Традиционализм не мог возникнуть в здоровом обществе. Появление традиционализма в начале XX-го века (Рене Генон, Ананда Кумарасвами) — это синдром, свидетельствующий о глубочайшем упадке общества, в котором он появился. Ведь традиционное общество, не оторванное от Традиции, не нуждается в напоминаниях о ней, как, к примеру, никому не придёт в голову постоянно напоминать себе и окружающим о воздухе: человек просто дышит им, бо́льшую часть времени никак не осмысляя этот факт, о котором он скорее всего задумается только задыхаясь от нехватки кислорода. Можно сказать, что будучи учением современным хронологически, но антисовременным по своей природе, традиционализм в современном мире представляет собой посольство Традиции в мире без Традиции.
И здесь мы выходим на следующую мысль: быть традиционалистом — это усилие. Человек, принявший до глубины души, сердца и мозга доктрину традиционализма, — это «человек особого типа» (Юлиус Эвола), чьи базовые мировоззренческие установки фундаментально отличаются от большинства современных людей, в принципе не способных ничего понять о Традиции, Сакральном, Божественном. Естественно, что для человека особого типа жизнь в совершенно чуждом и даже враждебном мировоззренческом окружении становится психически сложной, если не невыносимой, приводя к стрессам, депрессиям, неврозам и т. д. Иногда даже кажется, что человек, называющий себя традиционалистом, но ни разу в жизни не испытавший таких состояний, ничего в традиционализме не понял.
Замечательно рассуждать о великом законе становления, угасания и нового рождения, живя в Веке Правды, когда боги ходят среди людей, деревья говорят, а до Неба буквально рукой подать, но изнутри Века Кривды ситуация выглядит более мрачной и обречённой, и это нуждается в рефлексии.
Читая труды классиков традиционализма, может сложиться впечатление, что они черпали силы и надежду в вере в скорый, чуть ли не завтрашний, Рассвет: одни, подобно Генону, связывали его с Востоком, с которого, как известно, приходит свет, другие, как ранний Эвола, — с ожидаемой победой стран «оси» во Второй Мировой войне (из-за чего люди с интеллектом ниже среднего до сих пор связывают традиционализм с национал-социализмом). Тем не менее именно на Востоке устоялись наиболее отвратительные антитрадиционные режимы, находящиеся в авангарде всех негативных феноменов современного мира, страны «оси» потерпели поражение и при дальнейшем приближении оказались такими же порождениями Модерна, как и их противники, а сама вера в Новый Золотой Век сейчас свойственна скорее нью-эйджерам («Эра Водолея», «День Сварога» и прочие несуразности), чем традиционалистам: до последних же стало доходить, что Век Кривды, Кали-Юга, Век мечей и секир, Железный Век — это всерьёз и надолго, не исключено, что до полного физического уничтожения этой Вселенной (Озар Ворон).
Осознание этого факта привело к тому, что традиционалисты начали не только описывать мир Традиции и критиковать современный мир, но стали осмыслять Упадок изнутри самого Упадка и ставить вопрос реализации своих ценностей и потребностей посреди него.
Первый поворот в этом направлении можно проследить в классических трудах Эрнста Юнгера «Уход в лес» (1951) и послевоенного Юлиуса Эволы «Оседлать тигра» (1961). Во второй работе можно заметить обширное привлечение философии Пути Левой Руки, разработанной и опробованной на практике мастерами Индостанского полуострова, что заметно повлияло на дальнейшее развитие традиционализма.
Затем эстафету переняли южинцы. Южинский кружок, давший уйму замечательных мыслителей и концепций, вообще явление уникальное: верующие люди, верующие даже радикальнее, чем верующие обыватели, в совершенно неверующей стране. Впрочем, возможно именно реалии тоталитарного Совдепа, «центра Ада» по выражению Евгения Головина, а не либерально-демократического Запада, дающего хотя бы условные свободы, были нужны для появления сообщества людей, отталкивающихся от традиционализма, но в то же время преодолевающих его и направленных к Абсолютно Иному: Гейдар Джемаль, который полностью подверг ревизии традиционализм, Юрий Мамлеев, который создал своё учение на основе адвайта-веданты, но вышел за её пределы, Александр Дугин, который совершил поворот к философии Мартина Хайдеггера и ввёл понятие Радикального субъекта, а также другие.
И именно в этом ключе, как продолжение линии, намеченной Юнгером, Эволой и южинцами, я и рассматриваю философию Евгения Нечкасова нынешнего периода, изложенную в книгах «К Другому Мифу» и «Weltschmerz».
Во время чтения данных работ сложилось впечатление, что они сознательно построены как сплетение разных троп-мыслей, из которых сложно вычленить какую-либо одну, дабы читатель (если он, конечно, интеллектуально готов) нашёл в них что-то своё, за что зацепится его ум. Поэтому я не буду давать последовательный пересказ содержания книг, но расскажу то, что увидел в них я, и какие мысли возникли у меня во время чтения.
Принципиально важным для философии Евгения я вижу поворот к языку и поэзии, с привлечением наработок кашмирского шиваизма, хайдеггерианства (которое во многом коррелирует с традиционными индоевропейскими паттернами) и достижений современной лингвистики. Вне языка Мира не существует, а сам Мир есть Речь Божества, его Великая Песнь. Более того: боги бессмертны лишь в том смысле, что они питаются мёдом бессмертия, который мифологически изоморфен мёду поэзии. Когда жрецы перестают восхвалять божеств, когда происходит переход от поэзии к прозе, от речи к тексту, тогда боги умирают.
Впрочем, разговоры о смерти божеств в определённой степени метафоричны и гиперболичны. Они лишь указывают на то, что мышление современного человека настолько перемолото неведением, что оно просто неспособно воспринимать Божественное в той степени, в которой это могли его далёкие предки. Это касается в том числе и младоязычников, ведь все мы так или иначе — плоть от плоти современного мира. По этому поводу Озар Ворон однажды очень верно подметил, что сегодня нету язычников, но есть лишь люди, играющие в язычников. О пропасти во всех аспектах мировосприятия между древним человеком и человеком современным говорит и вся антропология от Люсьена Леви-Брюля и Эдуарда Тайлора до Бронислава Малиновского и Мирчи Элиаде. И игнорировать эту пропасть нельзя. Поистине, «[ч]еловек способен зайти туда, куда Божества не могут, — в мир без них» (Weltschmerz).
Однако памятуя о том, что Мир-Миф есть Песнь Божества, мы можем сказать, что смерти поэзии и смерти богов в нашем мире соответствует цезура — универсальная для большинства систем стихосложения ритмическая пауза, делящая стих на несколько полустиший. Таким образом, мы приходим к тому, что отсутствие мифа тоже есть миф, а сокрытие Божественного в мире и человеческом сознании есть одно из возможных Его проявлений, как учат нас мастера Кашмирской долины.
Некоторые говорят о трудах Евгения, что они-де потворствуют расколдовыванию мира, легитимизируют его и лишают верующего человека любой надежды. Это полнейшая чепуха: как можно заметить, предлагаемая в этих книгах оптика парадоксальным образом заколдовывает мир обратно (но совершенно иным образом, чем этого обычно ожидают), что и было вынесено в заголовок данной заметки.
Мы родились слишком поздно, чтобы услышать начало Божественной Песни, и слишком рано, чтобы услышать её продолжение. Здесь и сейчас, посреди Космической Полночи, когда Божество сомкнуло уста в Молчании, прервав свою Песнь, мы можем либо быть памятующими, хранящими память о том, как оно было, либо же занять позицию грядущих, в священном говении готовящих пространство для прихода новых божеств. Это — великая задача для каждого жреца, поэта и философа, но и это же — великое испытание, сравнимое с инициацией длиною во всю жизнь. Действительно, инициация не стоила бы ровным счётом ничего, если каждый мог её запросто пройти. Это сложно, но легко ли Ярому богу пробираться в Горний Мир сквозь бесчисленные пространства Нави?
Конечно, можно сказать, что это безумно и невозможно, ведь для этого нужен по меньшей мере демонтаж всего окружающего нас современного мира (а то и более того), что в такой мир и к таким людям божества точно не придут. И это будет верно. Но в этом и затаён высший смысл веры. Ведь зачем нужна вера, если она не безумна? Подлинная вера есть вера в чудо, возможное лишь в миг смерти человека и мира, вера в возможность невозможного (Сергей Жигалкин), вера в неизбежный и несомненнейший триумф сохранившего верность самурая, вспарывающего изогнутой катаной свой живот, вера в свободу.
Наконец, пару слов о личном: обстоятельства сложились так, что книги «К Другому Мифу» и «Weltschmerz» попали ко мне в руки в довольно сложный и депрессивный период, и философия, изложенная в них, несмотря на кажущуюся мрачность, пессимистичность и фаталистичность, не в последнюю очередь помогла мне его преодолеть, за что выражаю автору личную благодарность.
