирующихся южных побережьях Балтийского моря более чем на столетие (Ruchhöft, F. (2003). Das Ende der spätslawischen Keramik in Mecklenburg-Vorpommern. Bodendenkmalpflege in Mecklenburg-Vorpommern, Jahrbuch 2002, 339–351.). Славянские влияния на местное производство керамики, похоже, были относительно постоянными. Хотя на некоторых участках островов наблюдаются четкие свидетельства того, что гончары копировали стилистические черты, типичные для керамики раннего одиннадцатого века, также имеются доказательства более поздних влияний, например, появление так называемых горшков Рингауген с круглыми штампами. Этот тип керамики, похоже, исключительно связан с производством керамики ободритов конца двенадцатого века.
Поселения и места со славянскими названиями на островах Лолланн и Фальстер и местоположение пристани Фрибрёдре. Карта автора. Фотографии предоставлены Музеем кораблей викингов Роскилле и Яном Скамби Мадсеном.
Гончары, работающие на Лолланде и Фальстере, также разработали уникальные формы и типы сосудов. Наиболее интересным и очевидным примером таких инновационных гибридных творений являются масляные лампы. Керамические масляные лампы, производимые на острове, напоминают крышки так называемых горшков Бобзин (Bobzin pots). Некоторые из крышек, похоже, были просто перевернуты, чтобы превратиться в лампы. Однако другие примеры указывают на то, что гончары улучшали свой дизайн, чтобы соответствовать техническим и технологическим требованиям керамических ламп, в то время как они продолжали делать традиционные чашеобразные сосуды типа Бобзин. Эти материальные заимствования и инновации, наряду с постоянной открытостью к внешним влияниям, являются часто отмечаемой особенностью пограничных зон.
Культурная и географическая близость, а также промежуточное положение жителей пограничных районов означают, что они часто оказываются вовлеченными (добровольно или нет) в политические события, происходившие у них на глазах. Острова служили местом убежища для славянских политических беженцев, таких как члены ободритского правящего класса, связанных с датской королевской семьей, которые были изгнаны из своей родины из-за своих политических взглядов (Saxo Grammaticus, Liber XIV: xxiv.2, xliii.5; Helmold, Liber 1: 34).
Лиминальность и промежуточное положение островов, очевидные в их географии, культуре и лояльности их жителей, создали уникальные возможности и способствовали подрывным действиям. Исторические источники и недавние археологические находки указывают на то, что жители островов укрывали славянских пиратов, угрожавших Балтийскому морю и терроризировавших датские побережья. Пиратство в Балтийском море, особенно грабительские экспедиции славян в Дании, достигло своего пика в середине XI века и оставалось в значительной степени неконтролируемым, поскольку датские правители были заняты гражданскими войнами. Средневековые хронисты, такие как Саксон Грамматик и Гельмольд из Бозау, многократно жаловались на разрушения, причиненные пиратами, и упоминали фьорды и скрытые бухты южных датских островов как укрытия пиратов (Helmold, Liber 1: 50, 55, 70, 84, Liber 2: 109; Saxo Grammaticus, Liber XII: iv, Liber XIV: v.1, vi, xv, xliv). Одним из таких укрытий мог быть недавно раскопанный причал на берегу реки Фрибрёдре (Fribrødre) на северо-востоке Фальстера (рис. 2; Skamby Madsen, J., & Klassen, L. (Eds.). (2010). Fribrødre Å: A late 11th century ship-handling site on Falster. Højbjerg: Jysk Arkæologisk Selskab.). Причал, датированный дендрохронологически 1050–1105 годами, располагался в защищенном месте, вдоль одного из водных путей фьорда, открывающегося на пролив Грёнсунд (Grønsund) — коммуникационный канал между южным Балтикой и Большим Бельтом, используемый торговцами и военными силами ((Knytlinga saga, главы 120, 124, 126, 127; Saxo Grammaticus, Liber XIV, Liber XV). Стратегическое расположение Грёнсунда и его природная география делали его идеальным местом для нападений пиратов.
Остатки лодок и инструментов, найденные на пристани, свидетельствуют о том, что люди, работавшие на этом месте, разбирали угнанные лодки и перерабатывали части для ремонта своих собственных судов. Тщательные технологические исследования сломанных частей корпусов и отремонтированных секций кораблей показывают, что хотя большинство разобранных судов было построено в соответствии со скандинавской традицией, ремонты более соответствовали славянским судостроительным практикам (Indruszewski, G. (1996). A comparative analysis of early medieval shipwrecks from the southern shores of the Baltic Sea (Unpublished master's dissertation). Texas A&M University. Indruszewski, G. (2004). Man, ship, landscape: Ships and seafaring in the Oder mouth area AD 400–1400. Copenhagen: National Museum Press. Klassen, L. (2010). The finds and their interpretation. In J. Skamby Madsen & L. Klassen (Eds.), Fribrødre Å: A late 11th century ship-handling site on Falster (pp. 61–465). Højbjerg: Jysk arkæologisk selskab.).
Таким образом, это место, похоже, использовалось людьми, знакомыми со славянским судостроением. В этом контексте интересно рассмотреть название реки, на берегу которой расположено это место. Основной элемент в названии реки Фрибредре (Fribrødre), вероятно, происходит от славянского термина pri brode, что означает "у бродa". Скорее всего, река была названа по месту переправы, расположенной неподалеку, которую использовали носители славянского языка.
Трудно определить, использовали ли это место жители Фальстера или же оно служило сезонной базой для славянских пиратов. В любом случае, независимо от того, пассивно ли они признавали выбор своего острова в качестве наблюдательного пункта для тайных операций или активно участвовали в этих набегах, жители Фальстера сделали любопытный выбор (не такой уж отличающийся от их позиции в предстоящей войне). Поддержка славянских пиратов в нападениях на другие территории королевства демонстрирует совершенно другую лояльность, чем можно было бы ожидать. Это сотрудничество и особая дружба между Лолландом и Фальстером и землями на юге, несомненно, возникли благодаря географической близости и семейным связям, что, возможно, объясняет, почему на островах царил относительный мир и защита от грабительских набегов пиратов (Saxo Grammaticus, Liber XIV: xv.5).
Долгая история совместного проживания и сотрудничества привела к возникновению чувств и лояльностей, которые можно охарактеризовать как форму сознания смешения народов. В своих действиях и решениях средневековые жители Лолланда и Фальстера проявляли терпимость к амбивалентности, дивергенции и кажущейся непоследовательности, описанным Глорией Ансальдо как общие черты менталитета пограничных территорий. Они "вышли из одной культуры и вошли в другую, будучи при этом во всех культурах одновременно" и делились плюралистическим взглядом на окружающий мир, который включал несовместимые логические системы, множественные голоса и языки, а также истории народов, стоящих по антагонистическим сторонам (Anzaldúa, G. (1987): They "walked out of one culture and into another, being in all cultures at the same time" and shared a pluralistic outlook of the surrounding world, which incorporated incompatible systems of logic, multiple voices and languages and the histories of peoples who stood on antagonistic sides).
Ансальда утверждала, что культурная и политическая практика людей на пограничных территориях характеризуется их осознанием и принятием множественного “я” и направляется определённым типом знания (la facultad), которое является дремлющим "шестым чувством" и "тактикой выживания" (survival tactic). Это знание можно распознать в решениях о вовлечении в тайные действия и укрытии пиратов. Как стратегия выживания, это решение могло быть результатом осознанного анализа и признания современных властных динамик в регионе, взвешивания вероятных выгод (защита себя от потенциальной угрозы пиратских атак и разделение трофеев) против маловероятной расплаты со стороны ослабленных датских королей.
Другим контекстом, в котором эти особые позиции и уникальные идентичности проявлялись и испытывались, была война Валдемара против славян, описанная Саксоном Грамматиком. Люди, изображённые на страницах его хроники, такие как Гнемер, шпионы и информаторы, работающие на обе стороны (иногда одновременно), а также мужчины, вступающие в армию и хранящие трофеи врага, олицетворяют трудные выборы и противоречия субъективности пограничья. Неожиданные решения и множественные, изменчивые лояльности, проявляемые островитянами, должны были вызывать недоумение у внешних наблюдателей. Сотрудничество между жителями островов и славянами ставило под сомнение саму основу датской военной пропаганды, которая была построена вокруг предположительно непримиримых различий между народами, праведностью датчан и зверством славян. Это, возможно, помогало объяснить, почему Саксон предпочёл скрывать совместные действия датчан и славян под видом вынужденных, неискренних проявлений вежливости, а не рассматривать их в контексте долгой исторической связи миграции, сосуществования и культурного обмена.
Выводы
Ландшафт, который сложился в средневековой западной Балтике, образовал сложное пространство и ситуацию. Его составной характер породил несоответствия и неожиданные решения, новые формы материальной культуры и сознания, а также новые идентичности, развивавшиеся у его обитателей. Непорядок и непредсказуемость этой (и других) пограничных зон, а также трудности в их понимании и интерпретации в официальных нарративах делают их похожими на колониальные ландшафты. Методы, применяемые в постколониальной критике, и концепции, разработанные в постколониальных исследованиях, помогают понимать пограничные районы как точки слияния — географическое, политическое и культурное третье пространство, расположенное между двумя центрами, чья политическая повестка иногда отрицала даже возможность его существования. Постколониальные теории и методология способствуют осмыслению сложностей пограничных ландшафтов и выявляют беспокойство властей относительно их существования. Концепции, введённые постколониальными учеными, полезны при изучении сложных процессов в социокультурных промежуточных пространств, следуя за встречами, соединениями, столкновениями и сосуществованием различных человеческих групп и культур в пограничных зонах. Они помогают выявить тонкости сосуществования в этих зонах, а также интерпретировать условия и результаты совместного проживания (convivencia).
Перевёл Ярлагаш Гутнийский, 2024, читать оригинальную статью.
