С той поры замолк, песен петь не стал Соловей былинного времени. Коли кривда правде скует уста, Нету в мире тяжельше бремени. Под немилость княжью попал певец, Отвернулись бояре важные.
Осенний, полусонный лес, С его еланями пустыми, Как заколдованный дворец, Стоит в морозной паутине. Уже в нем нет ни пикников, Ни медных струн, ни птичьих свистов, Ни молчаливых грибников, Ни разухабистых туристов. Когда пусты в лесу кусты И лес ничем не угощает, Его «ненужной» красоты Почти никто не замечает...
Когда-то здесь, в краю родном, В лесу дремучем и густом, Злат терем княжеский стоял И всех соседей удивлял. Был терем рублен на сосны, С крылечком в столбиках точеных. Полы вощеные чисты, Верхи – в чешуйках золоченых.
– Ты, сын, куда? Ин скоро ночь! В глазах у матушки тревога. А сын – в седло и мигом – прочь, Как ветер, баловень Стрибога. «Вишь, в девках не сыскал жены, В глухом раменье заблудился Да поверстался в колдуны, С проклятой ведьмой покумился».
Вот перед кметями гордясь («Пусть видят птицу по полету!»), С вальяжной свитой едет князь На соколиную охоту. Кафтан на князе, как огонь, Пылает алым аксамитом, Лебяжьей шеей крутит конь И бьет серебряным копытом. Еще не расточилась мгла, Но все спешат. Азарт на лицах И, словно свечи, сокола Колышутся на рукавицах. И ради княжеских забав. Промеж других, в молчанье строгом Рысит унылый Мирослав С колчаном, с гуслями и рогом...
Уже весь бор пошел темнеть. Скакун летит, не зная плети. Густая липовая цветь Спадает всаднику на плечи. Зеленым золотом закат Окрасил тонкие осинки. Лучи, как копья, тьму разят, Роса искрится в паутинке. Он мчит сквозь ельник, напролом, Колючих лап не замечает. Меж чернолесья тихий дом, Как давний друг, его встречает. – Земной поклон тебе, мой гость, Добро пожаловать, родимый. И он, забыв про княжью злость, Как повилика, льнет к любимой. Чай, не ждала? Не угадал. Сороки уж давно вещуют. Да кот, вишь, гостя намывал: Земные твари всё учуют.
Не с моря буйная вода, Не с неба огненная туча, Напала на любовь беда, Завистлива и неминуча... Однажды князь повел на рать Свою хоробрую дружину. Гусляр велел любимой ждать Да гнать с души тоску-кручину. Минуло уж немало дней. Томит Снежану грусть-отрава. Как вдруг старушка входит к ней — Родительница Мирослава.
В тот заповедный дом волхва Ничья нога ступать не смела. Он видит: вещая сова В углу на колышке присела. Оскалясь, смотрят черепа, На поставце дымятся травы. Глазища черного кота, Как очи лешего, лукавы. Здесь от людей ведун укрыл Все чернокнижье всех столетий: «Воронограй» и «Шестокрыл», И «Остромий», и «Звездочетьи». Здесь старый волхв читал, писал. Рыбачил, бортничал, знахарил; И все, что мог, и все, что знал, В наследство дочери оставил. Но не предвидел звездочет: Лишь восемь лун пройдет по кругу – Чужой, незваный гость войдет В его священную лачугу...
Вновь вешний дождь по насту льет, Снега сжимаются белесы, И в светлом мире настает Славянский праздник — День березы. Вновь хоровод сплетает нить, Играют гусельки-певуньи. Но гусляру не позабыть Его красавицы колдуньи. Все оказалось горьким сном...
В ту ночь до утренней зари Струна звенела и жужжала. – Ну, говори же, говори! – Шептала гусляру Снежана. Немало было у певца Былин, припевок да побасок, Он словно сыпал из ларца Хрустящий сахар русских сказок. Должно быть, их кудрявый Лель Наплел ему своей свирелью, Седая бабушка метель Набаяла над колыбелью. Должно быть, в тишине полян Зимой, в морозные сутёмки, Озябший синеокий Пан
